На чтение: ≈ 15 мин.В декабре выходит новый роман поэта и прозаика Анны Маркиной «Кукольня», вдохновленный реальным уголовным делом, герой которого – глубоко больной преподаватель, которого пропустили государство и общество. Мы расспросили Анну о том, как распознать таких людей и обезопасить от них детей, а также о редакторской работе, жанровом многообразии и о том, как совмещать документальность и художественный вымысел.
– Анна, вы работаете в разных жанрах: поэзия, детская литература, рассказы, теперь большая проза. Насколько вам легко переключаться между жанровыми регистрами?
– Мне не только несложно, но даже необходимо. Видимо, такая особенность мышления. Становится скучно двигаться по уже распаханному полю – будто тебя серый волчок проглотил и ты теперь сидишь у него в животе, перевариваешься. Гораздо интереснее куда-то двигаться. Это и общежизненных дел касается, и выбора тем и красок в текстах.
– Как раз хотела спросить: вы главный редактор журнала и издательства «Формаслов», легко ли совмещать менеджерскую работу и писательскую? Это же совершенно разные функции и навыки.
– В смысле нагрузки – тяжело. Приходится постоянно что-то делать и контролировать много процессов. Иногда, даже если физически есть время, писать не удается – не хватает пространства, спокойствия и глубины погружения в себя. Поэтому приходится чередовать периоды: сейчас отправляем в типографию новые книги, потом решаем околожурнальные вопросы, пытаемся лучше наладить внутренние процессы, затем я разбираюсь с накопившейся редактурой… И в конце концов наступают более или менее свободные недели, когда можно выделить целые дни, чтобы просто сидеть и писать. Но их приходится отвоевывать заранее.
И да, человеческие качества включаются совершенно разные. Для стихов пригодятся вдохновение и обостренное переживание внешних событий. Но жизнь сама по себе стала такой острой в последние годы, что меня просто не хватает на оголенное ее пропускание через себя, поэтому стихов я уже не пишу несколько лет. Чтобы писать прозу, нужны выдержка, сосредоточенность, привычка к ежедневному многочасовому труду, определенная внутренняя несгибаемость и выдержка, потому что дело это однообразное, на одном вдохновении здесь далеко не уедешь. А возглавлять проект – это совсем про другое. Это много общения, идеи, стрессы, гибкость и умение не зацикливаться на одной задаче. Так что приходится проявляться с разных сторон.
– А когда есть время, пишете одну книгу или несколько параллельно?
– Вы угадали, у меня в работе всегда несколько историй, хотя пишу я долго и с перерывами. В течение года надеюсь закончить взрослый сборник рассказов, уютную и веселую историю для детей и первую часть большой young adult антиутопии.
– И все-таки после чтения «Кукольни» ваш жанровый разброс меня поражает. Не представляю, как можно прийти к такой жуткой истории и одновременно писать теплые детские книги или увлекательные сюжеты для подростков… Почему такой выбор темы и персонажа?
– Сразу хочу сказать, что роман не документальный, в нем много додуманных героев и обстоятельств. Но больше десяти лет назад мое внимание привлекло одно громкое уголовное дело, которое широко обсуждалось в СМИ. Чтобы не спойлерить, не буду говорить, какое именно. История одновременно отталкивала и завораживала своей странностью, она вызывала много противоречивых эмоций – от оторопи до сочувствия. Я сама люблю таких героев в книгах – особенных, противоречивых, выдающихся из ряда. И мне показалось, что и другим будет интересно понаблюдать за персонажем.
– Вы работали с какими-то документами? Книга написана так, что сложно понять, где заканчивается правда и начинается вымысел. Некоторые части вроде интервью или расшифровки записи оперативной съемки выглядят списанными с реальности.
– За шесть лет работы над романом я действительно изучила самую разную информацию, чтобы погрузиться в историю-прототип. Интервью, статьи, форумы, особенности локации, в которой происходит действие… Вы бы видели мои поисковые запросы в это время! Думаю, они выглядели очень странно: эпитафии, статистика детской смертности, особенности мумификации в Древнем Египте…
Но у меня не было цели повторить реальность. Я просто хотела, чтобы сама фактура казалась достоверной. И для придания ей объема изучала все, что было доступно. И сейчас, когда возникают вопросы в духе «А как ты узнала, что оперативник носил с собой банку цикория, он сам рассказал?», я теряюсь. Ведь образ оперативника придуман, как и его привычки, как и большая часть персонажей и многие обстоятельства истории. Я хотела написать художественный роман, который вдохновлен реальной историей, но не базируется исключительно на ней.
– И все же, несмотря на фактуру, которая очень подходит для романа-триллера, видно, что автор связан с поэтической стихией. Хотя некоторые главы написаны «повествовательным языком». Вам приходилось припрятывать в себе поэта?
– Видимо, со стороны такая организация текста выглядит как боксерский поединок поэта и прозаика внутри меня. Дескать, кто победил, тот и написал определенную главу. Но я вижу это скорее как заранее продуманное представление: сейчас выпускаем на сцену одного рассказчика, а через десять минут – второго. И каждый фрагмент спектакля, в котором у автора много ролей, поставлен заранее, чтобы ярче подать режиссерский замысел, погрузить зрителя (читателя) в распад человеческого сознания.
