На чтение: ≈ 21 мин.Продолжение. Начало в №2, 3, 4
До сих пор не могу прийти в себя от того, что сказала года два назад тогдашний президент РАО Л.Вербицкая: «Проверка в школах Петербурга показала, что 70% учителей литературы не читали роман Льва Толстого «Война и мир». Правда, в Интернете я читал три редакции этого выступления: «не читали», «не дочитали», «читали не полностью». По большому счету я бы проводил собеседование со всеми поступающими в педагогический институт о книгах классиков, входящих в школьную программу. То, что мы сегодня не можем себе позволить в отношении вех выпускников школы, нужно бы предложить будущим учителям.
Но вот что, на мой взгляд, особенно горько. Меня попросили мои школьные друзья прочитать их авторефераты кандидатских диссертаций по медицине. Один из них работал в команде, которая создавала первую советскую искусственную почку (гемодиализ). Другой говорил мне, что он самый крупный в СССР специалист по женским ногам – он создавал новые технологии операции после перелома шейки бедра. После того как мой друг, став доцентом, начал читать курс хирургии в медицинском институте, я спросил его, продолжает ли он оперировать. Он был обижен и даже оскорблен этим вопросом. Сам я, защитив кандидатскую, написав 25 книг, сотни статей (никогда не считал, сколько их), прочитав в Москве и во многих регионах страны тысячи лекций, все, о чем я писал, говорил, основывал на личном учительском опыте, годами, а то и десятилетиями проверял, перепроверял, вновь проверял абсолютно все, что потом предавалось гласности.
Любопытный эпизод. В 1974 году издательство «Просвещение» уже отпечатало полностью двухсоттысячный тираж моей книги «Уроки литературы сегодня». Но пришла кляуза: книгу издавать нельзя, в ней ни разу ничего не говорится о партийности литературы. Чего не было, того не было. Но в книге была глава «Компас ленинской мысли», в которой рассказывалось о парткультуре, отношении Ленина к пролеткультуре, убежденности Ленина в том, что марксизм «усвоил и переработал все, что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры».
Я рассказал о том, что только за один год, с мая 1918 года по май 1919 года, литературно-издательским отделом Наркомпроса было выпущено 115 названий классики общим тиражом 6 миллионов экземпляров. Это число и по нынешним временам огромно. Но тогда, в разруху, голод, такое издание классиков следует назвать грандиозным делом. Как это удалось сделать? В течение ряда лет приложением к журналу «Нива» выходили собрания сочинений русских писателей. Остались все матрицы этих книг. Две из них у меня были, и я их показываю на уроке. С этих матриц и печатали собрания сочинений.
Но что делать издательству? Оно послало книгу на рецензию в КПСС. Книга попала к литературному критику Юрию Кузьменко, который работал в отделе культуры ЦК. Кузьменко написал, что и он не совсем согласен с книгой. Но на ее титульном листе было написано: «Из опыта работы», а потому мы не можем заставлять автора писать о том, чего в его работе не было.
Когда, придя в школу, я начал читать методическую литературу (правда, журнал «Литература в школе» и какие-то книжки по методике я читал начиная с 8‑го класса), у меня опускались руки (и об этом потом мне рассказывали многие учителя литературы): у авторов методичек все получалось, у меня нет. До сих пор, за величайшим исключением, учителя и методисты, рассказывая о преподавании литературы, ничего не говорят о своих ошибках, трудностях, неудачах, промахах и даже поражениях. Но ведь без них не бывает никакой работы в школе, да и не только в школе. К тому же их анализ не менее поучителен, чем победные рапорты.
Мне тогда казалось, что основным методом нашей методики преподавания литературы является метод социалистического реализма с его стремлением говорить не о действительно сущем, а выдавать за сущее желаемое, идеальное.
Конечно, подлинное знание о реальном положении дел по гамбургскому счету бывает горьким. Но об этом еще в Екклесиасте сказано: «Во многое мудрости много печали, а кто умножает познание, умножает скорбь». Но тем не менее без трезвого взгляда на то, что ты делаешь, работать невозможно. Герман Титов был первым, кто провел в космосе сутки. У него не все получилось, были осложнения. Когда он вернулся, на него жали, уговаривали на отчете в государственной комиссии ничего о сложном и трудном не говорить. Он этого не сделал: те, кто полетит после него, должны знать о том, что может осложнить их работу, – не сегодня-завтра полетят американцы, они все равно столкнутся с теми же проблемами, и мы должны об этом сказать.
Два обстоятельства работы в институте усовершенствования укрепляли мое стремление выйти на путь реалистической методики преподавания литературы. Дважды в год после проверки ряда школ мы писали справки о преподавании литературы и русского языка и о знаниях учащихся. И мы стремились дать в школах такие темы для сочинений, чтобы узнать, что же на самом деле знают и понимают наши ученики, как они на самом деле относятся к прочитанному. Поэтому и предлагали сочинения, отличающиеся от стандарта и шаблона. В учебнике образ Луки в пьесе Горького «На дне» трактуется так-то и так-то. А мы кладем перед каждым учеником высказывания двух актеров, которые играют Луку совершенно по-другому, и спрашиваем, как он относится к такой трактовке.
