«Я, безусловно, оправдываю создание оружия для защиты своей страны от агрессоров и бандитов». Лауреат Нобелевской премии, академик РАН Виталий ГИНЗБУРГ

Нобелевским лауреатом стал сугубо гражданский человек, который мечтал о службе в армии и в результате своей научной деятельности дал ей самое грозное и мощное оружие для защиты страны. Российский академик Виталий Гинзбург вместе с академиком РАН Алексеем Абрикосовым удостоен Нобелевской премии в области физики за работы в области сверхпроводимости и сверхтекучести.

Виталий Лазаревич родился в Москве в 1916 г., окончил физический факультет МГУ, в 1940 г. защитил кандидатскую, а в 1942 г. – докторскую диссертации. С 1940 г. и по настоящее время работает в Физическом институте имени П.Н. Лебедева РАН РФ, ныне – советник РАН. По совместительству с 1968 г. и по настоящее время заведует кафедрой проблем физики и астрофизики Московского физико-технического института. С 1998 г. – редактор журнала «Успехи физических наук».

Автор нескольких сотен научных трудов и десятка книг, посвященных физике и астрофизике. Награжден орденом Ленина, орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени, многими орденами и медалями СССР. Был избран иностранным членом 9 академий наук, в том числе Американской Национальной академии наук и Лондонского королевского общества. Его научная работа была отмечена Государственной и Ленинской премиями, премиями им. Мандельштама, Ломоносова, Большой Золотой медалью им. Ломоносова РАН, Золотой медалью имени Вавилова, медалями им. Смолуховского Польского физического общества, О`Келли IUPAP, медалью Никольсона Американского физического общества, Золотыми медалями Лондонского королевского астрономического общества и UNESCO-Niles Bohr, премиями Бардина и Вольфа.

Недавно академик Виталий ГИНЗБУРГ стал гостем клуба журналистов «Комсомольской правды» и любезно согласился рассказать о некоторых эпизодах своей биографии корреспонденту «Военного образования».

Я никогда не стремился избежать службы в армии. Помню, при поступлении на 2-й курс физфака МГУ меня направили в военный госпиталь для решения вопроса: в какую группу зачислят – военную и гражданскую? В гражданских не было военной подготовки, а в военных готовили офицеров. Был я тощ, не весил и 60 кг при своих 180 см роста. Попал к пожилому врачу. Он ткнул рукой мне в горло, произнес слово «струма» (это какое-то увеличение щитовидки) и зачислил в гражданскую группу. Струма не дала себя знать до сих пор, а вся жизнь была бы другой, если бы я попал в военную группу. Достаточно сказать, что большинство из этих наших групп погибли на войне…

По окончании университета в 1938 г. остался в аспирантуре, но прошло это не совсем гладко. Надвигалась война, и отсрочки от призыва в армию, предоставляемые аспирантам, были отменены. Меня призвали. Но физический факультет добился затем отсрочки от призыва для своих аспирантов. Еще 3 раза я совершенно случайно не попал в армию, причем в двух случаях пытался пойти добровольно.

22 июня 1941 г. Германия вторглась в СССР. Шли бомбежки городов, и лишь часов в 12 дня по радио выступил Молотов, сообщив о начале войны. Ясно помню, как слушал его с двухлетней дочкой на руках. Помню и речь Сталина 3 июля, когда он назвал своих слушателей, кажется в первый и последний раз, братьями и сестрами. Я был «рядовым необученным», поэтому не мобилизовали. Вскоре вышло постановление об эвакуации Академии наук, и через месяц после начала войны я с престарелым отцом (ему было 78 лет), тетей и женой уехал в Казань.

Там пришлось побывать на «трудфронте». Мы рыли окопы недалеко от города, к счастью, не понадобившиеся. Какой-либо отсрочки от призыва («брони») у меня не было, но как не имеющий военной специальности, я не представлял особой ценности, и меня не призывали.

Ожидая призыва, хотел поскорее закончить докторскую диссертацию и защитил ее в мае 1942 г. Ее защита никак не влияла, насколько я знаю, на призыв в армию, по крайней мере, в те крайне тяжелые времена – ведь немцы дошли до Волги. Более того, мне предложили добровольно записаться в какие-то десантные части, что я и сделал. Но меня забраковали по состоянию здоровья в силу прямо-таки анекдотического стечения обстоятельств.

