Ганг – священная для индийца река

Бытие – суета. Небытие – избавление от этих волнений

Широкая река с мутным стремительным потоком и расплывающимся в полуденном пыльном мареве противоположным берегом встретилась мне на третий день. «Ганг!» – торжественно и со значительной долей таинственности вознес к лицу сложенные вместе ладони придорожный торговец, и я немедленно съехал с моста и спустился вниз.

Ганг – священная для индийца река, от рождения до смерти он связывает с ней самые различные события, как рядовые, происходящие ежедневно, так и очень важные, определяющие жизненное русло. Оставив велосипед на попечение старичка, скрючившегося под навесом, я прямо в шортах шагнул в реку. Несколько раз под одобрительные возгласы присутствовавших окунулся и с обновленным телом (очень надеюсь, что и душой!) выбрался на берег. Тут же был удостоен касания кисточки над переносицей, и лама повязал мне вокруг правого запястья цветную обереговую нитку, которая там продержалась до конца путешествия. После омовения я, не торопясь, совершил прогулку по берегу реки. Тут кипела самая разнообразная жизнь. Кто плескался в мутных водах, кто торговал цветами, камушками, свечами, красками, нитками, другой ритуальной атрибутикой, необходимой для совершения обрядов, кто молился, кто, освежившись и отдав должное богам, с удовольствием вкушал земную пищу, кто отдыхал, лежа на деревянных топчанах или просто растянувшись на теплых каменных ступенях. Так я добрел до каких-то лачуг, вокруг которых громоздились горы дров. Их тут же распиливали, раскалывали, взвешивали на весах, грузили на подводы. Сначала я подумал, что это дровяной дар большой реки. И вдруг заметил большой костер у самой воды. Подошел ближе и увидел обложенное дровами тело. Как выяснилось, тут, на берегу Ганга, сжигали трупы. И дрова были предназначены именно для этой процедуры. «Это моя мать», – тихо сказал молодой индиец в белом (траурный цвет в Индии) одеянии, вороша длинной палкой сложенные шатром поленья. Рядом жарко горели другие костры. Когда над ними перестали виться дымки, угли и пепел смахнули в реку. Быстрое течение подхватило мусор и унесло в туманную даль. Для одних земная жизнь закончилась, для других она продолжалась. На лицах мужчин в белых одеяниях не было печали…

Свидетелем подобных церемоний доводилось быть часто. Нередко на окраине какого-нибудь захолустного городка (их хватает на всех широтах) замечал похоронную процессию. И часто нам было… по пути. Вот вырвалось-написалось и тут же неприятным еканьем отозвалось в душе. Но, поразмыслив, оставил так, как есть. Ведь действительно по пути. Длина его, правда, у каждого разная. Но маршрут один. Я, как правило, не обгонял процессию. Мне как чужеземцу наверняка простили бы нарушение ритуала, однако я предпочитал все же соблюдать обычай. Тем более если он совпадал с нашим и касался деликатных и очень ранящих участников моментов бытия. Звучала печальная музыка, вдали тихо перезванивали колокола, вокруг раздавались вздохи, всхлипы, рыдания. Чуть отстав (наверное, так было правильно), я двигался вместе со всеми, не убавляя и не убыстряя шаг. Рано или поздно скорбная процессия сворачивала в сторону, освобождая мне дорогу. И я катил дальше. Продолжал свой путь. Осмысливая все дальнейшие его перипетии и понимая, а главное, принимая неизбежность его предела.

Что мы знаем о ней, что хотим знать? Вообще-то предпочитаем не знать, не думать и не говорить. Но приходится. И знать, и думать, и говорить. Часто это очень больно, невыносимо больно, обидно, печально и очень тоскливо. И потом эти чувства долго не отпускают нас. Cмерть – ни сном ни духом, ни тем более разумом неведомое… явление, состояние? Но это и притягивает к ней и дух, и сон, и тем более разум. Это как заглянуть в пропасть – страшно, но хочется. Как устремленность в космическую бездну. Попытка мысли постичь неведомое, найти ответ там, где его быть не может, а духа проникнуть в запредельность, зазеркалье – извечная головная боль человечества, суть беспокойства разума и томления души человека. «Не знаем, что такое жизнь, как можем знать, что такое смерть?» – размышлял Конфуций. Тем не менее мы живем и тем не менее умираем.
Происходит это у всех одинаково. Однако и по-разному. Вот эта разность восприятия конца земного пути человека в обычаях разных народов, с которыми сталкивался во время странствий, и помогла разобраться с осознанием и чувственными нюансами, связанными со смертельным исходом. Во время путешествия по Юкатану мне часто попадались на глаза изображения страшненькой особи с косой. Это могли быть глиняные фигурки, которые торговцы предлагали туристам в качестве сувенира, забавные картинки на вазах и кувшинах, настенные росписи, маски, выструганные из дерева божки. Легкое, часто наполовину с игрой (и даже заигрыванием!) отношение местных жителей к вопросам жизни и смерти – наследие древней майской культуры, в которой небытие – та же жизнь, но как бы ее обратная сторона. Она, как и бытие, тоже достойна вполне живого – человеческого! – к ней отношения: и лицезрения, и любопытства, и изучения. При этом, конечно, и разные душевные состояния, и переживания. От колыбели до последнего жизненного рубежа человек ни шагу без них.

