На чтение: ≈ 16 мин.Он выступает за творческую составляющую в образовании и своим примером доказывает ее необходимость. Он считает важной преемственность, поскольку тяга к творчеству досталась ему именно от школьных учителей. Герой номера «Учительской газеты», выходящего в преддверии Дня знаний, Евгений Бунимович – поэт, публицист, общественный деятель, заслуженный учитель РФ. Долгое время Евгений Абрамович был уполномоченным по правам ребенка в городе Москве, в настоящее время он депутат Мосгордумы, председатель Комиссии МГД по образованию. Наш собеседник рассказал о сфере образования, которая постоянно находится в сфере критики, о том, почему школьная инерция – вещь и хорошая, и ужасная и почему же главное начинается тогда, когда поворачиваешься к школьнику спиной.
– Евгений Абрамович, я много занимаюсь биографиями поэтов, и существует такой устойчивый сюжет: поэт начинает писать в школе и показывает своей любимой учительнице, скорее всего, по литературе, и она чаще всего одобряет. Было ли что-то подобное у вас в жизни? Обсуждали ли вы свои стихи с кем-то из учителей?
– Нет, у меня было несколько по-иному. Школа, в которой я учился, – легендарная московская вторая математическая школа – отличалась тем, что у нас кроме очень сильных математиков, физиков были сильные литераторы и историки. Я многое в это время воспринимал от них. И это было очень важно. Например, у нас вел факультатив по Пушкину знаменитый пушкинист Валентин Непомнящий. Согласитесь, что это не совсем привычно для математической школы. Мы даже встречались не в классе, а в актовом зале, потому что на этот факультатив приходило слишком много второшкольников.
Мой учитель литературы Феликс Раскольников и другие словесники были совершенно замечательными, поразительно интересными людьми, собеседниками. Я потом написал о своих учителях, возможно, самую простодушную свою книгу «Девятый класс. Вторая школа» (АСТ, Corpus, 2012. – Прим. ред.). И не случайно она имеет подзаголовок «Объяснение в любви в 23 частях».
Вообще, это была невероятная школа. Я иногда прогуливал свои уроки, чтобы сходить на урок литературы в параллельный класс. Наш учитель литературы рассказывал о Чехове, Толстом под одним углом, а другой учитель делал это по-иному. И это было интересно. Такое странное прогуливание, правда?
– Да, необычное.
– Именно в школе я узнал лучшее в поэзии XX века, в том числе Серебряный век. Я прочитал в школе и Мандельштама, и Ходасевича. Была традиция в начале урока литературы просто читать стихи. Школьникам важна игра, и мы угадывали, к какому времени относится стихотворение, а то и имя поэта. Сам я, помню, рискнул прочитать на таком уроке стихи запретного тогда Бродского.
Но у меня не было такой ситуации, когда я подходил к учителю литературы со своими стихами. Здесь для меня было важно иное. А если мы говорим вообще о литературно одаренных ребятах, пишущих стихи, то обнаружить их, понять их гораздо сложнее, чем других. Например, одаренный математик идет на уроке к доске и решает быстрее всех, лучше всех сложные задачи. Есть олимпиады и так далее. Если это школьный спортсмен, то понятно, что и он сразу виден – прыгает выше, бежит или плывет быстрее других. Это очень наглядно. Когда речь идет о стихах, ситуация сложнее. Это не совсем обычно – писать стихи, особенно интересные и самобытные стихи, а не подражания Пушкину, Некрасову или «стихи в альбом». Такие ребята очень непростые, у них много комплексов, сложностей, они не выйдут со стихами к доске, они не так просто раскрываются.
Мне кажется, учитель литературы вообще больше опирается на классику, чем на современную литературу, а тем более поэзию. Это нормально.
– Бердяев писал, что человек будущего – это человек творческий. Если мы представим себе идеальное учебное заведение, скажем школу, какими основными характеристиками она, на ваш взгляд, должна обладать, чтобы развивать, а не блокировать и не подавлять в человеке творческий импульс?