Нас все время посылали на какие-то работы. Запомнил выгрузку бревен с барж на Волге. Работали все, включая Тамма, Ландсберга и других, казавшихся мне тогда стариками, хотя им было не больше пятидесяти. Я носил большие бревна «на козе» – это лямки, которые надевают подобно рюкзаку, а на спине укреплена «площадка», на которую и кладут бревно или что-то другое. Отнюдь не будучи могучим, таскал таким образом довольно тяжелые короткие бревна, которые два человека с трудом нагружали на «площадку». Но, видимо, нагрузка была слишком велика, и как-то во рту появилась кровь. Вероятно, лопнул какой-то сосудик. Но заподозрили туберкулез и отправили в диспансер, а там обнаружили какие-то «петрифицированные очаги» и поставили на учет. Поэтому меня и не взяли в десантники.

Настроение тогда было такое, что лучше умереть в бою, чем оказаться под немецкой оккупацией, а затем и в лагере смерти. Именно там, в Казани, в холодной комнате, где в ведрах замерзала вода, я начал работать над теорией сверхпроводимости, за которую меня теперь наградила Шведская академия.

В 1947 г. гигантская работа по созданию советской атомной бомбы, которую с 11 февраля 1943 г. возглавил И.В. Курчатов, была в разгаре. До испытательного взрыва было еще далеко, тем не менее уже начали думать и о возможности создать водородную бомбу (термоядерное оружие). Курчатов решил подключить к исследованию этой проблемы группу физиков ФИАНа во главе с И.Е. Таммом. Этого было, вероятно, добиться нелегко, ибо Тамм был у властей на плохом счету. До революции он был меньшевиком, в 30-е годы его младший брат был расстрелян.

Наверное, все произошло потому, что задача казалась не слишком актуальной и скорее всего безнадежной. По этим причинам Тамму удалось включить в свою группу меня, несмотря на то, что я был женат на «контрреволюционерке». Я тогда был уже доктором наук и заместителем Тамма по теоретическому отделу ФИАНа. В группу включили и аспиранта Тамма – Сахарова. Директор ФИАНа С.И. Вавилов попросил это сделать потому, что у Сахарова были сложные отношения с тещей, он мыкался с женой и маленьким ребенком без жилья, а тут могли дать комнату.

Работа была очень засекречена. В мемуарах Сахаров напишет через 40 с лишним лет, что он предложил одну идею, а я – другую, и эти идеи позволили создать водородную бомбу. Назвать их он не мог и через 40 лет. Только после его смерти идеи были, наконец, рассекречены. Мы начали работу с исследования «горения» в жидком дейтерии. В начале 1949 г. я напал на статью в Physical Review, посвященную реакции с тритием. Еще удивлялся, почему американцы опубликовали эту статью. Вероятно, они еще не понимали возможной роли трития.

Мне пришло в голову использовать реакцию с выделением лития-6. Он присутствует в природном литии в количестве нескольких процентов, но его извлечение не должно было составить большой проблемы. Когда 12 августа 1953 г. была взорвана первая советская «водородка», уже содержавшая литий-6, американцы обнаружили его в атмосфере, и это их поразило. Через много лет я понял, что мое предложение сыграло большую роль в нашем «атомном проекте». Однако одного использования лития-6 было мало. Тогда-то Сахаров и высказал «идею-2» насчет того, как достигнуть сжатия. После этого мы были разделены.

В 1950 г. Тамм и Сахаров были отправлены на «объект», тогда строго засекреченный, а теперь известный как Арзамас-16, руководить созданием водородной бомбы. Меня же к такой работе не допустили. Остался в Москве во главе небольшой «группы поддержки», но «за часовым», пока еще допущенный к менее секретной работе, хотя формально с высшим грифом «Сов. секретно. Особая папка».

