Золотой абажур

Вечер

Старых вязов аллея –

Мой излюбленный путь.

Я не стану ни злее,

Ни практичней ничуть.

Не лукавлю – не славлю

Летаргию семьи.

Шагу я не прибавлю,

Зная сроки свои.

Что случится – случится

/Под базарный прибой/.

Лишь бы не суетиться,

Оставаться собой.

Пусть сплетаются стежки

Между плит, вдоль ракит.

Старый лебедь Мирожки

Пусть взлететь норовит.

Вечер вызвездит небо

И Великой стекло.

По мерцанью Денеба

Угадаю крыло.

Вдоль окольного вала

По аллее уйду.

Безнадежно отстала.

С мирозданьем в ладу.

Елена ЕРМАК

Псков

Я всего лишь спал

Я сплю –

Мне легко и спокойно,

И ночь без конца и без краю.

Я сплю, я лечу, я играю,

Я падаю –

Солнечно-знойно

В пустыне, засыпанной снегом,

Пустые глаза истуканов,

Чужие зрачки Вселенной,

Сырые ладони туманов,

Звезда…

Я считаю звезды –

Я знаю их много больше,

Чем видно беспомощным глазом.

Их больше, и век их дольше.

Я сплю –

Мои сны чужие –

Их кто-то смотрел посторонний.

Цветные сны мои – злые,

Но в них я как ветер вольный,

Свободный,

И нет боязни идти по краю провала,

И слаще не будет казни,

Чем падать вниз…

И летала

Моя душа этой ночью

Без всяких тревог и сомнений,

И тьма разрывалась в клочья

В пленительной неге мучений.

Я всего лишь сплю –

Но я вижу, как блещут лучи на восходе,

И пустые глаза истуканов

Быстрее бегут в хороводе,

И как поднимаются птицы,

Рассыпав монеты песен,

И как прозревают лица,

С которых сползает плесень…

Я всего лишь сплю –

И вот – Солнце

В плаще с кровавым подбоем,

Надев золотые кольца,

Встает над вечным покоем…

Опускает теплые руки

На лица прозревших прежде.

И я верю –

Кончились муки,

И я знаю –

Жива надежда

И голодные съели крохи.

Те, кто жаждал, смочили губы,

Снег растаял. Воскресли боги,

Зазвенели-запели трубы…

Я всего лишь спал

Этой ночью.

А наутро блеснули слезы –

Я так много видел ответов,

Но все больше во мне вопросов.

Александр БЕРЕЗОВ

пос. Гавры,

Псковская область

А вы читали?

Все в имени твоем

Некрологи и рецензии, рецензии и некрологи… Похоже, становлюсь специалистом в этих жанрах – таких полярных. Причем и некрологи, и рецензии эти – не “заказные” и не официальные. И те, и другие – о дорогих мне людях. Одни, угасая, тихо уходят в невидимый мир из луча прожектора, освещающего авансцену жизни, другие лишь вступают на ступеньку этого пьедестала, впервые озаренные звездным блеском. И горькое мне утешение: значит, все же живу среди людей значительных, чье имя, чье творчество значимо не только для них самих и узкого круга родни и друзей.

Kогда-то мой учитель в журналистике Симон Львович Соловейчик сказал мне: “А знаешь, что мы с тобой, журналисты, делаем? – и, помолчав, торжественно произнес. – Мы с тобой распределяем славу”. И строго поджал губы, как всегда, когда говорил что-то очень важное. “Нет, – подумав, замотала я головой, – я лично распределяю правду”.

Теперь бы я выразилась точнее: мы, журналисты, создаем человеку Имя.

В конце концов только оно одно и останется самой последней записью в метрике жизни на могильной плите: имя – и даты прихода и ухода.

Учителя мои уходят один за другим – Матвеев, Газман, Соловейчик… Но слезы не успевают просохнуть, как в лицо брызжет, все выше вспениваясь, прибой творчества учеников моих и моих друзей. Фильмы, спектакли, книги, альбомы, компакт-диски, аудиокассеты, просто песни… Для меня они по-прежнему дети, но для них, оказывается, уже давно наступила зрелость – например, для тех моих ребят, которые входили в наш клуб “Алый парус” при “Комсомолке” в середине 70-х годов. А на днях я просто ошалела, прочтя интервью с нашим Андрюшкой Максимовым (нынче писателем, драматургом и ведущим телепрограммы “Времечко”), что он пришел на TV “уже в пожилом возрасте – в 38 лет”. Я его отругала, и он обещал больше такую ерунду не говорить.

Передо мной две книжечки, вышедшие в конце прошлого года. Два имени, два мальчика. И пусть одному из них, Шамилю Абрярову, уже 38, а второму, Леше Цветкову, 23 года – это мои младшие друзья, воспитанники, ученики, и потому для меня навсегда – дети. Не смейтесь, пожалуйста.

