Cимон ОСИАШВИЛИ: Пугачева шокировала меня видеорядом к моей песне

Песни на стихи Симона Осиашвили – «Дорогие мои старики» Игоря Саруханова, «За милых дам» Михаила Шуфутинского, «Не сыпь мне соль на рану» Вячеслава Добрынина, «Мамины глаза» Тамары Гвердцители и многие другие – давно стали всенародно любимыми шлягерами. Сейчас поэт работает над написанием экологического гимна Земли. О современном состоянии песенной культуры, о том, почему Почта СССР стала его первым продюсером, и о том, как Пастернак помог убедить Вячеслава Добрынина в правильности слов песни, Осиашвили рассказал в эксклюзивном интервью «УГ».

– Симон, вы учились в Литературном институте и как-то сказали, что впоследствии среди известных людей вам не попадались фамилии ваших однокашников. Это была тенденция для вашего поколения?

– Не могу об этом сказать точно. Единственное, моей однокашницей, правда, не по семинару поэзии, а по семинару прозы, была писательница Полина Дашкова, тогда она носила другое имя – Татьяна Поляченко. Это единственный человек, про которого я знаю, что она стала впоследствии известной. Что с остальными моими однокурсниками, мне не известно. Не думаю, что это какая-то тенденция моего поколения, наверное, так всегда и бывало, что больше людей обучалось в творческом вузе, чем потом оставалось в профессии.

– Вы не пожалели, что окончили этот вуз?

– Нет, не пожалел. Он меня образовал в литературном смысле: я много чего прочитал там, узнал. Этого бы не произошло, если бы я там не учился. Но он научил меня и самому главному, о чем я неоднократно рассказывал, – держать удар коллег. А это самое важное, наверное, в жизни, что может быть. У нас был отдельный семинарский день – вторник, когда мы собирались в количестве пятнадцати человек и обсуждали работы друг друга. Время от времени доходила очередь до каждого из нас, в том числе и до меня. И после этого обсуждения я и большинство моих однокашников выходили как побитые собаки. Обсуждения были очень жесткими, особенно если ты не примыкал к определенной группировке – товарищеской или литературной, а был отдельной личностью. После этих обсуждений я чувствовал себя полной бездарностью и думал, что зря я вообще нахожусь в этом Литинституте, но потом проходило время, и возвращалось желание сначала просто жить, а потом и что-то писать дальше. Это умение держать удар пригодилось мне, когда я впоследствии стал заниматься сочинительством и исполнением своих песен. Никто меня не ждал, дорогу розами мне не осыпал, везде было сложно.

– Здорово, что эти семинарские вторники остались в Литинституте до сих пор. Но вы сказали, что держали удар коллег. А в какие точки были направлены эти удары?

– По-разному. Я помню, когда только пришел в мир эстрады, был еще молодым автором и начал сотрудничать с композитором Вячеславом Добрыниным, у которого на тот момент было много маститых соавторов. В частности, Леонид Петрович Дербенев, совершеннейший гений, рядом с ним я до сих пор никого поставить не могу. Дербенев был очень ревнивым и считал, что никто, кроме него, не может сделать что-то стоящее. Например, когда я написал текст, который потом стал песней «Не сыпь мне соль на рану», Дербенев сразу его раскритиковал и сказал, что «не говори навзрыд» – это как-то не по-русски. Я начал оправдываться и объяснять Добрынину, что «говорить навзрыд» – это «сдерживая рыдания, сквозь слезы». Но композитор отвечал, что Леонид Петрович – корифей, и если он считает, что это плохо, то это и правда плохо. И пока я не вспомнил, что у Пастернака были строки «Февраль. Достать чернил и плакать. // Писать о феврале навзрыд», я его не убедил. Авторитет Пастернака оказался более весомым, и эти слова остались в песне.

– Ваши тексты отличаются хорошим литературным вкусом. А у вас самого есть песни, которые особенно дороги?

