Больница строгого режима

В этой истории все имена-пароли-явки изменены. Не потому, что этого не было, а потому, что это страшно – навредить близким, пройтись по боли. Материал собирался по крупицам. Обдумывался месяцами. Промолчать в очередной раз просто нельзя.

Сегодня день начался с телефонного звонка. Знакомая, женщина на пенсии, спросила меня: «Что будет с нашими детьми, когда нас не станет? Кто будет привозить им передачи в эту больницу за 40 километров от города, где они будут жить, на какие деньги?»

Ответов у меня нет, потому что пока есть надежда и не такой уж большой стаж в роли близкого человека пациента психиатрической клиники. Но мне страшно, потому что я не знаю, как отстаивать права пациента, оценить эффективность лечения и как сделать так, чтобы в прошлом здоровый индивид не превратился в человека с инвалидностью, продолжал жить в достойных условиях, а не в психбольнице, где сейчас наблюдает ужасы, уместить которые в голову здорового человека сложно.

По умолчанию в такой ситуации включаются мысли о том, что закрытые системы глубоко порочны. Они расчеловечивают тех, кто находится по ту сторону забора. Людей можно плохо кормить, обижать, применять негуманные способы воздействия, и все это легко объясняется необходимостью или диагнозом…

В больнице, которая находится в Пряжинском районе Карелии, в поселке Матросы, посещений не было до недавнего времени, причина в пандемии. Есть КПП, где примут передачу, примут и того, кого привезли.

Екатерина, мама мальчика, который лежит в больнице второй раз, согласилась ответить на вопросы.

– Как проходил первый визит в диспансерное отделение Республиканского психоневрологического диспансера?

– Я не хочу кошмарить нашу медицину. В моем кругу достаточно квалифицированных и живущих по совести врачей. Конечно, они спасают, лечат, заботятся. Но я понимаю, они близкие семье, какими они окажутся в кабинете, за дверью которого 20 или 30 человек в ожидании, не знаю. Отчетливо помню, как мы сидели в очереди первый раз. Пятый этаж психоневрологического диспансера. Узкий коридор, в котором невольно поджимаешь коленки, когда кто-то идет. Для шумных малышей с машинками и куклами здесь мало места. Для огромных и не очень подростков с наушниками, спрятавшихся в капюшонах, не хватает не то что места, а, кажется, воздуха. Почему мы находимся в этом коридоре? Почему нет нормальной больницы для тех, кому неуютно в этом мире? Кажется, будто подростков ранит все – и эта необходимость быть в запертом помещении, и сидение в скученном пространстве, и узкий коридор, и то, что многие пришли с мамами и папами.

– Как обычно проходит прием?

– Первый прием помнился особенно долго ощущением предательства собственного ребенка. В присутствии врача, медсестры, ребенка нужно начать разговор о тех странностях, что ворвались в нашу жизнь. Вернее, о том, что раньше тоже случалось, но теперь носит какой-то более серьезный и менее контролируемый характер. На середине кабинета два стула. Мы садимся рядом, но сын явно не со мной: не хочет говорить, не хочет видеть, имеет собственное представление обо всем. У него ходят желваки и хрустят костяшки, значит, нервничает. Доктор слушает и ничему не верит. Мои жалобы можно отнести к придиркам уставшей разведенки: не убирает комнату, перестал пользоваться постельным бельем, стучит кулаками по стенам, несколько раз ломал двери. Кажется, не контролирует себя. Кажется, мы не справляемся и нужна помощь… Я боюсь за себя и младших детей, не понимаю, как уберечь сына от самого себя и детей от того, что он не в себе. Ощущение, что, сказав это, я потеряла сына навсегда. Для врача все оказалось просто – мне нужно выйти, чтобы теперь подросток рассказал о ситуации сам. Я не должна ему мешать. Закон о психиатрической помощи с 14 лет это делать позволяет… Сижу за дверью и думаю, отчего бы и сыну было не посидеть за ней. Я ж теперь навсегда буду той, что сдала его… В его измененном состоянии это запомнится именно так, еще и исказится. Врач зовет обратно. Нас пугают. Уже вдвоем. Госпитализацией, таблетками, учетом, справками… Я сижу, и мне страшно оттого, что не помогли. Даже словом. Осадком и болью отдается происходящее.

