История – гостья в нашей судьбе

Мой дед – ровесник прошлого бурного века – прожил долгую и счастливую жизнь. После его смерти остались «мемории» (так он сам называл эти записки) – толстая бухгалтерская тетрадь, на первой странице которой красивым размашистым почерком (дед им очень гордился) было выведено: «Дорогие онуки! Будьте в жизни трудолюбивыми, честными, благоразумными и добродеятельными, никогда никому не делайте зла! Будут трудности – не вешайте носов, будете хорошо жить – не задирайте носов! Уважайте старших, не обижайте других! Большого вам счастья в жизни и крепкого здоровья! Дедушка С.П.С.». Теперь я понял, над чем корпел дед вечерами при свете большой настольной лампы с цветастым абажуром. Дед мысленно возвращался к деталям своей длинной жизни. И вот однажды решил довериться бумаге. И даже после того как он все подробно описал, память продолжала возвращать его в детство, юность и более поздние годы, на берега родного Днепра, туда, где жизнь делала первые робкие, а потом все более уверенные шаги…

Отец долгожительствовал до 94 лет. Когда ему перевалило за восемьдесят, он, сохраняя творческую работоспособность, с помощью литературно-журналистского ремесла пытался по крупицам, по шажкам, по кирпичикам восстановить всю свою жизнь. Удалось даже с моей и брата помощью (внук Ваня тоже внес свою лепту) сотворить книгу мемуаров «Жизнь под вопросами» (Москва, Тровант, 2008), где отец подробно описал все, что с ним происходило. Понятно, не только с ним. Вся эпоха, все ее вопросы прошли под его пером. Естественно, через призму его судьбы и жизни близких.

Кстати, отец, не претендуя на писательские лавры, однако констатируя значимость (в том числе и общественную) своих мемуарных записок, предварил их словами Льва Толстого: «Мне кажется, со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни».

Прошли (пролетели!) годы, деда уже давно не было в живых. Я хранил у себя его «мемории», время от времени их перелистывал, опять откладывал, не зная, что с ними делать, куда пристроить. Однажды, навещая мать, которая после развода с отцом переехала из Украины в родное Подмосковье, я наткнулся на школьную тетрадь, исписанную мелким почерком. «Это я как-то о своей бабиньке, у которой воспитывалась до войны, написала, – сказала мать и добавила грустно: – Очень уж мне та жизнь помнится…»

История – гостья в нашей сегодняшней жизни: захотим – приветим, обиходим, даже в красный угол поместим, но можем и обойтись без нее, даже на порог не пустим, а если и пустим, то лишим голоса, определим дистанцию, укажем ей гостевое место. Далекую от нас историю (до нашего в ней сознательного участия) мы знаем по учебникам. По крайней мере, на самых ранних, в основном школьных, этапах взросления. Как правило, в учебниках лишь хронология, этапы, схематический образ, в крайнем случае свидетельства знаменитостей. Однако часто жизнь простых людей показана мимоходом, пунктирно, иногда, правда, довольно эффектно и впечатляюще, однако нередко ради красного словца, подтверждения очередной гипотезы.

Но все, о чем вспомнили, что попытались изложить дед, отец, мать, было в их жизни, а значит, и в моей тоже (соответственно, и в жизни моих детей), а еще и в жизни эпохи, под крышей нашего общего государственного общежития.

Большинству из нас, выросших под опекой и недреманым оком стражей советского строя, представляется, что государство – это и крыша, и стены нашего дома. И даже его интерьер. И мы под этой крышей, конечно, не совсем государевы людишки, но все-таки не совсем человеки, не личности, а граждане, зависимые от власти. Так ли на самом деле? Историческая память в больших цифрах, в деяниях героев, событиях планетарного масштаба. Но в то же время, я уверен, существует (должна существовать!) память в малых цифрах, деяниях (или, наоборот, «недеяниях») обывателей, «пересичных» граждан, будничных событиях.

Некоторые «мемории» – бесценный материал для историков. В частных записках, в письмах, случайно сохраненных, деталях ушедшего быта содержатся порой важные сведения, характеризующие эпоху, дополня­ющие (и иногда весьма существенно!) ее судьбоносные для общества процессы. Немало примеров того, как на глиняных табличках, в берестяных грамотах и папирусных свитках сообщались частные детали повседневной жизни далеких от нас эпох, что помогало исследователям воссоздать картину не только быта, но и всего бытия исчезнувших стран и народов…

Как вели себя, что чувствовали люди в переломное для государства и страны (вообще-то это разные вещи, но об этом в другом месте) время? «Хождением по мукам» назвал то смутное время один именитый литератор. В разных уголках Российской империи и «хождение» было разным, и, естественно, «муки» отличались. Сегодня мы говорим о смятении чувств и выживании простых людей в ту пору.

