Высоцкий как Пушкин

25 июля – сорок лет со дня ухода классика

«А Владимир Семеныч Высоцкий стал как Пушкин, но только главней», – пели с телеэкрана в 1988 году актеры студии «Четвертая стена». То есть тогда уже культурная проблема «Высоцкий как Пушкин» стала фактом общественного сознания.

С тех пор имена Пушкина и Высоцкого сопрягаются систематически на самых разных уровнях – от академических статей и докладов до легкомысленных сетевых чатов. Уже можно и нужно кое-что обобщить.

Прежде всего обратим внимание на слово «как» в заголовке этой статьи. Речь идет не об отождествлении, а о сравнении. В отечественной культуре с давних времен как-то не принято присваивать кому бы то ни было звание нового Пушкина. Подвергался Пушкин демонстративным развенчаниям, провокационным нападкам (сейчас речь не об этом), но говорить «Я Пушкин» или «Такой-то – Пушкин» – это противоречит культурной традиции. Скорее о поэте послепушкинского времени скажут «не Пушкин», как, например, у Некрасова в программном стихо­творении «Поэт и гражданин» (где Поэт – alter ego автора, а Гражданин – его, так сказать, alter alter ego, «другое другое «я»): «Нет, ты не Пушкин. Но покуда // Не видно солнца ниоткуда, // С твоим талантом стыдно спать…»

А вот сравнивать, сопоставлять с Пушкиным позволительно любого поэта – Лермонтова, Некрасова, Блока, Маяковского, Высоцкого… Сравнение, то есть выявление сходств и различий, – главный способ познания, а для познания нет ни границ, ни запретов.

Так что же общего есть между Высоцким и Пушкиным? Объективно. Без риторики, без эмоций и преувеличений.

Вспомним, о чем беседовал Пушкин с Черным морем перед отъездом из Одессы в Михайловское в 1824 году. «Властитель дум». Такое определение дается Наполеону (для юного Пушкина он был «самовластительный злодей», а потом стал романтическим героем), а вслед за ним – Байрону. Это словосочетание навсегда вошло в русский язык. Властитель дум – это тот, кто понуждает людей мыслить, обозначает высокие духовные ориентиры, воодушевляет собственным жизненным примером. Это категория не только искусства, но и жизнетворчества. Властитель дум – это, говоря современным языком, культовая личность. Властителями дум могут быть поэты, прозаики, философы, ученые, политики, публицисты, мыслящие режиссеры и актеры…

Как это часто бывает, меткая характеристика становится самохарактеристикой: властителем дум в России на долгое время стал сам Пушкин. Предлагаю в нашем разговоре держаться изначального пушкинского высокого и позитивного значения этой формулы, не сбиваясь на позднейшие жаргонно-иронические употребления, они не имеют отношения ни к Пушкину, ни к Высоцкому, ни к подлинной культуре.

С пушкинских времен амплуа властителя дум традиционно связывается с вольнодумством, с идеалом свободы. Консерваторов и тем более реакционеров так обычно не называют. Причем Пушкин в своей творческой и жизненной практике разработал особую модель участия поэта в освободительном движении, она явлена в хрестоматийно известном стихотворении «Арион»: «Пловцам я пел». То есть в борьбе с тиранией в отстаивании вольности художник участвует прежде всего творчески. И он не просто озвучивает благородные идеи своей эпохи, а углубляет их, соотносит со всемирным историческим опытом, переводит в план философский. Не будучи декабристом, Пушкин сделал для российской свободы не меньше, чем декабристы.

Не так ли и Высоцкий? Он жил в среде вольнодумцев, работал в самом смелом (и эстетически, и политически) театре. Властям в любой его песне слышалась (и не без оснований) крамола. Его цитировали борцы с советским строем, но сам себя он диссидентом не считал. Потому что был больше, чем диссидент: мыслил не только политически, но и философски.

Навыки свободы мысли формируют и развивают в людях оба поэта, задавая им труднейшие философские вопросы.