Бытие – суета, беспокойство и томление духа. Небытие – избавление от этих волнений. Для многих (пожалуй, все-таки некоторых) это единственный путь спасения. В индуизме Ганг является связующим звеном между Землей и Небом. Считается, что, когда индуисты бросают пепел своих умерших родственников в воды этой реки, они помогают им достичь мокши (спасения) и попасть на небеса. Зачастую люди везут умерших сюда через всю страну. Если это невозможно, то нередко привозят сюда только пепел. Самые бедные индийцы часто из-за высокой, по их мнению, стоимости дров для кремации и услуг электрических крематориев просто бросают тела мертвецов в воду. Какая разница, в каком виде река доставит покойника на небо. На греческий полуостров Афон – знаменитую монашескую страну – мы со своим спутником попали после завершения путешествия вокруг Черного моря. На третий день пребывания в Свято-Пантелеимоновом монастыре нас попросили перенести из братской усыпальницы-«костницы» монашеские… черепа. Этому афонскому обычаю уже не одна сотня лет. С монахом, земной путь которого внезапно прерывался, долго не прощались. Перекрестив и произнеся молитву, почти сразу же зарывали в землю. Все. Душа обрела свой уже не гостевой, а вечный покой в потусторонней келье. Через три года тело, а точнее останки – мощи, выкапывали и тщательно перемывали косточки. В прямом смысле. На черепах делали надписи – имя умершего и дату кончины. Я не видел скорби на лицах монахов, когда они переступали порог усыпальницы, не замечал печали, когда рассматривали надписи на черепах и брали их в руки. На Афоне есть каменный барельеф Х века (примерно в это время здесь зародилось монашество) с изображением на нем павлина и надписью: «Память о смерти полезна для жизни». Ступивший на трудную, но спасительную иноческую стезю монах зрит и чувствует ее ежедневно, ставя в ряд обычных жизненных явлений.
Более того, радуется ей, как восходу солнца, пению птиц, плеску волны, глотку воды, колокольному звону. «Слава Богу, что я живу, слава Богу, что умру», – молятся афонские монахи. В жизни разных народов много всего, что помогает справиться со страхом небытия. Смерть в ряду их дел событие хоть и не праздничное, однако весьма не безысходое, не трагическое. Устал человек – присел, прилег отдохнуть, сильно устал – уснул. Если завершил земные дела, то и не проснулся. Незачем. Такая простая логика. Грустная? Отнюдь. Земных дел хватает тому, кто еще в них нуждается.

Нередко на привале, когда в пути задерживает непогода, бездельно валяюсь под кустом, наблюдаю за облаками, пронзающими листву лучами, парящими в вышине птицами, порхающими бабочками и размышляю над всем этим, пытаюсь проникнуть в сущность, найти ответы. Скошенный луг. Трава мертвая. Но почему так остро пахнет жизнью? Плыла по воде льдина. Волны вытолкали ее на берег. Пригрело солнце, и льдина растаяла – возвратилась водой в воду. Неужели нужно исчезнуть, чтобы вернуться в свои берега? Время рождаться и время умирать. Такой извечный круговорот бытия и небытия. В дороге он у тебя постоянно перед глазами. В небесах, лесной чаще, среди песчаных дюн и голых скал, во льдах и морской пучине. «Здесь, в океане, как нигде, чувствуешь, в чем смысл времени. Ничто на земле не вечно. Я плыву, плыву и плыву. Меня радуют только пройденные мили и новые взмахи веслами, а удивляют меня только закаты и восходы солнца, в них я вижу: одно умирает, другое нарождается. Здесь я само бдение», – писал один мореплаватель-одиночка, на весельной лодке преодолевающий океанские просторы. Кстати, мудрый скиф Анахарсис на вопрос, кого больше – живых или мертвых, ответил вопросом: «А кого считать плывущим?»