Два имени, два поколения, две судьбы. Книжка Шамиля (издательство “АКМЭ”. Избранные стихотворения и песни) называется “На просвет”. Книжечка Алеши (издательство МП ПАЛЕЯ) – не переводимым на русский язык английским артиклем “THE”. К первой послесловие написал Лев Аннинский, предисловие ко второй – Эдуард Лимонов.

Оба входили в наш клуб, только в начале 90-х он уже назывался не “Алый парус”, как во времена Шамиля, а “Политический лицей”, куда попал Леша. Лицей этот – теперь уже можно в этом признаться – мы задумали как политический, плавно переходящий в поэтический. Случилось это после того, как в 1989 году семнадцатилетний Эдик Чальцев бросил самодельную “зажигалку” в окно здания горьковского обкома партии, отчего задымились потолок и занавеска на окне. В предисловии Эдуарда Лимонова сей жест назван поджогом обкома, да еще и на год раньше – а ведь в те времена разница длиною в год в политической жизни агонизирующего режима была весьма существенной, – а сам Эдик назван Лимоновым-террористом. В свое время в статье “Политический мальчик” я “отмазывала” Эдика от этого термина “террориста-злодея” в глазах представителей режима, теперь же приходится его “отмазывать” с другой стороны, разрушая образ “террориста-героя”.

Ну а тогда в редакцию хлынули сотни, а то и тысячи писем от ровесников Эдика, жаждущих решительных действий. Мы их собрали, объединили и предложили желающим, перед тем как взяться за бомбы и зажигалки, подучиться политике – вплоть до открытия оружейной мастерской, если понадобится. Каюсь: схитрили. Но когда они перезнакомились, подружились и перевлюблялись, то мы с моим младшим коллегой Михалычем облегченно вздохнули: возможно, нам удалось предотвратить подростковую революцию в стране, что не удалось сделать в Румынии, где первыми выступили дети – молодежь и подростки. Под танки.

Сам Эдик, будучи освобожден после статьи в “Комсомолке” и при поддержке демократических сил в Нижнем Новгороде (тогда еще Горьком), принимал самое живейшее участие в работе политлицея, но вскоре разочаровался во всех и вся и в итоге нашел прибежище в Псково-Печорском монастыре, приняв православие, причем в его наиболее ортодоксальной форме.

Лимонов прав: Лешка действительно наезжал к “соратнику” в монастырь, но у них велись бесконечные споры о том, у кого из них больше “ада в душе”. К тому же очень успокаивает душу совместная работа на сенокосе. В общем, все это я к тому, что не следовало бы взрослым ретушировать на свой вкус образы детей, подростков, молодежи – хватит с нас истории о Павлике Морозове, которого одни взрослые воображают героем, другие – злодеем, а речь идет о ребенке-мученике, буквально распятом на перекрестке классовых, партийных игр и интересов взрослых.

…У Шамиля Абрярова это второй выход в свет. Первым был диск его песен, сочиненных еще в клубе, выпущенный фирмой “Мелодия” под названием “Уходящим за живой водой”. В аннотации Лев Аннинский писал: “…Ни ярости, ни отчаяния, ни утешения – висящий в воздухе тонкий, упругий, звенящий абрис жизни, не сотворенной, не уязвимой, – и какая-то новая, незнакомая нам живучесть: не вписывание в реальность и не бунт против нее, а спокойное существование сквозь нее…”

И вот – стихи ощущения. Из раннего детства:

“Те утра не были похожи

На утра. Было так темно,

Что я никак не мог проснуться.

Снег тихо падал на окно.

…И невозможность пробужденья-

Стакан горячего питья, –

И я прихлебывал минуты

Пахучего небытия…”

Сон, небытие – ключевые слова в его поэтической лексике. Ненастоящность, призрачность жизни, постоянное, острое сомнение в реальности себя:

“…Все равно, говорить или петь

на обочине жизни,

Пронося свое тело сквозь строй

несомненно живущих…”

Стихотворение так и называется: “Все равно…”

Или вот еще – “Тонкий слой”:

“Чем дальше так живу нелепо,

Тем все нелепей понимать,

Что горсть воды и корку хлеба

Могу любить, как благодать,

Что ком земли, в ладонях смятый,

И есть тот тонкий слой, на нем

Растет щавель, лопух и мята,

И я в него уйду потом…”

Искомый смысл тает, ускользает, но все-таки под ногами он есть, “тонкий слой” несомненности бытия, и даже неважно, что под ним – бездна. И все-таки сборник назван по заглавию одного из стихотворений: “На просвет”. Пусть вместо прямого пути – лабиринт, блуждание, утрата чувства настоящности до полной потери осязаемости предметов, лиц, мыслей, чувств, и все же – путь. На просвет. Даже не видя его, не чувствуя, а всего лишь веря (пускай хотя бы мгновениями, минутами), что он есть.

Шамиль, как и весь круг наших ребят в клубе “Алый парус”, – из породы “тихих семидесятников”. Не скрою, они мне ближе, чем нынешние “девяностики”.