И второе. Огромной популярностью пользовались наши вечерние лекции-консультации по каждому из классов – с пятого по выпускной. Приходили на них сотни учителей. Нам даже пришлось установить радиосвязь зала с другой аудиторией. Наши методисты, учителя рассказывали, как можно будет вести уроки по предстоящим темам в следующие две недели. Но все было построено на собственном, личном опыте. И как мы могли при этом не сказать о том, какие рифы и мели ждут тут учителя и что у нас самих получилось и не получилось… Так шаг за шагом мы двигались к реалистической методике преподавания литературы.
Когда мне предложили возглавить работу кабинета русского языка и литературы, я поставил только одно условие: здесь не будет работать ни один человек, если он не работает в школе и не дает там свои уроки. И тут меня интересует вопрос: а что, те, кто составляет все эти задания для ЕГЭ, формулирует темы для итоговых сочинений, что, они в эти последние, такие сложные десятилетия сами работали в школе как учителя? Предлагая темы сочинений, сами-то когда-нибудь писали в жесткое время на определенном пространстве сочинения на эти темы? Потому что сам я никогда не пойму, как можно уложить в 250‑300 слов, куда и служебные слова входят, сочинение о трагедии человека в годы Гражданской войны (по роману Шолохова «Тихий Дон»).
Я прочел 826 сочинений, написанных учениками выпускных классов московских школ о Луке в пьесе «На дне». В 1964 году я прочел 1139 сочинений учеников 9, 10 и 11‑х классов на тему «Какое произведение современной советской или зарубежной литературы мне больше всего понравилось и почему»; 372 сочинения на тему «В жизни всегда есть место подвигам». Ты согласен с этим утверждением?». Не говорю уже о работе в медальных комиссиях по проверке медальных сочинений, районных, окружных, городских, где я пять лет был председателем. Не говорю о работе по проверке олимпиадных сочинений, которой я руководил в Москве. И около тысячи посещенных мною уроков.
И это было самым важным и самым интересным. Не отметки, не процент успеваемости, не процент качества (так называли число получивших пятерки и четверки), не баллы и не рейтинги, а вот это, основное: «как слово наше отзовется» и «как нам сочувствие дается» – вновь и вновь повторяю слова Тютчева.
И здесь я вернусь к статье Михаила Павловца. Он, естественно, современную школу хорошо знает. Но преподает в одном из самых элитных вузов страны, куда на школьный курс старших классов отбирали по крутому конкурсу: шесть человек на одно место. Но в данном случае важнее другое. И сам Павловец, если так можно выразиться, тоже учитель отобранный. Ученая степень, опыт работы в высшей школе, каждодневное общение с коллегами, крупными специалистами и по литературе, и по другим областям знаний, постоянное чтение книг (а они нынче очень дороги), как художественных, так и научных, выступления в печати, в Сети. Но сколько у нас таких учителей, у которых такие возможности? Тут картина иная: далеко не всегда хорошее образование – многие вообще учились в девяностые, когда слишком многое рассыпалось; невозможность покупать нужные книги, невозможность, будучи придавленным большой нагрузкой, их читать. О каких личных путях учеников нескольких классов можно говорить? Да и есть ли у большинства этих учеников эти самые личностные читательские пути?
Но главное в другом. Нужны ли обязательные списки для прочтения?
Не работая в этих классах, я в 2014 году готовил два класса в своей школе к итоговому сочинению. Никто не подумал о том, что, предлагая тему войны, не учли, что тема войны и по истории, и по литературе идет во втором полугодии, а итоговое сочинение будет в начале декабря. Я попросил учителя истории переместить уроки по войне на первое полугодие, а сам напитывал своих учеников живыми впечатлениями кино, прозы, стихов. Я показал фильм Андрея Тарковского «Иваново детство», картину Григория Чухрая «Баллада о солдате», эпизод из фильма Алексея Германа «Проверка на дорогах». Имя Тарковского было известно только тем ученикам, которым в прошлом году их учительница показывала «Андрея Рублева», обо всех остальных режиссерах и картинах никто ничего не знал. Так это кино, а мы говорим о литературе. Не прочтут они в школе «Преступление и наказание» – и, скорее всего, так и не прочтут роман в своей жизни. А он, особенно сегодня, так важен для нас всех!
И скажите мне: почему греческие дети постигают Гомера, испанские – Сервантеса, английские – Шекспира, немецкие – Гете, французские – Гюго, а мы что, должны откликаться только на выбранное нашими учениками? И проходить мимо наших собственных гениев? И дело тут не в уважении к памяти, не в возложении венков на могилы, нет, дело тут в том, что жизненно важно нам и без чего мы станем беднее и черствее.
