На чтение: ≈ 12 мин.Оказывается, не застрелился Треплев в чеховской “Чайке”. Наоборот, кто-то из героев помог ему уйти из жизни. Известная пьеса превращается в детектив. Не вызывая полиции, чеховские персонажи собираются вместе и путем логических вычислений стараются выяснить, кто же лишил жизни несчастного Константина Гавриловича… Таков сюжет новой “Чайки” от Бориса Акунина (Григория Чхартишвили), известного “детективщика”. Пьесу опубликовал не какой-нибудь журналишко, а “Новый мир” в одном из номеров за прошлый год.
Так что же, с классикой можно обращаться как заблагорассудится, и это естественное явление времени, или мы теряем вкус и меру? Мнения на сей счет расходятся.
Ольга ИГНАТЮК, театральный критик, кандидат искусствоведения:
– Есть режиссеры, которым скучно внутри чеховского текста. Хочется вырваться за его пределы. Например, в “Театре на Юго-Западе”, одном из наших авангардистских, поставлена своя “Чайка”. Режиссер сознательно наводнил чеховский текст собственными репризами, словами. Это лишь дополнило пьесу. Она также насыщена трагизмом, но это трагизм другого, современного человека. Сейчас можно все. Такова современная театральная реальность. Не может быть канонов…
– Хорошо это или плохо?
– Это просто признак времени. Есть выбор: можно смотреть “классического” Чехова (например, во МХАТе) – там все будет слово в слово произнесено, можно – авангардистский спектакль с каким-то современным поиском, но в другом месте. Там уже “Чайки” не узнаешь. Время такое, оно размывает все границы, и это абсолютно нормально.
– Но, быть может, это намеренное искажение классики…
– Это ее закономерное движение. Уже нет и не может быть тех стабильных форм, что были раньше. И никуда от этого не уйти. Канон становится скушен, и есть своя правда в любом творчестве, которое изменяет его. За это я люблю Владимира Сорокина, который на основе классических сюжетов делает собственные фэнтези. У него есть пьеса “Dostoevsky-trip”. Речь идет о наркоманах, которые используют наркотики под названием “Мопассан”, “Толстой”, “Чехов”, “Достоевский”. Если человек вколол себе дозу “Толстого”, он как бы перевоплощается в какого-то его героя. В пьесе группа наркоманов превращается в героев “Идиота”. Они говорят текстом Достоевского, один к одному, как князь Мышкин, Рогожин, Настасья Филипповна. Это игра с любимой нашей классикой. А почему бы нам с ней не поиграть? Классике это вреда не нанесет. Что касается Акунина – это искусство версификации, оно современно и довольно распространено.
Среди явлений нашего времени надо отметить стремление к разрушению текста. Молодому режиссеру интересно не “талдычить по канону”, а разрушать. Эта стихийная жажда разрушения присуща каждому новому поколению, и это нормально.
– Но ведь мы так “весь мир разрушим до основанья”. А затем?
– Ничего мы не разрушим. Все библиотеки уставлены классикой. Иди читай. А новый режиссер все равно будет искать. Любой классический текст – это шифр, к которому надо найти свой ключ. Его надо как-то по-своему интерпретировать, это “как-то” границ не имеет.
Юрий СОЛОМИН, художественный руководитель Малого театра:
– Переделками и переписыванием занимаются люди, которые не могут понять авторов. Мысли великих людей либо остаются, либо из них начинают делать шоу. Это абсолютно другая профессия. Это идет на потребу. Отличие классики в том, что она не на потребу.
– Могут ли переложения повредить классике?
– Если создана проблема и вы ею занимаетесь – значит уже повредили. Стремление приблизиться к современности не означает, что все надо делать шиворот-навыворот. Но вы видите, мы разрешаем человеку делать из “Чайки” неизвестно что. Серьезная вещь превращается в капустник, и никто на это не реагирует.
– В “Чайке” Треплев говорит, что театру нужны “новые формы”. По вашему мнению, эта проблема стоит перед сегодняшним театром?
– Создавайте “новые формы”, но не уродуйте старые. Все знают, что такое картошка, чипсы все едят. Но от них через несколько дней начинается изжога. И те, кто делает им рекламу, прекрасно понимают, что для желудка это плохо. Хочется новенького, но без картошки не обойдешься. Что может сравниться с натуральной картошкой? То же в литературе и в драматургии, в музыке. Представьте, что сейчас все начнут интерпретировать Чехова и Чайковского. Для чего? Чтобы зритель пошел? Так он на подлинную “Пиковую даму” и так пойдет!
– Стали бы вы ставить в Малом театре то переложение классической пьесы, очень талантливое?