Вообще книг про сумасшествие немало. Много книг, которые пытаются схватить мыслеобразы в их движении – потоки сознания, определенные графические приемы, сбивчивость текста, абсурдные диалоги, естественно, у мировой литературы набралась целая палитра приемов, позволяющих говорить на эту тему. Звучит претенциозно, но мне хотелось шагнуть дальше – собрать эти средства, придумать новые и поставить их на рельсы увлекательного сюжета. То есть не забрасывать читателя в потоки сознания и постмодернистскую деконструкцию всего и вся, в которой легко потеряться, а бережно провести между темнотами человеческого ума. Формально текст получился разнообразным – там и повествовательные главы, и ритмическая проза, и стилизации. Но мне хотелось оставить читателю не просто ариаднину нить, по которой придется выкарабкиваться из темного лабиринта размытого текста, но целый канат, который бы позволял двигаться по сюжету с интересом.
– Эпиграф вы взяли из Саши Соколова. Это важный для вас автор?
– Да, он на меня повлиял. Я очень люблю его прозу, которая стоит где-то на границе с лирикой. У него удивительное чувство языка. И по-хорошему сумасшедшие вещи происходят внутри текста – это и ирония, и интеллектуальная игра, и своеобычная поэтика.
– А как вы относитесь к деконструкции вообще? Кажется, что современное искусство и литература слишком заигрываются в нее. Временами желание все пропускать через призму иронии, препарировать и обесценивать утомляет.
– Мне кажется, что круг читателей, которые устали от интеллектуальных игр и хотят возвращения к чему-то простому, без фиги в кармане, в целом растет. Но и представить сегодня искусство, которое не перебирает, не смешивает и не уничтожает опыт прошлого, невозможно. На меня, например, произвело впечатление «Поклонение волхвов» Евгения Абдуллаева (он же Сухбат Афлатуни), которое начинается как обстоятельный, очень хорошо написанный исторический роман. И когда читатель втягивается, верит, что он внутри большой семейной саги, текст делает кульбит и превращается в своеобразную деконструкцию авантюрного романа, а потом и вовсе в этом пространстве появляются… инопланетяне. Ну или вспомним сериал «Фарго», где в конце второго сезона в Северной Дакоте 1979 года в рамку криминальной комедии ни с того ни с сего приземляется НЛО. Такие игровые элементы – это уже часть культуры. Но я согласна, что есть тренд на возвращение к простоте и искренности чувств. И метамодерн как раз пытается нащупать границы между наивностью и просвещенной иронией.
– Вы тоже к этому стремитесь?
– Пожалуй. Формально в «Кукольне» много экспериментального, но, по сути, это книга о человеческой трагедии, в которой чувства и смыслы остаются на первом месте. Это рассуждение о границах нормальности и ненормальности.
– На самом деле тема страшная. Ваш герой – университетский преподаватель, который постепенно сходит с ума, но никто этого не замечает многие годы. Как вообще жить в мире, где такое происходит?
– Да, пугает именно то, что государство и общество часто пропускают таких людей или замечают, когда уже случилось что-то нехорошее. Просто не работают механизмы по мониторингу, предоставлению помощи. Глубоко больной человек может оказаться преподавателем у вашего ребенка. И вы даже ничего не заметите – вроде как странный, с кем не бывает, мы все странные в большей или меньшей степени. А может быть, наоборот, у ученика явные проблемы, ему нужна помощь психолога, а вместо этого родители ищут ему преподавателя, чтобы как-то отделаться от проблем с оценками в школе.
Я много лет веду частные уроки по русскому и литературе. И у меня был не один случай, когда поведение ученика сигнализирует о проблемах. Например, я прошу привести примеры на разные виды причастий и получаю слова вроде «умирающий», «страдавший», «угнетенный», «обвиняемый». Уже одно это – непрямая просьба о помощи. И хорошо, если это связано только с душевной болью и внешней ситуацией, в которой растет ребенок. Но бывают и маркеры, когда нужна помощь не просто психолога, а психиатра: дети, с которыми установились доверительные отношения, могут рассказывать о том, как они режут себя, как им не дается восприятие стандартной информации, о том, что постоянно нет сил и они спят по 14 часов, о депрессии. И родители не то чтобы совсем этого не видят, но не видят системы или не предпринимают попыток как-то разобраться во всем этом.
– Как вы думаете, почему?
– Во-первых, у нас в целом люди не слишком осведомлены о такого рода проблемах, хотя в последнее время говорить об этом стали больше. У Флориана Зеллера есть фильм, который называется «Сын». Он про мальчика, который борется с депрессией, а его вполне состоятельные и развитые родители просто не понимают серьезности положения. Естественно, там все плохо заканчивается. Во-вторых, стоимость. Частные встречи мало кто может себе позволить. В провинции в семьях с невысокими зарплатами люди вообще думают о выживании, и все эти сигналы трактуются как подростковая блажь – вырастет, перебесится. А к государственной системе люди относятся с недоверием, воспринимают ее как карательную и часто прибегают к ее помощи, только если совсем уж некуда деваться.
– И что делать?
– Думаю, что наша задача – как минимум говорить об этой теме, провоцировать дискуссию вокруг нее. И со временем общество выработает механизмы помощи.
Наталья ШИШКОВА
Выбор читателей
Комментарии