– Сейчас на этот вопрос даже легче ответить, чем раньше. Я бы сказал, не было бы счастья, да несчастье помогло. Имею в виду ковид. Я сам много критиковал Московскую электронную школу. Сфера образования вообще находится в области критики. Сколько, например, баталий вокруг ЕГЭ! А когда есть возможность реальной дискуссии, есть и возможность учета ошибок, совершенствования. В отличие от тех областей, где дискуссия невозможна.
Другая моя ипостась – математическая. Я и в школе много лет преподавал математику, и учебников немало написал. Один из моих соавторов, сейчас его уже нет в живых, – великий наш геометр Игорь Шарыгин, придумавший популярную сегодня в школе наглядную геометрию. Когда только появились компьютеры, он был против них, считал, что это убивает фантазию. Может быть, в чем-то он был прав. Но бесполезно идти поперек прогресса, да и тогда, когда в связи с пандемией стал ускоренно развиваться дистант, интернет-образование в разных формах, сама эта ситуация отменила вопрос о запрете компьютеров в образовании и поставила вопрос совсем о другом: а что же тогда школа? Зачем ходить в школу, если все можно найти в Интернете – учебники, уроки лучших учителей, все что хочешь. Все ли? И что тогда дают школа, учитель, урок офлайн? Важно, что перед каждым учителем встает этот вопрос. И на него надо ответить.
– И как бы вы на него ответили сами?
– Я даже не буду говорить про литературу, давайте для осторожности скажем про математику. У нас традиционно хороший уровень преподавания математики. Каждый учитель так или иначе умеет научить, как решать квадратное уравнение. Однако наш учитель столь же традиционно не привык отвечать на вопрос «зачем?». Зачем решать квадратное уравнение, зачем эти галогеноводороды и геосинклинали, зачем читать Толстого? Когда стало ясно, что компьютер может провести контроль, что многое можно делать в дистанте, да и вообще самому там добывать знания (что хорошо, конечно), возник вопрос: зачем идти в школу?
После ковидной изоляции я, может, в первый раз увидел, как дети, которые обычно не очень рвались в школу, очень захотели в нее, побежали туда. Значит, их там что-то привлекает? Не уверен, что в тот момент школа смогла адекватно ответить на этот позитивный вызов, но думаю, что чем дальше, тем больше должно быть в школе творческой работы, совместной деятельности, живого общения, того, что мы не можем заменить никакими техническими средствами. И это не та ситуация, когда ты весь урок стоишь у доски с указкой и что-то в авторитарной манере излагаешь, диктуешь, а они – безликие – якобы слушают и записывают. Просто сообщить информацию может и Интернет. А вот живой диалог… Это я всегда видел на уроках у наших лучших учителей, когда уже взрослым приходил на них.
– Это вообще поразительное чувство.
– Да, именно так. У меня часто были студенты на практике, и однажды я показал им интересный момент урока. Ребята дома не справились с трудной задачей. Я пригласил одного из них к доске, и в конце концов он с помощью других ребят задачу решил. А ведь я не дал ни одной содержательной подсказки! Вообще не использовал ни одного слова, кроме, казалось бы, не очень внятных: «Ну?», «И?», «Так!». Понимаете? Я помогал мысли самой прорваться. Я поддерживал ученика, старался слегка повернуть в нужную сторону, подхватить там, где надо. Этого не заменит никакой компьютер. Сейчас все испугались искусственного интеллекта. Правильно испугались, там много опасностей. Часть работы человека он выполнит, это очевидно. Остается творческая составляющая. И на это надо работать, прежде всего этим должны заниматься учителя.
– Мне хотелось бы попробовать транспонировать это на литературу. Я знаю по себе и по другим: едва ли не большинство молодых людей оканчивают школу со стойким отвращением к этому предмету как к чему-то навязанному, чужому, ненужному. Кое-кто через несколько лет это преодолевает, но у многих, к сожалению, такое отношение остается на всю жизнь. Как сделать так, чтобы этого не было?