Вот как я, к примеру, представляю себе курс десятого класса, самого трудного по количеству и объему книг во всей школьной программе: пусть даже останутся наши три часа в неделю, но нужно курс максимально сократить, чтобы была возможность на каждом уроке читать и вчитываться.
Итак: лирика Некрасова, Тютчева, Фета, «Отцы и дети» Тургенева, «Преступление и наказание» Достоевского, «Война и мир» Толстого, рассказы Чехова, одна его пьеса. 10 уроков по выбору учителя и его учеников.
Особо о романе «Война и мир». Заменить его нечем. Прочесть четыре тома сегодня большинство учеников не могут. Что делать? Предложить ученикам вдвое сокращенный текст. Когда эта мысль пришла мне в голову, я живо представил, что обрушится на меня и как будут клеймить меня за антипатриотизм. Но для мня здесь будут значимы только голоса тех словесников обычных школ и классов, которые, ссылаясь на свой собственный опыт последних лет, скажут, что возможно осилить и все четыре тома. Все остальное – это легкое и безответственное колыхание воздуха. В школе, как и во всем остальном, истина определяется лишь после поверки на практике.
Но вот в «Российской газете» прочел статью П.Басинского, который говорит о необходимости изучения романа Толстого много-много лет. Он при этом добавляет одно слово – в адаптированном виде. Слово это здесь невозможно. Адаптированный – это облегченный, приспособленный, упрощенный, переделанный. Так готовят книжки иностранных авторов для начинающих изучать язык. Адаптированный – это, по существу, переведенный с языка автора на что-то более доступное. Но редактировать Толстого негоже. И потому, что одна из важнейших задач школы – научить читать настоящие тексты настоящих художников, и читать нужно подлинного Толстого, но сокращенного. Это не одно и то же.
Расскажу, как я в течение многих лет вел свободные часы. Они были в программе в двух последних классах. Все отданы современной литературе. 6 уроков в год, итого 12. По 5‑6 книг в год. В начале года называю книги, которые должны прочесть все, но по каждой из которых 5‑6 человек должны написать развернутые сочинения. Выписки из сочинений по произведениям Василя Быкова и Федора Абрамова я послал авторам произведений. Они были тронуты. Быков написал мне: «Читал, как свое собственное». Абрамов был удивлен и поражен, что школьники так много читают современную литературу. Но мы в Москве все так делали. И таким урокам учили в институте усовершенствования учителей.
Два раза я провел цикл уроков, растянувшихся на целый учебный год и посвященных философской прозе XX века: два маленьких рассказа Кафки – «Верхом на ведре» и «Мост»; «Повелитель мух» Голдинга; «Маленький принц» Экзюпери; «Старик и море» Хемингуэя; «Белый пароход» Айтматова. Сама структура этих произведений не осложняла чтение и понимание, а облегчала: не нужно было пробираться к смыслу сквозь реалии жизни и быта далеких от нас лет. Если бы я проводил такой цикл уроков сегодня, то я бы включил в него один из романов братьев Стругацких, «Мастера и Маргариту» Булгакова, а потом показал бы «Солярис» Тарковского.
В 1986 году Всесоюзное бюро пропаганды киноискусства предложило мне написать книгу «На уроке литературы и в зале кинотеатра».
Тогда в разговоре в издательстве я сказал, что у меня есть интересные сочинения моих учеников о «Солярисе». И услышал в ответ: «Не тратьте зря свои душевные силы: имя Тарковского – в цензурном списке не упоминаемых в нашей печати имен». Лишь после возвращения режиссера из временного небытия я написал об этом уроке. И в течение многих лет я всегда после уроков по «Мастеру и Маргарите» показывал «Солярис» Тарковского. Тем более что сегодня это так просто – кладешь в портфель диск и в классе показываешь картину. Так же я много лет после «Преступления и наказания» и «Войны и мира» показываю картину Феллини «Репетиция оркестра», а потом вспоминаем последние сны Раскольникова и последний сон Пети Ростова, в котором он слышит свой оркестр.
Не могу не вернуться к сюжету о том, как мне предложили написать книгу о кино. Хотя я в то время обращался на своих уроках к фильмам, но об этом никто не знал. Это ведь очень трудное умение – видеть в человеке не то, каков он сейчас, сегодня, а видеть его потенциал и возможности.
Я 16 лет проработал в единственной в СССР школе с театральными классами. Помню, как в конце первого моего учебного года на итоговый показ приехали режиссер и артисты Малого театра, педагоги Щепкинского училища. Потом обсуждали увиденное. И меня тогда поразило, как они в том, что видели, представляли себе, что и как будет с каждым из выступивших дальше и потом. А здесь бывает по-разному. У нас почти ничего не получалось с мальчиком, который в фильмах Ролана Быкова играл главные роли. Я позвонил Быкову. Он долго, подробно и обстоятельно объяснил мне, что, как и почему так происходит с этим мальчиком у нас в школе. Ведь вот так блистательные детские голоса ломались при движении лет и обрывали так ярко начатый путь в искусстве.
Лев АЙЗЕРМАН
Выбор читателей
Комментарии