Я надуваю шар, он куда-то летит

Одним из гостей сентябрьского Открытого фестиваля кино стран СНГ и Балтии был известный российский поэт Игорь ИРТЕНЬЕВ, который и стал сегодня гостем «ОП».

Досье «УГ»Игорь Иртеньев, поэт, член Союза писателей Москвы, пишет и прозаические произведения. Родился в Москве в 1947 году. Окончил заочное отделение Ленинградского института киноинженеров, 20 лет работал на телевидении механиком по обслуживанию киносъемочной техники. Писать сатирическую прозу и стихи начал в тридцать с небольшим, публиковаться – с 1979 года. В середине 80-х познакомился с группой молодых литераторов, создавших наделавший много шума в столице клуб «Поэзия». В 90-е годы редактировал иронический журнал «Магазин», учрежденный Михаилом Жванецким. На протяжении нескольких лет еженедельно появлялся на телеэкране в образе «поэта-правдоруба» в программах Виктора Шендеровича «Итого» и «Бесплатный сыр».В настоящее время выступает с авторскими рубриками в «Газете» и сотрудничает с программой «Плавленый сырок» на радиостанции «Эхо Москвы».

Личный момент

– Игорь, по жизни вы – специальный корреспондент газеты «Газета» …

– В моей трудовой книжке записано, что я ее поэтический обозреватель. А кроме того, я еще донашиваю маску Правдоруба, которую носил в пору работы в программе Виктора Шендеровича «Итого».

– Но в первую очередь Россия знает вас как юмористического поэта. Потому можно предположить, что и жизнь ваша в известном смысле юмористическая?

– Начнем с того, что я все же поэт скорее иронического, чем юмористического направления.

– Стало быть, вслед за Есениным вы не сможете повторить: моя жизнь в моих стихах?

– Сергей Александрович как жил, так и писал, хотя и в его биографии были моменты, которые позволяют усомниться, что он так уж прямо от сохи. Разумеется, меня не следует отождествлять с моим героем, у которого много чего было, что никогда не происходило и не могло произойти со мной. Я надуваю свой шар, а он куда-то летит, и не всегда его догоняю.

– А что из того, что происходило с вашим героем, вам бы тоже хотелось примерить?

– В нем есть такая мускулистость, он сокрушитель сердец, чего у меня не было в промышленных объмах. В общем, мы разнимся, хотя, кто его знает, насколько.

– Помнится, в 1989 году вышел сборник молодых поэтов, дверь которым открыла перестройка. Там были вы, Алексей Парщиков, Дмитрий Пригов. Само по себе появление книжки знаменовало, что наступил момент говорить, ничего не стесняясь. Вы в самом деле ощутили такое качество наступивших времен?

– Да, извините за штамп, это были лучшие годы моей жизни. Перестройка, Горбачев стали мощным вдохом, прекрасной порой, временем юности. Хотя я уже был человеком пожившим – 40 с небольшим хвостом, но ощущал себя так, словно только сейчас рождаюсь. Да, было такое время…

– А как быстро оно закончилось?

– Жесткое столкновение с реальностью началось в начале 90-х, я не имею в виду экономические трудности, которые более-менее пережил, но начался дележ пирога, к которому лично отношения не имел. Но хоть обездоленным себя не чувствовал, наблюдать за всем этим было неприятно. А расстрел Белого дома стал для меня личным моментом.

«Плавленый сырок» без башни

– До наступления славных перестроечных времен вы были поэтом подпольным, официальным?

– Вполне официальным. Писать начал достаточно поздно, лет в 30, тут же начал публиковаться, не было длительного периода работы в стол, но писал и те тексты, которые не могли быть опубликованы, не потому, что нельзя было, просто они ждали своего часа, и вот пришла пора. Попутно я много занимался всякого рода веселой халтурой – для радио, юмористических изданий, так что зарабатывал без особого труда. Но при этом «непроходняк», какие-то стихи были, и в какой-то момент я понял, что надо создавать у редакторов «комплекс вины», когда они не могут, но хотят тебя напечатать. Это, повторяю, было где-то до года 87-го, а потом все пошло с колес. Я довольно быстро, пересидев в молодых поэтах на разных всесоюзных совещаниях, за каких-то несколько лет перестал быть таковым во многом благодаря все же телевизионной известности, программе «Взгляд».