О кончине мы часто говорим как о последнем пути с конечной (оттого и кончина) остановкой. Это как бы дорога в кромешной, непроглядной тьме. Многие авторы прошлого так ее и описывают. А ведь любое земное странствие – это тоже своеобразное путешествие в незнаемое. Порой, отдаляясь от родного дома, ты не ведаешь, что ждет тебя завтра в дали, уходящей за горизонт, даже за очередным поворотом нередко все, чем ты жил раньше, может резко переиначиться, измениться, а то и вообще исчезнуть. В дороге ты не знаешь, куда приведет она тебя, где закончишь свой путь. Мир, который покинул, – это как бы переход Рубикона, отрешение пусть не от всего, но точно от многого родного, явственно ощущаемого и привычного, отсекание до боли дорогой тебе прошлой земной жизни, расставание и прощание с близкими. Все точно так же, как и в смертельном исходе. «Что такое жизнь? Это странствие: прокладывать себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти!» – восклицал философ Сковорода, бродя по дорогам Украины. Вполне возможно, что в отчаянии (а оно посещает каждого странствующего) он невольно сравнивал свое бесцельное бродяжничество, тяга к которому им вдруг овладела, с перемещением по кругам загробного мира. Может быть, даже и готовил себя к роли странника по этим кругам.

Кстати, путешествие по Мангышлаку я вспоминаю как блуждание по этим адским круговым петлям. Едва выехал из портового городка и направился в сторону города Форт-Шевченко, как солнце стремительно поднялось над пустыней, и по ее пыльным просторам разлился зной. Спасения от него не было нигде – на горизонте ни облачка, на обочине ни кустика. Я уже потерял надежду найти спасительный тенистый закуток, как километров через пять, которые дались мне с величайшим трудом, заметил неподалеку от дороги какие-то строения. Пологий склон невысокого холма заполняли сложенные из песчаника мавзолеи, беседки, пирамиды. Передо мной раскинулся пустынный «город мертвых». Рядом с каким-то помпезным склепом я углядел спасительный тенистый пятачок, где и просидел до вечера. В подобном поселении мертвых среди надгробий пришлось провести ночь в центре Каира. В памирских долинах мне нередко попадались кладбища-мазары. Над могилами, окруженными каменными (часто довольно внушительными) оградами, высились шесты с пучками ячьих хвостов, рядом валялись домашняя утварь, разбитая посуда, детские игрушки. Нередко тоже там отдыхал. В ямальской тундре, где одно студенческое лето я проработал в топографической партии, нам случалось останавливаться на ночевку возле старых хальмеров. Это большие деревянные ящики, в которые ненцы укладывают покойников. Из-за вечной мерзлоты спрятать покойника под землей невозможно. Деревянная хатка-ящик, как правило, стоит на мху неподалеку от стойбища. Мир мертвых соседствует с миром живых. Рядом с хальмерами валяются перевернутые нарты. На шестах подвешены колокольчики. Они, случается, служат мишенями для залетных (добраться в эти места можно только по воде или по воздуху) охотников. Я долго не мог заснуть, слушая жалобное тренькающее позванивание простреленных колокольчиков. Будто печальный голос с того света. Мы живем в двух мирах (возможно, даже в трех). Реальном и вымышленном. Мы смертны и бессмертны одновременно. Смертны в реальности, бессмертны в мифах и легендах, сотворенных, правда, по образу и подобию нашей реальной жизни. Мы живем в домах под надежными крышами, такие же дома часто строим и для мертвых, очень надеясь, что в усыпальницах, гробницах, мавзолеях, недрах пирамид усопшим будет уютно и надежно. Возможно, даже лучше, чем в земных обителях. Соседство с могилами и надгробиями было тихим, мирным, душевным, располагало к философскому осмыслению пройденного и прожитого. Нередко осмыслению этому способствовали надписи на кладбищенских воротах. Скажем, над аркой при входе на один из закарпатских погостов славянской вязью было аккуратно выписано: «Загляни, прохожий, посети мой прах – я уже дома, а ты у гостях». Так вот, часто, надолго покидая городскую квартиру, я чувствую, что, невольно обретя гостевой дорожный статус, двигаюсь под крышу другого дома, который станет надежным, а главное – вечным пристанищем, над которым не властны ни земные страсти, ни время.

…С этой мыслью свыкаешься. Но не привыкаешь к ней. Ну хоть убей, а не вырабатывается такая привычка. Чужда она здравой человеческой особи. Но иногда (даже без явной причины) поселяется в душе осенняя хмарь, и не покидает ощущение промозглости и никчемности бытия. Рецептов спасения множество. Приведу лишь один. Много раз испытанный мной, ну а для убедительности высказанный моим земляком – авторитетнейшим путешественником Федором Конюховым: «Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе моей воцаряется промозглый, дождливый ноябрь; всякий раз, как я ловлю себя на том, что начинаю останавливаться перед вывесками «Ритуальные услуги» и пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии, тогда я принимаю решение, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее».

Владимир СУПРУНЕНКО, фото автора