Мы то и дело размышляем о том, совместны ли гений и злодейство, оправдан ли «нас возвышающий обман», на чьей стороне в «Медном всаднике» высшая правда – Петра Великого или маленького Евгения?
И точно так же мы думаем о том, стоит ли выходить «в первые ряды», является ли настоящим поэтом только тот, «кто кончил жизнь трагически», не оборачивается ли любой рай в реальности адом (как в песнях «Переворот в мозгах из края в край…» и «Райские яблоки»)?

Властитель дум – это тот, кто не подчиняет людей себе, не властвует над ними психологически, а, наоборот, освобождает индивидуальность в каждом. Тот, кто задает читателям и слушателям нужные вопросы, разгадывание которых развивает в человеке самостоянье, давайте так соединим высоцкое выражение и пушкинское словечко. Властитель дум – это не гений, не великий, это определение не субъективно-оценочное, а объективно-конкретное.

Пушкин в жизни легко сходился с людьми, имел уйму друзей, но никому из них не отводил какой-то исключительной роли. Чтобы быть властителем дум, не надо властвовать над кем-то персонально, как и позволять кому-то взять власть над тобой. Психологически он вроде бы был экстравертом, людей не пугался и не избегал. Но «лишь божественный глагол // До слуха чуткого коснется» – и поэт становится интровертом, уходит в себя так глубоко… Он своего рода общительный одиночка. Это идеальная модель поведения для того, кто осуществляет коммуникацию не с каким-то узким кругом, а с обществом, со страной, с миром.

Жизнь то и дело разлучала Пушкина со столичным шумом, с друзьями, с товарищами по профессии, а он и в странствиях сохранял контакт с читателями. Уже после «Кавказского пленника» от него ждали новых вещей. «Друзья Людмилы и Руслана» – так он обращался к российским читателям в первой главе «Евгения Онегина». Бывали потом и трения, и моменты, когда «Пушкин стал нам скучен», но ощущение контакта с собеседником в пушкинских стихах и прозе не утрачивалось никогда.

В Высоцком эта коммуникативная модель повторилась. Его круг общения непрерывно расширялся и обновлялся, он очень щедро применял слово «друг» к людям, встреченным на жизненных и профессиональных путях. Любил входить в разные сообщества, но ни в одном из них не растворялся.

Даже в Театре на Таганке, о котором он так тепло говорил на концертах, сохранял известную степень автономности. Хоть и носил еще в дотаганские времена шуточное прозвище Вовчик-премьер, в театре не был премьером в традиционном смысле слова, то есть всеобщим любимцем, особенно женской части труппы. «Любимова любили больше», – сказала мне в личной беседе одна очень близкая знакомая и режиссера, и таганского Гамлета. Это ни хорошо и ни плохо, это так. Высоцкий в любом сообществе всегда сохранял свою отдельность. Сейчас благодаря Интернету стал доступен огромный массив групповых фотографий, где присутствует Высоцкий. И почти везде ощущается, что он живет как бы в двух измерениях. Общительная улыбка всегда может смениться задумчивой сосредоточенностью: «Застучали мне мысли под темечком…» (У Пушкина это называлось «И мысли в голове волнуются в отваге…».)

А чем обеспечивалась его коммуникативность? Какое свойство поэта делает его интересным для множества людей? Люди с особенной охотой открывают книгу или журнал, приходят на публичное выступление, если знают, что поэт расскажет им не только о самом себе, но и о них. Ценится способность поэта к перевоплощению в разных людей, в том числе в конкретных читателей-слушателей.

Применительно к Пушкину Николай Гнедич по прочтении «Сказки о царе Салтане» обозначил эту способность словом «Протей». Протей в греческой мифологии – божество, способное менять облики.
Протеизм Пушкина – это не бесхарактерность, не приспособленчество. Это всеотзывчивость. Свойство не просто большого таланта, но художественного гения, человека-мира. Поскольку Пушкин повернул русскую литературу от поэзии к прозе, то протеизм в дальнейшем ушел в романистику, а следующим поэтом-Протеем стал, пожалуй, Некрасов, которого читающая публика порой ставила выше Пушкина (как студент Георгий Плеханов, которого Достоевский поправил: «Не выше, а рядом»). Поэзия ХХ века была сосредоточена на утверждении индивидуальности, хотя были исключения: поэма Блока «Двенадцать» – апофеоз протеизма. А вот Маяковский, взявшийся говорить от имени широких масс, к сожалению, Протеем не был ни в малейшей степени. Перевоплощение в какого-нибудь «литейщика Ивана Козырева» у него не получалось, выглядело неорганичным.