Нам давали задания, иногда в Москву приезжали Тамм и Сахаров. Меня не послали на объект, видимо, в связи с моей политической неблагонадежностью, хотя я в 1942 г. вступил в кандидаты, а в 1944 г. был принят в члены партии. Дело в том, что в 1946 г. я женился на репрессированной в 1944 г. Нине Ивановне Ермаковой, находившейся в 1945 г. в Горьком фактически в ссылке. Ее отец, инженер и довольно старый член партии, был арестован в 1938 г. и умер в Саратове в тюрьме в 1942 г. Он был в одном месте с погибшим там же и в то же время Н.И. Вавиловым.

Нина была студенткой мехмата МГУ, и ее арестовали вместе с целой группой молодежи по обвинению в подготовке покушения на Сталина. Это было довольно известное дело. По сценарию госбезопасности из окна квартиры на Арбате, где жила Нина, студенты «должны были стрелять в вождя». Но «сценаристы» не потрудились до ареста ничего проверить, и только потом выяснилось, что окна комнаты, в которой Нина жила с матерью, на Арбат не выходят.

Так или иначе, с Нины было снято обвинение в терроре, осталось «только» обвинение в контрреволюционной групповой антисоветской деятельности. В тюрьме она провела около 9 месяцев и в марте 1945 г. без всякого суда, решением так называемого «особого совещания», была приговорена к трем годам заключения в лагере. В сентябре 1945 г. была освобождена без права проживания в ряде крупных городов. У нее жила тетя в Горьком, поэтому выбрала его. Ей удалось даже поступить в Политехнический институт. Лишь в 1953 г. после смерти Сталина и новой амнистии Нина смогла переехать в Москву.

В 1952 г. опять начались угрожающие осложнения. Некоторые мои собственные отчеты (по управляемому термоядерному синтезу) мне перестали выдавать. Как я узнал сравнительно недавно, в письме И.В. Курчатова, И.И. Головина и А.Д. Сахарова от 11 января 1951 г., адресованном Л.П. Берии, предлагалось при развитии соответствующих исследований «установить рабочий контакт» и с «проведшим важные теоретические исследования по ядерному магнитному реактору сотрудником ФИАН тов. Гинзбургом В.Л.». В ответ тов. Берия дал ряд поручений, причем, указал: «Учитывая особую секретность разработки нового типа реактора, надо обеспечить тщательный подбор людей и меры надлежащей секретности работ». «Тщательного подбора людей» я, очевидно, не выдержал и был отстранен от этой работы.

После успешного испытания 12 августа 1953 г. первой водородной бомбы я получил награды рангом пониже, чем у Тамма и Сахарова. Но все же достаточно высокие – орден Ленина и Сталинскую премию 1-й степени. С 1971 г. я стал заведовать Отделом теоретической физики имени И.Е. Тамма ФИАНа, а Сахаров был с 1969 г. и вплоть до своей кончины сотрудником этого отдела.

Как-то один из журналистов спросил меня: несет ли ученый моральную ответственность за участие в проектах по созданию оружия массового уничтожения? Я тогда сказал, что ученый несет, разумеется, такую ответственность, однако все и всегда зависит от того, в какой ситуации это происходит. Например, Эйнштейн в значительной мере инициировал начало работы над созданием атомной бомбы в США.

Были ли его действия оправданны? Несомненно оправданны, ибо он и его коллеги сознавали ту страшную угрозу, которая могла возникнуть, если бы гитлеровская Германия получила бомбу раньше, чем союзники. Гейзенберг публично упрекнул как-то Эйнштейна за его инициативу. А ведь Гейзенберг был одним из руководителей немецкого «уранового проекта».

Все известные мне советские ученые-физики, в частности, Тамм и Сахаров, оправдывали свое участие в атомном проекте необходимостью догнать США то есть не допустить монополии США на обладание атомной бомбой. И действительно наличие страшного оружия не у одной, а у двух или нескольких сторон до известной степени стабилизирует ситуацию, возникает «равновесие страха». Я сам участвовал в известных пределах в создании советской водородной бомбы, но возможность ее агрессивного применения Советским Союзом мне тогда и в голову не приходила. Убежден, что так же думал и Тамм, и вообще все, с кем приходилось говорить об этом совершенно откровенно.

На мой взгляд, мера ответственности ученого, создающего оружие, зависит от многих факторов. В том числе, в первую очередь, от понимания целей создания оружия. Я, безусловно, оправдываю создание оружия для защиты своей страны от агрессоров и бандитов.