Были, конечно, и выживание, и смятение чувств. Народ часто эту общественную сумятицу и неразбериху воспринимал как, да, странность, непонятный каприз властей, однако, уже попривыкнув к извечной политике кнута и пряника, жил, действуя в своих сугубо насущных интересах, естественно, сообразуясь с обстоятельствами, как охотник в незнакомом лесу.

Дед, например, в своих «мемориях» отмечал, как власть бесплатно стала раздавать казенную водку, а потом, опомнившись и проявив пролетарскую сознательность (так, по крайней мере, это преподносилось народу), с революционным рвением принялась уничтожать царские водочные запасы, как его призывали в разные воинские формирования, а он периодически успешно дезертировал оттуда (в народе это называлось «самомобилизация»), как проводились хлебозаготовки и как его односельчане спасались от них. И все это в образах, колоритных деталях, неожиданных сюжетных (часто анекдотических) поворотах.

Интересны и попытки исторического «экспертного» анализа ситуации. «И вот пришел 1919 год. Год, когда наступил голод. То ли неурожай, то ли большевики продолжали завоевывать непокоренных людей России. А может, и все вместе», – писал дед. Перечитывая дедовские воспоминания, получаю огромное удовольствие от его меткого народного языка: «Нету сапог, одни лапти, разлетится СОЗ на клапти», «Ходит коняка по степи с биркой на шее, где написано – хожу, брожу, колхоз шукаю, колхоз не найду, домой пойду», «Как пить, так пить, и кобылку пропить – пусть она не гигичит, солому со стрехи не смычит».

В пословицах и присказках, быличках и анекдотах очень точная характеристика того времени, истинного смысла наиболее знаменательных событий. Кладезь не только для фольклористов и этнографов. Если в сказке не только ложь и выдумка, но и намек на наши прискорбные реалии, то в пословицах часто прямое указание на курьезы и неприглядность жизни.

У «бабиньки», моей прабабушки (она лет на двадцать была старше деда), которая жила в подмосковной деревне, было свое отношение к переменам. Вот, например, фигура вождя революции Ленина. Кстати, памятник ему до сих пор стоит возле клуба в подмосковном поселке, где жила моя мать. «В день смерти Ленина заходит домой Сережа и плачет. Бабинька его спрашивает: «Что случилось, сынок?» – «Как, вы не знаете? Ленин умер». Мы все рассмеялись, а он продолжал лить откровенные слезы. А потом, сжевав конфетку, тоже рассмеялся», – вспоминала мать.

Революционные страсти поутихли. На властном же олимпе пыл борьбы не угасал, разгорался с новой силой, сжигая (часто дотла!) все вокруг себя. Искры сыпались во все стороны. Приходилось от них защищаться: «Очень часто, когда садились за стол, бабинька задергивала занавески на окнах даже днем. И это она делала для того, чтобы не раздражать прохожих. Хотя занавески были белыми, они скрывали от взора прохожих застолицу – что делали за столом, кто сидел, что ели. Ведь уже началась коллективизация». Отношение к ней народа выразилось кратко: «Гуртовое – чертовое». Лишаться своего личного ради призрачного будущего счастья никто не хотел. «Бабинька» в колхоз так и не вступила, как ее ни агитировали.

А одному ретивому агитатору, который часто захаживал к ней и грозился даже землю «по самое крыльцо» отрезать за неповиновение, однажды в сердцах ответила: «Ты сначала свою избу дырявую покрой и портки грязные смени, а потом и агитируй». А когда уж совсем допекали, а тем более когда стали сбрасывать колокола с церковных колоколен, она в сердцах кивала на портрет Сталина, который висел в горнице напротив переднего красного угла с иконами: «Вот какую беду усатый наделал». Выдав это, она «долгое время раздраженно говорила и ругала кур, почему-то они в таком случае были объектом ее внимания».

О вожде народов вспоминал и отец. Рассказывал, например, такой случай. Однажды он решил осчастливить своего деда и повел его в кинотеатр, в котором тот никогда не бывал. Увы, сюрприза не получилось. Дело в том, что во всех кинотеатрах города крутили один и тот же фильм. На протяжении часа показывали восторженных трудящихся, которые приветствовали доклад Сталина о новой Конституции. «Дед перенес это испытание стоически мужественно, – писал отец. – И хотя я хотел поправить случившееся, приглашал на другой фильм, но он отказывался: «Боюсь, внучек, что там меня может стошнить».