– Как события развивались дальше?

– Поначалу у меня была надежда, что помогут лекарства, ребенок их принимал месяцами. В идеале каждую таблетку, серьезный препарат, должен давать родитель, но в тех условиях, в которых живем мы, это нереально. Случалось, что сын забывал или же по каким-то весьма надуманным причинам этого не делал. Естественно, случались конфликты. В один из таких он ушел жить к отцу. За приемы у психиатра отвечал теперь он. Иногда я получала сообщение: «Врач сказал, что все хорошо». Верилось этому с трудом. Через девять месяцев, сдав экзамены за основную школу, бросив все таблетки, переругавшись с отцом навсегда, сын вернулся домой. Он никуда не поступил и отказался идти в школу. На окне у него табличка с надписью «Выход». Раз в месяц он ходит на прием в тот узкий коридор. Сам.

– Значит, лечение так или иначе продолжалось…

– Да. О его эффективности судить было сложно. В первые дни января сын сказал, что ему надо в больницу, он не справляется. На дворе январские праздники, а я в ступоре от того, что не знаю, что именно дальше, дотянет ли ребенок до врачей. В диспансере нас снова слушают, снова отправляют в коридор, снова смотрят внимательно или с подозрением (может, это я больна?), а потом говорят: «Госпитализация».

– Действительно, это сложное решение – отважиться на госпитализацию в психиатрическую больницу. К сожалению, существует некий штамп, стигма. Если ты там, значит, не ты болен, а с тобой что-то точно не так… Близкие поддержали?

– Кажется, они не ощутили всей серьезности происходившего в принципе. Очевидно же, когда насморк – лечишь его каплями, больница не нужна. Но есть разные моменты, которые начинаешь видеть, но в какой-то момент перестаешь понимать, насколько это серьезно. «Зачем отдала, зачем больница, что за выдумки, шел бы работать, учиться надо, ерунда это все…» – примерно такие оценочные высказывания были. Отчасти я их понимаю, ведь не они неделями убеждают снять одежду, заношенную до потертостей, не они пытаются выветрить запах табака, идущий из комнаты, не они моют посуду, которую подросток неделями не выносит из комнаты, не они прислушиваются каждую ночь к тому, все ли нормально, не случилось ли чего. И не они радуются хорошему дню, который раз в пару недель случается… В первую госпитализацию я научилась жить по распорядку: раз в неделю передача, разговор с врачом, звонок ребенку. Выпускают быстро – через три недели.

– Что удивляет после возвращения ребенка из больницы?

– Очень радовалась тому, что все позади. Варю борщ, делаю котлеты и огромную кастрюлю пюре. В расчетах не ошибаюсь – брюки с сына буквально падают, настолько сильно похудел. «Можно добавки всего? – сын наворачивает еду, не останавливаясь. Я не припомню ничего подобного. – Знаешь, борщ нельзя же испортить, это вода и свекла, да? Но там его есть невозможно. Ничего невозможно есть. Невкусно. Ладно, что нет соли, но и вкуса нет». В дни после госпитализации сын много говорит. Некоторые его мысли врезались в память: «Это тюрьма. Сначала я лежал в палате, где было холодно, и заболел. Кашель, горло, температура. Я не говорил тебе, чтобы ты не переживала. Потом лежал в палате, где было очень жарко всегда. Там потеешь, даже если в трусах. Спать невозможно. Прогулок нет. Пять раз в день можно выйти покурить. Своей одежды нет, выдают больничное. Даже трусы выдают. На ночь их стираешь и сушишь. Утром надеваешь. Лежат разные люди. Иногда они без одежды ходят. Иногда нужно держать, особенно если на отделении бабушка-санитарка. Я помогал». Были рассказы и о женщинах без одежды, и о других эпизодах. Мне кажется, все это не для подростковой психики. Слушала и понимала, как это страшно – быть там и ни на что не иметь права.

