На чтение: ≈ 16 мин.В последнее время Вячеслав ТИХОНОВ часто говорит, что полвека в кино – срок достаточный, что пора уходить. Но в это не хочется верить ни режиссерам, которые по-прежнему мечтают поработать с Тихоновым, ни нам, зрителям, что всегда ждут встреч с этим артистом.
Семнадцать мгновений Штирлица
– Чем вас партнер может удивить, обрадовать, расстроить?
– Расстроить – незнанием текста. Перегаром может огорчить, мягко говоря, полутрезвым состоянием в момент самого главного нашего дела, которому мы посвятили жизнь. Только этим. А удивить собственно творчеством меня трудно, потому что я всегда пытаюсь идти за партнером, стремлюсь понять, чего он хочет, стараюсь не помешать ему в этом. Когда взаимопонимание налаживается, можно думать и о том, как строится своя линия. Так было и в “Семнадцати мгновениях”, где меня окружали замечательные артисты. Но там присутствовал глаз режиссера. Лиознова всегда видела, как складывается сцена, всегда мягко и деликатно поправляла. Ты что-то предлагаешь – без этого ничего не бывает, – а она иногда может сказать: “Не надо”.
Это началось еще на пробах. Сначала, как водится, была фотопроба. Я надел мундир, а насчет грима решил, что раз герой там среди врагов, то не стоит от них, врагов, сильно отличаться. И поскольку тогда были в моде торчащие под носом усики “под фюрера”, то и я себе такие усики приклеил. Лиознова это увидела, замахала руками: “Не надо, не надо! Это страшно! Снимайся со своим лицом. Пусть в первых сериях люди знают, что видят знакомого артиста, но потом наша с тобой задача – заставить их забыть, что они раньше тебя где-то видели, что ты известный артист. Тогда мы поведем за собой, за происходящим”. Татьяна Михайловна оказалась права, не надо играть со зрителем в поддавки, и я остался со своим лицом.
– Вы предполагали тот обвал успеха и славы, что обрушился на “Семнадцать мгновений”?
– Если я сейчас скажу – нет, вы вряд ли поверите. И все же на такой успех мы не рассчитывали, не готовились к нему. Мы снимали обычный фильм, только многосерийный, что для того времени было в новинку. 12 серий. Пришлось много ездить, причем часто не туда, куда бы хотелось. Например, по сюжету надо было бы отправиться в Швейцарию, но телевидение, чей заказ мы выполняли, в валюте нам отказало, ломаного гроша не дало. И пришлось Швейцарию, Альпы, переход Ростислава Яновича Плятта на лыжах снимать у нас, на Кавказе, в Букуриани. Нашли подходящий склон и объяснили Плятту, что как раз за этим склоном и находится Швейцария.
То молчание, что дороже всех красивых слов
– Порой в кадре, на крупном плане, вам приходилось много молчать…
– Молчание… Конечно, это не просто молчание. Чтобы молча сыграть сцену, надо много знать о герое, самому придумать его внутреннюю жизнь, знать, чем он живет, о чем думает, чего опасается, чего хочет. Всего этого не высказать, не выразить, но зритель должен “прочитать”.
В “Семнадцати мгновениях” сцена встречи Штирлица с женой вообще бессловна, но зрители сами сочиняли то, что не было сказано, что говорилось глазами. А что говорилось? Может, слова прощения за то, что жизнь сложилась так, что мы годами не видимся. А ее глаза говорят тебе в ответ: я все знаю, я верю, я люблю, держись, я жду. Может, это, может, другое, я не знаю. Но на съемке мы с Элеонорой Шашковой жили этими мыслями, чувствами. Люблю ли я молчать в кадре? Не знаю. Иногда текст сам по себе ничего не добавляет, многое загружено между строк, и мне интересно не то, что сказано словами, а то, что сказано в душе, о чем человек промолчал…
Говорят, что сцена с женой, о которой вы только что упомянули, родилась прямо на съемках?
– Саму эту историю – случай из своей жизни – мне рассказал однажды разведчик, наш резидент в Англии, с которым я подружился. Говорил долго, но когда мы снимали, к сожалению, его уже не было в живых, и он ничем не мог нам помочь. Но остался рассказ, который меня потряс простотой своей, опасностью. Ведь просчитать надо было все до минуты: встречу и прощание, таившие в себе возможность глотнуть так необходимого воздуха, когда видишь любимого человека и читаешь глазами, читаешь…
Когда мы начинали снимать картину, я думал: в романе у Семенова профессионального сколько угодно. Но где взять человеческое, то, чему люди будут верить, сверяя увиденное с собой, собственным опытом, когда герой не разведчик, а тоскующий о другом человеке мужчина?..