В 1960‑е годы поэзия вышла на авансцену – литературную и жизненную. Много ярких индивидуальностей, иные не боялись вступать в диалог с Пушкиным, примеряясь к его венцу. Но была глубокая потребность в поэте-Протее, был, говоря современным словечком, такой общественный запрос. И на него ответил молодой актер, увидевший в 1961 году в ленинградском автобусе пассажира с татуировкой на груди и сложивший от его имени песню.

«Поэт-Протей» – такое определение даст ему потом в книге «Поэзия Высоцкого. Творческая эволюция» Анатолий Кулагин, первый доктор наук «по Высоцкому» (заметим, что до того он был кандидатом «по Пушкину»). Кулагин назвал так главу о «второй четверти пути» – периоде с 1964 по 1971 год. Да, это самый «протеистический» период, но вызревал, начиная с «Татуировки», и сохранялся до самого конца: «Я вам, ребята, на мозги не капаю…» Сколько здесь степеней и оттенков перевоплощения, азартного влезания в чужую шкуру!

Высокая степень коммуникативности творческой работы Высоцкого объясняется энциклопедизмом его тематики. Ну а кто славный предшественник на этом пути? Неудобно даже напоминать хрестоматийную цитату Белинского, но вдруг кто забыл: «Онегина» можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением». Заодно обратим внимание на вторую половину заветной фразы – «в высшей степени народным»… К теме «Высоцкий как Пушкин» она имеет прямое отношение.

Добавим только, что энциклопедизм обоих поэтов не только тематический. Какую-то частную тему они могли и упустить, их стратегией была универсальность. Создать целостную и философичную художественную модель мира.

И при этом развивающуюся, развернутую во времени. «Чувство пути» – эта блоковская формула применима и к Пушкину, который был для Блока вдохновляющим примером, и к Высоцкому как последователю обоих. И в этой формуле нет ничего оценочного. Путь – он или есть у поэта, или нет.

«Необычная по размерам и скорости эволюция его как поэта» – так определил Тынянов пушкинскую доминанту. А потом продолжил: «Литературная эволюция, проделанная им, была катастрофической по силе и быстроте». В эпитете «катастрофическая» соединились и позитивное значение (творческий прорыв), и негативное (гибельность). Цена полета – жизнь.

Катастрофическую эволюцию Высоцкого как художника и личности я стремился передать в своей книге о нем, вышедшей в серии «ЖЗЛ».

И еще один важный аспект проблемы «Высоцкий как Пушкин». Это тот демократизм, к которому Пушкин шел на протяжении всего своего творчества. «Капитанская дочка» в этом смысле – итог. Высоцкий же этим свойством обладал с первых шагов. И сейчас, спустя более чем сорок лет после его физического ухода из жизни, он для русского читателя главный демократический поэт. И конкурентов в этом качестве у него практически нет.

С особенной наглядностью это обнаруживается в демократизации языка. Это не упрощение и не огрубление, а соединение книжности с разговорностью, сопряжение высокого и низкого стилей, включение собеседника в структуру своей собственной речи. Этим занимался Пушкин, с которым, несмотря на хронологическую дистанцию, мы сверяем сегодня собственную речь. Это продолжил Высоцкий, ставший неотъемлемой частью нашей речи. «От всего человека вам остается часть речи», – сказал Иосиф Бродский, который сам стремился к преодолению книжности и «высокого» стиля. Потому он и счел главной в текстах Высоцкого «лингвистическую сторону». Песни Высоцкого, по его словам, «поражают, то есть действуют на публику, благодаря не столько, скажем, чисто музыке или содержанию, но благодаря бессознательному усвоению этой языковой фактуры».

Пушкин и Высоцкий живы. Один из них в этот поздний час заснул в доме на набережной Мойки, другой – на восьмом этаже дома на Малой Грузинской. Обоим завтра утром выходить на работу. Круг обязанностей широк: оба вечные спутники, властители дум, защитники свободы, настройщики русского языка.

Вл. НОВИКОВ, профессор факультета журналистики МГУ, литературовед