– Наблюдение в диспансере продолжилось?

– Да. Раз в месяц как на работу… После первой госпитализации через день нам сразу надо было явиться на прием к лечащему врачу в диспансер. Сыну были выписаны мощные успокоительные. Выдавая новый рецепт, врач путалась в дозировке. Сын дважды поправил. Через некоторое время у нас появилась справка с диагнозом. Попросила врача его прокомментировать. Меня спрашивают, почему я просто не загуглю. Врач спрашивает. Ответила почти взбешенно: «Мне бы хотелось знать от вас, что обозначают эти шифры, знать прогноз и понимать, что дальше…» Детям до 18 лет в психиатрии не ставят окончательных диагнозов, их наблюдают. Вот и эти цифры были больше о формировании характера, чем о состоянии. Депрессию не поставили, антидепрессанты не выписали. От прописанных капель у сына болела голова. Снова прием, говорю о побочке, сын подтверждает, а врач отвечает, что важно продолжать лечение.

– Как вообще можно сделать так, чтобы подросток постоянно пил лекарства?

– Дома это сложно, особенно если в семье только один взрослый. Так что сын в конце концов бросил пить лекарства, перестал спать ночами. Еще два месяца приемов. Ходит сам, а записываю я. В какой-то момент начинается тестирование у психолога, потом еще один прием и звонок от врача: «Написала направление на недобровольную госпитализацию, он может навредить себе и другим. Сейчас пошел домой, скорая приедет к вечеру, зайдите за документами». Ребенок, по возрасту школьник, по мнению врача, в нестабильном эмоциональном состоянии, которого отпустили домой. Захожу за документами, мчусь домой. Дома сына нет. Звоню, дозваниваюсь! «Приду завтра, ушел к друзьям», – уверенно звучит в трубке. Звоню в скорую и объясняю, что приезжать не надо, забирать некого. Заведующая в шоке: «Как его могли отпустить одного? А что, если?..» Я не знаю, что ответить. Работаю в соседнем с диспансером здании, телефон у врача есть. До обеда следующего дня пытка, размышляю: не позвонить ли в полицию, не случится ли непоправимое, что вообще делать в этой искусственно созданной ситуации? Сын возвращается домой, вызывает скорую, вечером его доставляют в больницу. До обеда следующего дня я звоню по всем возможным телефонам, чтобы выяснить отделение, в которое определили сына, имя лечащего доктора и прогнозы… Стоит ли говорить о том, что по телефону отвечают по-разному: «не имеем права давать такую информацию», «не туда звоните», «перезвоните позже» и желанное «сейчас уточним»… Вновь жизнь вернулась к режиму: раз в неделю передача, разговор с врачом, разговор с ребенком.

– Ребенок уже дома?

– Нет. Госпитализация длится второй месяц. Лечащий врач говорит о незначительном улучшении, о работе с психологом. Но мыслей по поводу происходящего у меня очень много. Иногда кажется, что все это страшный сон. Как в ХХI веке может не быть нормальной психиатрической клиники для взрослых и детей? Почему дошкольники и школьники ходят на приемы в диспансер, куда направляют и взрослых пациентов, вероятно, с разными диагнозами? Почему Республиканская психиатрическая больница в Матросах лишена отделения для детей и подростков? Почему мой ребенок видел все эти ужасы в свои 17 лет? Это о лечении?