– Я, наверное, в некотором смысле испорчен Литературным институтом и поэтому пишу тексты всегда, даже на готовую музыку, такие, чтобы было как минимум не стыдно дать их почитать глазами. Чтобы они имели литературную ценность – бóльшую или меньшую. А из моих песен многие дороги как дети. Мне дорога, например, песня «Зимний сад», которую я написал для Алексея Глызина. Там очень красивый поэтический припев. Я люблю песню «Мамины глаза», которую исполняла Тамара Гвердцители (кстати, сейчас, после долгого перерыва, мы с ней готовим новую песню на мои стихи). А что касается песни «Дорогие мои старики», то ее я как будто не сочинял – мне пришла в голову строчка «Постарели мои старики», и дальше я, словно под диктовку, записывал те слова, которые стали песней. Полторы-две минуты – и все, но для этого, возможно, надо было прожить всю жизнь. А тогда я не сочинял, я записывал. Хотя в большинстве случаев работа над текстом – кропотливый процесс, требующий переписывания и зачеркивания.

– Вы с детства писали стихи?

– Я не писал стихов до двадцати четырех лет вообще. В школе я был математическим мальчиком, побеждал на олимпиадах и никаким гуманитарием себя не мыслил. Окончив школу, я пошел учиться на прикладную математику – то, что теперь называется программированием. К стихам я не имел никакого отношения. Когда я заболел сочинительством и понял, что без этого жить уже не могу, – а жил я во Львове, где с русскоязычными стихами некуда было особо податься, – единственной дорогой для себя я видел Литинститут. Тогда поступить было очень тяжело, так как СССР был не только самой читающей, но и самой пишущей страной. Творческий конкурс в Литинститут был огромным. Мне подсказали, что нужна рекомендация серьезного литератора, а еще лучше, чтобы он работал в Литинституте. Я послал свои стихи поэту и переводчику Льву Адольфовичу Озерову. Он дал мне рекомендацию, которую я до сих пор помню наизусть. Это было в 1979 году.

– Следите ли вы за современной эстрадой?

– Слежу, но я в полной растерянности. Что они поют, как они поют – эта эстетика мне абсолютно чужда. Она меня раздражает. Я не вижу там ничего, что могло бы трогать душу, а душевность, по-моему, одно из архетипических свойств наших людей независимо от того, какое время на дворе. Если душевности нет, то такие песни не будут жить, люди не вспомнят их через годы. Я рад, что у меня есть несколько песен, которые выдержали испытание временем. Если такое происходит в жизни творческого человека, то это большое счастье. Но вообще мне кажется, что профессия поэта-песенника умирающая, думаю, на нашем поколении она и закончится. Теперь все сочиняют себе сами и думают, что это хорошо. А по-моему, это не так, это портит русский язык. Можно вспоминать худсоветы, которые были в советские времена, я еще это застал, и говорить, что они были нехороши, потому что выполняли идеологическую функцию. Или даже шкурную функцию, потому что члены худсоветов сами были авторами и были не очень заинтересованы в том, чтобы появлялись хорошие, заметные песни других людей. Но, по крайней мере, эти худсоветы следили за грамотностью и никогда не допустили бы, чтобы вышла песня с текстом, не соответствующим русскому языку, где была бы безвкусица или пошлость. Сейчас никаких шлюзов нет, все открыто.

– Есть ли исключения? Например, исполнитель, для которого хотели бы написать песню, но пока не сложилось?

– Есть такой незнакомый мне человек – Alekseev. Он очень хорошо поет, его песни с небанальными текстами. Поэтому я бы для него что-то написал.

– Он действительно выделяется на отечественной эстраде. Вы также написали две песни для Аллы Пугачевой, одна из них – «Одуванчик», про которую вы рассказываете: «Для меня было совершенно неожиданно, как был решен видеоряд этой песни. Просто, когда я писал эти стихи, мне так думалось, что это образ любви, которая под ветрами жизни, жизненных обстоятельств облетает, как пушинки одуванчика. А Алла Борисовна придумала тот пласт, который я не закладывал в эту песню. Там на огромном экране были показаны солдаты-призывники, которых стригут наголо…» А были еще неожиданные прочтения ваших песен артистами?

– Навскидку я не отвечу насчет других интерпретаций, а эта меня тронула до слез. Этот концерт я смотрел по телевизору, я не был в зале. Но когда увидел молодых пацанов, волосы которых уносит ветер, меня это всколыхнуло. Не знаю, кто это придумал – она или режиссер, но это был очень сильный ход.

– Имеет ли смысл сейчас, в той сложной культурной ситуации, которую вы описали, пытаться стать поэтом-песенником? Что бы вы посоветовали молодым ребятам?