– Мне кажется, проблема и ошибка нашего школьного преподавания литературы в инерции. Прекрасно, что она преподается до самого 11-го класса! Мне жаль, что другие искусства, скажем живопись, музыка, заканчиваются где-то в 5-м классе. «Утро в сосновом бору» – конечно, хорошая картина, но после этого был еще, например, весь XX век, я уже не говорю про XXI. Наши школьники, к сожалению, совершенно не знакомятся с этим.
Школьная инерция – это и хорошая вещь, потому что без нее образование было бы невозможно, и в то же время ужасная. Я помню, в перестроечное время стали предлагать поместить в школьную программу многие произведения, которых до этого там не могло быть, например Солженицына, Бродского, Бунина, «Доктора Живаго» Пастернака. Другие хотели вставить в курс литературы произведения, представляющие иную линию русской литературы, которых тоже раньше не было. И я не смог объяснить своим коллегам, что рад, если Солженицын, Пастернак будут в школе, но сама борьба таких списков – это, говоря высоким слогом, инерция их собственного школьного опыта, инерция представлений о смысле и целях урока литературы, а простым языком – идиотизм. Списки могут быть какие угодно, но школьники реально не читают ту литературу, которой и без того перегружены эти списки. В лучшем случае прочтут краткий пересказ, который, кстати, легко найти в Интернете. А то и прямо то сочинение, которое надо написать. Помните, как у Кушнера: «Быть классиком – значит стоять на шкафу»? Они так и стоят в классе на шкафу или хмуро смотрят с типовых портретов на стене. Этих писателей, как точно говорят в школе, «проходят». Прошли Толстого, прошли Достоевского, прошли мимо. Мне кажется, смысл школьной литературы совсем в другом – в том, чтобы человек и после школы сам хотел читать. Читать!
– Вы много раз говорили об отличии воспитания от дрессуры. Не могли бы развернуть эту мысль подробнее?
– Воспитание отличается от дрессуры тем, что дрессировщик, самый что ни на есть народный артист, все равно никогда не повернется спиной к своим подопечным львам и тиграм, потому что они тут же набросятся на него, сожрут. Там все основано на хлысте. Не будем лицемерить, можно так преподавать и математику, и литературу: «шаг в сторону – расстрел». И даже контрольную неплохо напишут из-под палки, с перепугу.
Но самое главное начинается, когда ты поворачиваешься к школьникам спиной, уходишь, когда они выходят из класса. Как они поведут себя, как жить будут, когда выйдут из дверей школы? Для меня самые дорогие моменты моих уроков математики, когда звенит звонок, я говорю: «Урок окончен», а они сидят, продолжая думать, решать задачу. Я выхожу из класса, говорю: «Ребята, все, пора в буфет, завтракать», а они думают, решают, потому что им интересно. Так же с литературой: самое главное, что они потом, уже без тебя, откроют книгу, прочтут, о чем-то задумаются. Этой ключевой цели, мне кажется, в сегодняшнем преподавании нет. К сожалению, и государственный экзамен (ОГЭ, ЕГЭ) никак этому не способствует. Это плохо, что и говорить.
Наш учитель литературы занимался с нами в школе «Войной и миром» раза в три больше времени, чем положено по школьной программе. Когда на родительском собрании родители его спросили: «А как же все остальное?», он отвечал: «Вы знаете, если они разберутся в Толстом, то в остальном они тоже как-нибудь разберутся». Сейчас это даже представить себе невозможно. Надо понимать, что старшие классы – это тот возраст, когда подросток постигает самое главное – любовь, дружбу, предательство, жизнь, смерть. И кому, как не литературе, помочь ему в этом? Но если разговор ведется про «типичных представителей» и «лучи света в темном царстве», то сдал и забыл навсегда.
Не очень оптимистично получается, да? И все же, как говорила автор моей любимой книжки про школу «Вверх по лестнице, ведущей вниз» Бел Кауфман: «Каждый раз, входя в класс, ты можешь быть великим!»
Выбор читателей
Комментарии