– Никогда! Берется произведение, и режиссер старается понять автора в меру своего ума, таланта или испорченности. Как понимаем мы Чехова, Толстого, Грибоедова, Гоголя, так их и ставим. Это понимание может быть выражено в концепции режиссера, а не в переделке произведения.
Александр ГРЕБЕНКИН, режиссер театра “111” московского УВК N 1811:
– Время диктует возвращение к старому, переделки, переосмысление сюжетов. Стареет, наверное, что-то в художественном мире, и возникает такое явление. По-моему, к этому надо относиться нормально. Это вековая традиция. Ни нарушения, ни разрушения здесь нет. Шекспир переделывал пьесы и брал ходячие сюжеты. Но все определяет уровень таланта. Чем крупнее художник, тем больше людей попадает в его ауру. Меньший размах и людей привлекает меньше…
– А вы стали бы ставить дописанного кем-то Чехова?
– Акунина мне предлагали. Я его брать не захотел, потому что не поставил еще настоящую “Чайку”. Быть может, поставлю его, но после Чехова, если сочту нужным. Мне кажется, для публики было бы любопытно, если б в репертуаре имелось и то, и другое.
– Вас станут упрекать, что, мол, это детектив, без особой идеи…
– Художник работает только для себя. Он находит в этом удовольствие. Самовыражение. Творчество – вещь абсолютно личная. Я бы делал, что считал нужным, и на упреки не обращал внимания.
Лев АННИНСКИЙ, писатель, литературовед:
– Шекспир тоже переписывал “Гамлета” и прежних хронистов. Вопрос в том, оказался ли он талантливее тех, кого переписал. Как видим, их просто забыли, а он остался. То же и Акунин. Меня он не волнует, я его просто не читаю. Чехову от него не будет плохо. А если найдется человек, который перепишет так, что уничтожит оригинал своей копией, и она станет оригиналом, то его следует только благодарить за это. Пока я таких “переписывателей” не вижу.
– Почему, по-вашему, дописывают или переписывают известные произведения? Или это естественное явление, бороться с которым все равно что бороться с ветряными мельницами, или падение уровня культуры.
– Что касается падения культуры, то она всегда одним “концом” падает, другим поднимается на Руси. Пришли разночинцы, стали унижать дворянскую литературу, а дворяне до этого унижали старомодных классиков. То же и сейчас. Если дождемся общего падения культуры, то и вопросов таких задавать не будем. Уровень культуры сейчас еще не упал. Просто наступает пошлость, которая с некоторых пор постоянно наступает. Можно с ней бороться? Да. А можно ее игнорировать. Я предпочитаю последнее, потому что, как сказал Белинский, существуют такие явления, которые умирают своей смертью, и это лучше, если б они умирали от ударов критики. Все на свете естественно. Если современный ремейкер переснимает Эйзенштейна или переписывает “Чайку”, значит, что-то его побуждает к этому. Мое право – читать или не читать. Я не читаю Акунина, хотя он человек талантливый, но его сверхзадача меня не задевает. И отношение мое к нему никакое. Дело даже не в нем, он не худший вариант. Он воспроизводит быт, это реакция на страх исчезновения: без быта нет и бытия. В этом смысле он интересен, но читать его не хватит времени, как нет времени и на Владимира Сорокина…
– А как реагировать школе на такие “переделки”? Недавно вот “Анну Каренину” в комиксах издали…
– На уроке – преподавать первоисточники. От учителя зависит, сумеет он передать обаяние классики или нет. Мои учителя это могли, я их всех помню, книги им посвящал. А учил бы меня какой-нибудь пересмешник, и я бы стал другим… Пусть школа организует кружок по искажению классики, если у кого-то литературные экскременты вроде комиксов вызывают интерес.
Федор ТОННЕЕВ
Комментарий
Все определяется мерой таланта. В 1863 году Мане позаимствовал у Джорджоне идею своего скандального “Завтрака на траве”. Венецианский живописец изображал полулегендарный мир сельских пасторалей, где обнаженные женщины в обществе одетых мужчин не вызывали возмущения. Мане все осовременил, и критика увидела в картине “непристойную загадку”. Но и Джорджоне, и Мане остались в истории живописи, занимая в ней отнюдь не последние места.
То же в литературе, в кино, в театре, в балете. Остается только талантливое, то, что утверждает духовные ценности, а не помогает убивать время. Кстати, Время – лучший защитник классики. Но классики сейчас действительно мало. Таких пьес, где остро осмыслялась бы современность, – так, как делали это Гоголь, Островский, Чехов. Быть может, это и способствует взлету акунинских “Чаек”.
Отдел культуры
Выбор читателей
Комментарии