Лешка – это уже совсем другая порода. По всем приметам – именно постмодернистская (что оспаривается Лимоновым). Это видно чисто внешне, просто по обложкам этих двух книг: размытый, туманный профиль Шамиля с гитарой и название книги, исполненное изящным росчерком нашей художницы Женечки Двоскиной, тоже входившей в “Алый парус”; и три жирные, ничего не значащие, не выговариваемые по-русски буквы английского артикля “THE”, но размещенные под заглавием в сплошную строку, одно за другим, читаются как бесконечное “нетнетнет…” Там – туман, призрачность; тут – множащаяся пустота: “НЕТ”.

…Биографии Цветкова хватило бы на дюжину первых книжек начинающих литераторов. Дело в том, что его-то как раз от политики оттащить не удалось. На недостаток учителей ему грех жаловаться. В юности, пожалуй, его больше всего впечатлила личность одного из лекторов нашего политлицея, лидера анархо-синдикалистов Андрея Исаева. И Лешка заделался пламенным анархистом. Но какой-то игровой бесенок внутри не давал ему возможности слиться ни с одной из политических масок, которые он менял, как на карнавале. Эдуард Лимонов, тоже числящийся в когорте Лешиных учителей, куда более простодушен, чем его ученик. Он всерьез, чуть ли не взахлеб от воодушевления перечисляет в предисловии (орфография не изменена): “Агентство “Панорама” внесло его (Цветкова. – О.М.) биографию в сборник наиболее социально опасных наряду с Летовым, Жириновским, Дугиным, Жариковым, Анпиловым, Баркашовым и автором этих строк. Также Цветков присутствует под несколькими нераскрытыми псевдонимами, сколько их вообще, он и сам не помнит, но точно на Страшный суд приведет как минимум роту вымышленных имен, позволявших ему одновременно публиковаться в либеральных, фашистских, хипповых, большевистских и панковских изданиях”.

То, что для Шамиля Абрярова – искомое, с трудом обретаемое – то есть смысл (жизни, любви, общения, работы, мироздания), то для Цветкова – нечто раздражающее, вызывающее скуку и аллергию.

И все же, пожалуй, единственно серьезное, настоящее, к чему Цветков относится всерьез, без своего цветастого шутовства, – это Слово. Литература. Лимонов и тут ошибся, назвав литературу лишь одной из сфер его провокаций (правда, признав, что сфера эта для Цветкова – “самая важная”).

У меня же перед глазами стоит длинный перечень имен в его том, давнишнем письме в редакцию, отклике на статью о Чальцеве, когда Лешке было пятнадцать лет. В том списке его пристрастий литературных был не только Дмитрий Пригов, но и те, кого принято называть классиками. Так вот, никакая это не “провокация” для него – работа со Словом, даже если по форме может быть названной таковой. Книжечка Цветкова – это хорошая, добротная литература, если понимать ее как чувство слова, блестящие метафоры, хорошее чувство сюжета, яркие образы. Мир рассказов Цветкова – это мир свалок, психбольниц и тому подобное. Стены его литературного обиталища полностью выложены из бревен-книг, из книг-кирпичей. Он ими и “кормится” как литератор. Но не паразитирует, нет – творит. Перерабатывает. Его рассказы блистательны и самобытны по форме и так же блистательно пусты, как то и требуется его “законом жанра”, по содержанию. Если, конечно, продолжать “кондово” упорствовать в употреблении “старомодных” этих понятий.

…Мне же из всех его рассказов, где герои и сам автор “бредят революцией”, самым выразительным (то есть выражающим самого автора) представляется рассказ “Нелегальщина”, в котором мальчик мечтает о подпольном революционном задании, и вот старшие товарищи снабжают его чемоданом с двойным дном, на таможне его задерживают, вскрывают чемодан, а там, на втором дне…разрезанные страницы романа Толстого.

Вот так же и у самого Цветкова есть оно, это второе дно, и там – не взрывчатка и не черные знамена, а все тот же наш общий Толстой, хоть и разрезанный на кусочки.

И, право же, есть повод надеяться, что студент Литературного института перевесит в авторе “политического мальчика” и что на место постмодернизма в его творчестве тоже придет следующий этап, который сам идеолог постмодернизма Михаил Эпштейн назвал “искренним сентиментализмом” – взамен тотальной отчужденности постмодерна. Ну и уж, конечно, в корне не прав Лимонов, сам являясь скорее подростком, чем мэтром эдаким, enfвnt terrible нашей российской словесности, утверждая, что “все, кто не могут стать монахами, обязаны сделаться революционерами”.

Литератор – тоже хорошая профессия. Только сделаться литератором не легче, а то и посложнее, пожалуй, чем монахом или революционером. Чего от всей души я и желаю и Леше, и Шамилю; и прежде всего я желаю им стяжания чистого, не скандального, достойного имени на этом пути. Ну и, как их “учительница”, закончу словами песенки Юрия Устинова:

“…Пусть все начинается вновь,

Опять мы дружок и подружка,

Опять мы Наташка, Андрюшка,

Мы Вера, Надежда, Любовь…”

Поздравляю вас, мальчики!

Ольга МАРИНИЧЕВА