– Мне сложно представить, как можно сейчас пытаться войти в эту профессию. Если они не будут писать так, как им диктует мейнстрим, то станут не нужны. А если они будут писать в этом мейнстриме, то перестанут быть поэтами.

Я в свое время нашел себе хорошего продюсера, который назывался «Почта СССР» (смеется). Просто положил свои стихи в конверт, предварительно выписав адреса композиторов, с которыми мне хотелось поработать. Никто на мои опусы не обратил внимания, кроме одного композитора – Владимира Мигули, с которым я, собственно говоря, и начал сотрудничать. С ним я написал свою первую песню. Как оказаться замеченным сейчас, в интернетном потоке, я не знаю.

– Напомните историю о совете, который когда-то дал вам Давид Тухманов…

– Это было, когда я получал свой первый диплом на «Песне года»: 1986 год. У меня была песня с Давидом Тухмановым «Старое зеркало». Я был очень воодушевлен – ну как же, первое участие в телефестивале… Я подошел к Давиду Федоровичу и говорю, что испытываю огромное вдохновение. Он посмотрел на меня и говорит: «Молодой человек, вот поживете с мое и поймете, что лучшим источником вдохновения является хороший контракт». Меня тогда это покоробило, но с годами я понял, что он прав. Все мировое искусство, вся музыка, вся живопись, начиная с эпохи Возрождения и позже, были созданы на заказ. Оплачивали императоры, короли, папы римские. Если бы не было этого заказа, авторы не создали бы тех произведений, что остались жить в веках.

– Как-то вы скромно сказали о себе, что являетесь не поэтом, а стихотворцем. Это удивительная скромность по нашим временам.

– Нужно, чтобы обо мне говорили, что я поэт, а не чтобы я сам о себе это говорил.

– Мне кажется, это школа Литинститута. Он отучает от формулировок типа «я поэт» или «мое творчество».

– Да. Однажды я понял, что уже не могу написать текст, который не стал бы песней. И испытал ностальгию по тем временам, когда писал просто хорошие стихи. Прошли годы, и несколько лет назад у меня снова возникли стихотворения, которые никакой песней стать не должны. Если можно, я бы одно из них прочитал…

– Да, конечно.

– «Вот я немолодой уже. // Вот я уже почти что старый. // И дека желтая гитары, // Как лист дубовый неглиже, // Сорвав зеленые одежды, // Бессильно падает из рук, // Вплетая похоронный звук // В былую музыку. А между // Еще недавно пылких нот, // Где я купался в нежных взглядах, // Мне улыбается цейтнот // Безжалостно и плотоядно. // И замолкает тишина, // И ночь бессонней с каждой ночью, // И убеждаюсь я воочью, // Как эта ноша тяжела. // А раньше тишина шептала, // Порой переходя на крик, // И я записывать привык // Все, что она мне колдовала, // И все летало кувырком, // И плакало, и хохотало, // А мне казалось: мало, мало, // И уповал я на потом, // Которое не наступало… // Ну вот. Теперь оно пришло // И будущего стало меньше. // Но больше вдруг красивых женщин. // Да что там больше! Все вокруг // Как Афродиты стали вдруг. // Но только я, как старый шершень, // Летать и жалить не могу, // И крылышки мои в снегу, // И в волосах не скрыть проплешин… // Как это грустно, Боже мой, // Смотреть, как меркнет это чудо, // И уплывает шар земной // Туда, где я уже не буду. // И ведать, как никто другой, // Что жар в душе моей стихает, // И лишь случайными стихами // В себе поддерживать огонь».

– Стихи, продолжающие классическую линию русской поэзии. Вспомнилась лирика Владимира Соколова или рано погибшего юноши Владимира Полетаева (1951 – 1970), с которым вы немного разминулись в Литинституте. А сочиняя песню, можете просчитать ее будущее, станет она шлягером?

– Просчитать невозможно, но какие-то соображения у меня возникают. Есть такой момент во время сочинительства, который представляет самую главную радость в моей жизни, – когда мне самому начинает нравиться то, что я пишу. Это совершенно необыкновенное ощущение, я в этот момент не думаю о том, будет ли успех у того, что я делаю. И я такой счастливый человек в этот момент! Если долго не бывает этого ощущения, я начинаю сходить с ума.