Это был 1937 год. Так был убит интерес к «чуду», и не без моего участия». В своих мемуарных записках не мог не затронуть отец и тему репрессий. Кажется, об этом написано более чем достаточно, однако каждая новая характерная деталь в настроениях, поведении и психологии толпы и индивидуумов дополняет картину эпохи, живописует и очеловечивает ее психологическую атмосферу. И порой эта совокупность деталей и штришков меняет взгляд современников на прошлое, иногда даже заставляет историков изменять концепции, а футурологов – более осознанно и четко предвидеть будущее.

Отец вспоминал своих школьных учителей, которых то присылали «на укрепление», то снимали «за ослабление». Характерной для того времени была судьба учителя рисования. На одном из первых уроков он подробно и увлеченно толковал смысл репинской картины «Не ждали», где был изображен вернувшийся из ссылки арестант. На следующий урок он не пришел. «Не знаю, арестовали его или просто сняли, – писал отец. – Только со временем мы, дети, поняли более осознанно, в каком психозе и страхе жили тогда взрослые, как тряслись они в боязни доносов, клеветы, в ожидании «черных воронков», как переживали за уже взятых и предполагаемых».

Время шагнуло вперед (а назад вроде и невозможно), но нравы остались прежними. На время не накинешь узду, его не заарканишь и не стреножишь, оно не стоит не месте, меняется, и часто весьма стремительно. Чего не скажешь о нравах. Нравах и поведении людей прошлого. Однако и сегодняшнего. И даже будущего.

Но как бы ни сжимало свои объятия государство, как бы ни стремилось превратить подвластный народ в стадо, а самому стать его единовластным вожаком, в людском сообществе даже на самой неблагодатной почве пробивались дивные свежие ростки естества, и жизнь самоорганизовывалась и изменялась по законам природы.

Она творит свои дива в самых различных условиях. Деревья на «севере диком», на голых скалах и в жаркой пустыне тоже пускают корни. Вопреки стуже, зною, ветрам. И красотой они не обделены, я уже не говорю про силу и выносливость. Так в природе. Так и в социуме. Человек живет сегодняшним днем. Прошлое в нашу жизнь стучится не так настойчиво, как насущное сегодня и проблематично насущное завтра.

Мы живем мечтами о высоком, чистом, большом, но… каждый день дышим, едим, спим, рожаем детей, встречаем гостей, общаемся с соседями, примеряем обновки, латаем крыши своих жилищ, чтобы не дуло и не капало, используя разный транспорт, перемещаемся с места на место, хороним родных, и часто только (только!) об этом забота. Кто-то из великих сотворил вот такую молитву к Всевышнему: «Я прошу не о чудесах и миражах, а о силе каждого дня. Научи меня искусству маленьких шагов». Каждый день – сотни таких шажков. Таких естественных и порой таких трудных. Вот о них, этих «маленьких шагах», как конкретных людей, так и истории, строки семейных «меморий».

…Мне могут возразить, что есть множество дневниковых записей, мемуаров, биографических откровений непосредственных участников недавно и давно минувших событий. Однако все это хоть и талантливые, честные, но, увы, посторонние свидетели истории. Их слову внемлешь, их свидетельствам веришь, но все же больше веры словам родных и близких людей. И в сердце, и в памяти их воспоминания крепче держатся, тем более если они воплощены в рукописные строки. Это даже могут быть какие-то совершенно случайные тексты, записки, пометки на полях книг.

До сих пор я храню старый «Русский букварь для обучения письму и чтению русскому и старославянскому» (автор В.П.Вахтеров). Выпущен он был в Праге в 1922 году каким-то американским издательством. Книжица особо ценна для меня надписью «Приобретенный в «хапторге», г. Яссы, Румыния, в период Отечественной войны 1944 года». И ниже красивая размашистая подпись. Как вы думаете, чья? Конечно же, деда! Этот военный «трофей» («хапторг» от слова «хапнуть») тоже память, весьма существенное дополнение к его «мемориям». В их качестве, кстати, могут выступать и фотографии.

Они своеобразная эстафета времени, которая превращает воспоминания в зрительную, наглядную память, как бы закрепляет образ прошлого, делает его более достоверным и доходчивым. Семейные «мемории» очень важны не только для истории, установления истинности тех или иных исторических фактов и их интерпретации потомками, но и как пример для подражания и воспитания детей.

Владимир СУПРУНЕНКО, фото автора