Справка

Закон «О психиатрической помощи» предложили изменить весной 2022 года, в январе 2023 года проект внесли в Госдуму. Прошло больше года, общественники бьют тревогу: закон может реально ухудшить и без того патовое положение всей системы. Люди с ментальными особенностями невидимы, их прячут в психоневрологических диспансерах, больницах, нередко выведенных за пределы городов. Во многих больницах условия содержания пациентов не меняются десятилетиями: продавленные кровати, отсутствие домашней одежды, ужасное состояние мест общего пользования, некачественное питание и минимум информации об истинном состоянии дел. Как добиться нормальных условий лечения для тех, чья реальность искажена из-за болезни и кто не может оценить реальное положение дел? И повод ли это не делать ничего для улучшения ситуации, раз система работает? Новая редакция закона вызывает бурное несогласие общественников. Услышат ли голос людей, столкнувшихся с бедой, депутаты?

Комментарий эксперта

Анна УРАДОВСКАЯ, врач-психиатр, Жуковский, Московская область:

 – Сейчас я работаю преимущественно со взрослыми, однако по моему предыдущему опыту и со слов коллег знаю, что госпитализация подростков была и остается проблемой. Недостаточно подростковых отделений психиатрического профиля, еще меньше структур, занимающихся социально-психологической реабилитацией. Зачастую подростков госпитализируют в отделения для взрослых за неимением подростковых отделений, и после выхода из больницы мы получаем растерянного, страдающего от побочных действий препаратов, не полностью восстановленного человека, которому в существующей системе психиатрической помощи помогли разве что снять остроту переживаний, вывели из психоза. Остается нерешенной задача обучить душевно уязвимого человека жить и социализироваться дальше. И эта задача будет еще значительнее в силу неуклонного возрастания психической патологии.

Истории из жизни

Психиатрическую помощь стигматизировать нельзя. Она многим необходима. Однако важно и то, в каких условиях ее оказывают. Нередко в больнице помогают тем, с кем дома близкие не справляются.

«Когда у взрослой дочери начинается обострение, я сама иду к доктору и прошу о госпитализации. Через месяц-полтора дочка возвращается в нормальном состоянии – может заботиться о себе, не совершает необдуманных поступков, регулярно принимает лекарства», – рассказала петрозаводчанка на пенсии.

«Моего ребенка увезли в больницу после опасного эпизода. Мы не могли открыть дверь, выносить пришлось на руках. Лечащий врач пояснил, что поздновато мы обратились. Возможно, если бы помощь была оказана своевременно, не потребовалась бы и госпитализация. Очень сложно видеть, как меняется личность. Это боль», – делится горем еще один житель Петрозаводска.

«Мой сын выпил лекарства, когда нас не было дома. Он не проснулся, заснул навсегда. Наблюдался в диспансере, о его проблемах нам никто не сообщил, есть закон, который это позволяет. Лечащий врач работает там по-прежнему», – говорит человек, потерявший сына.

«Раньше в Матросах было детское отделение. Я работала там учителем. Условия содержания детей вызывали у меня вопросы: постоянно работает телевизор, места общего пользования одни для девочек и мальчиков. Представляете какой это шок? Удивляло еще и то, что образовательная программа давалась из рук вон плохо. Там лежали дети в том числе и из неблагополучных семей, из детских домов, приютов. Их лечение шло месяцами, и, по сути, месяцами они не получали никаких знаний…» – рассказывает о ситуации женщина, которая несколько лет работала педагогом в больнице.

«В моем классе учится девочка, которая часто болеет. Больничные связаны не с простудой, а с ее эмоциональным состоянием. Мама ученицы очень внимательна, виден прогресс от лечения. Я как классный руководитель наблюдаю, что семья ученицы делает все, чтобы ребенок продолжал учиться: девочка выполняет задания, очень исполнительная и внимательная. Но как тяжело ей в классе, где много учеников, и как мне бывает сложно с коллегами! Я много вру, чтобы не раскрыть секрет своей ученицы, – помогаю договариваться о пересдачах, объясняю как могу ее отсутствие. Правда, иногда окрик учителя со стажем: «Где, Иванова, ты месяц шлялась?» – может разрушить нежный мир девочки. Мы постоянно на связи с ней и семьей. Надеюсь, у нас получится уберечь ребенка», – поделилась трудностями учительница одной из школ Петрозаводска.

Мария ГОЛУБЕВА, Петрозаводск