– Вы сказали – «непроходняк», имея в виду минувшие годы. А сегодня подобное существует?

– Сейчас любая жесткая критика ставит сразу вопрос о публикабельности, извините, а это может касаться и рифмованной публицистики. Но есть моя «Газета», где, спасибо, у меня печатается практически все, есть абсолютно безбашенный «Плавленый сырок» Вити Шендеровича на «Эхо Москвы», там разве что только матом не ругаемся, просто с плеча рубим. Но, конечно, порой возникает синдром прежних страхов коммунистического времени.

– Когда-то немало говорилось о личном вкладе каждого в жизнь любимой страны. Каков теперь этот ваш вклад?

– Во-первых, материальный, поскольку получаю неплохую «белую» зарплату и плачу с нее налоги. А вообще мне кажется, что мы, простите за пошлое слово, занимаемся важной общественной работой. Существование передачи с Шендеровичем или то, что делаем в «Новой газете», показывает, что нельзя опускать руки и в любом случае нельзя бояться.

– А в эпоху прогрессирующего пофигизма вы иногда не чувствуете бесплодности собственных усилий?

– Совсем недавно меня вербовали на создаваемое новое радио, такой «кремлевский» проект, этакая, судя по всему, богатая альтернатива «Эху Москвы». Предлагали вести один из субботних или воскресных блоков, а вел переговоры человек, которого хорошо знаю со времен НТВ, он там немало сделал, теперь сориентировался и предложил дело, сказав, что вот нравится нам твоя интонация, твой здоровый пофигизм, когда не лезешь на амбразуру. На что я ему ответил: пофигизм совсем не мое корневое качество, более того, я достаточно осторожно отношусь к людям, у которых он является доминантой.

Изменение интонации

– Разве крушение иллюзий и надежд не подрезает крылья?

– Недавно вышла моя книжка «Избранное», и я увидел, что в ней четко прослеживается изменение интонации. Да, появилась горечь, но горечь может быть плодотворной и продуктивной, почвой для стихов. При всей жесткости жизнь все равно разнообразная, полная несуразностей, это жизнь страны, которая стала другой, но осталась той же.

– Иронического поэта Игоря Иртеньева можно заподозрить в лиричности?

– Если вам все же попадется в руки мое «Избранное», то там вступительная статья называется «Едкий лирик», где лестным для меня образом это мое свойство фиксируется.

– А своего нового читателя вы знаете?

– Мне кажется, что мой читатель движется вместе со мной по этой жизни, и не скажешь, чтобы он был так уж малочислен. Попутно подгребается и какой-то молодняк, который проявляет интерес к тому, что делаю, так что ощущения, что взываю в пустоту, у меня нет.

– Как складываются ваши отношения с «форматом», который теперь диктует, ставит условия, что делать и как?

– Начнем с того, что это глубочайшее заблуждение, мол, поэт должен за собой вести. Я завишу от времени, только оно меня ведет и жизнь. А сам я никого не веду. Когда образуется подборка неформатных стихов, то я знаю, что раз в год могу опубликовать ее в каком-то толстом журнале, где, подозреваю, мне будут рады. Так что мой жанр не виснет у меня на ногах.

– Что вас может насмешить?

– Все, что угодно. Мы очень весело живем с моей женой Аллой Боссарт, в абсолютно счастливом союзе и постоянно друг над другом подтруниваем. А в кадре или перед микрофоном мне показана неулыбчивость: когда читаешь смешные стихи, глупо при этом притопывать, пальцами щелкать, лицом помогать. Но рассмешить меня очень легко, тем более что веселого в достатке на каждом шагу.

– Алла Боссарт – прозаик, публицист, неординарный человек. Как уживаются рядом две известности?

– Замечательно. Мы действительно очень любим друг друга, сделаны из одного теста, при том, что у обоих непростые характеры. Но все у нас радостно – совпадаем, не противоречим.

– Какой в «Избранном» предстает страна, в которой вы жили, живете, будете жить?

– Родной. Там немало горьких стихов, больных, сумасшедших, но есть и ухарские, всякие. Моя страна предстает, как мамашка, которая все равно твоя. С ней нелегко, но другой у тебя нет, и никуда от нее, к счастью, не деться.