Я вспомнил эту историю, поделился с Лиозновой. Мы стали думать, как это сделать. Как может в жизни происходить такая сцена? Ну встретились, обнялись, смотрели друг на друга, о чем-то говорили, она плакала, снова говорили. Но дело ведь не в словах. Как часто мы корим себя: эх, не то я в тот момент сказал, другое надо было. И тогда Лиознова решила пожертвовать “маленькой правдой”: она развела нас по разным столикам в маленьком кабачке. При этом отпадала необходимость диалога и сохранялась интрига, соблюдалась конспирация. Сцена длилась недолго, но нашла потрясающий отклик в душах зрителей.
Немного о любви
– Еще о любви, если можно. Вспоминаю случившийся однажды разговор с Ларисой Лужиной. “Боже мой! – вспоминала она, – Как мне хотелось сыграть любовную сцену с Тихоновым в картине “На семи ветрах”! Но фильм был совсем про другое”. Вы сами чувствовали себя властителем женских трепетных сердец?
– Никогда. Мне это только помогало на площадке в желании хорошо сыграть сцену. И когда я видел ответное желание хорошо сыграть сцену, то зажигался: давай, давай, говорил себе, материал прекрасный, радостный.
– Не секрет, что многие известные актеры порой искренне или почти искренне вздыхают: “Я так устаю от постоянного внимания, не могу ходить по улицам, чуть за пальто не хватают. На что слышат в ответ: бросьте вы, все хотят, чтобы их узнавали”.
– Знаете, мы еще не закончили институт, были только на втором-третьем курсе ВГИКа, а двое наших однокурсников были уже с медалями лауреатов Сталинской премии первой степени после “Молодой гвардии”. Потом Сережа Гурзо получил вторую Сталинскую премию за “Смелых людей”, уже второй степени. Таким образом, у него было уже две медали. И хотя это не нарушило наших дружеских отношений, все же чувство того, что их вот на улице узнают, а меня, идущего рядом, не знают, немного расстраивало. “Но ничего, ничего, – думал, – все еще впереди, наше время только начинается, надо работать”. Я к этому спокойно относился, по сути своей я человек не завистливый, хотя такое чувство было. Потом я начал много сниматься, и мое желание успеха куда-то ушло, улетучилось. Наверное, лишняя зависть – это как недомогание, а недомогание обычно легко излечивается.
“Не запрещайте Славику пойти туда, куда он хочет!..”
– Вячеслав Васильевич, многие актеры отговаривают своих детей следовать их профессии. Ваша дочь Анна – актриса. Выбор сделан ею согласно вашему желанию или вопреки ему?
– Конечно, я пытался подглядеть, к чему она тяготеет, в чем могут проявиться ее способности. Но, к сожалению, меня слишком часто не бывало дома, и вирус кино Анну обошел, а, может быть, кто-нибудь ей нашептал. Не знаю. В итоге она тоже пошла в актрисы. Я не отговаривал, но и ничего не предпринимал, чтобы помочь. Конечно, я тогда и подозревать не мог, что придет время, когда молодым в кино будет особенно трудно, что на кино не будет денег, что многим из ребят, независимо от уровня таланта, придется узнать, что это такое – быть без работы. Сейчас трудно не только моей дочери – всем ее сверстникам трудно. Она способная девочка, любит двигаться, петь, высока ростом, уже снялась в десятке картин, в Белоруссии получила даже приз за лучшее исполнение женской роли в картине “Ночная бабочка”.
В моей жизни было то же самое. Шел сорок пятый год. Победа. Я окончил десятый класс и объявил дома, что хочу стать артистом, хочу сдать документы в Институт кинематографии. И тут все всполошились: никаких актеров! ничего не надо! посмотри, чем заняты отец, мать, все добрые люди вокруг! какой из тебя артист?! Отец у меня был механиком по ткацким станкам, а мама – воспитателем в детском саду. Словом, дома переполох, слезы…
Но жива была бабушка, спокойная, мудрая, дом на ней держался. Когда в очередной раз зашел разговор о том, кем мне быть, отец настаивал на техническом вузе, мать – на Тимирязевке (ей казалось, это к еде ближе, логика чисто женская, но я ее понимал, мамы всегда хотят, чтобы детям лучше было). Но бабушка… Если во мне доброта есть, она от нее, строгость – от деда. Дед машинистом был, водил длинные, с километр, товарные поезда по нижегородской ветке. Не курил, не пил, был очень строг и очень любим. И бабушка, сама доброта, рядом с ним. И вот, когда отец с матерью все никак не могли прийти к решению, кем же мне быть, она сказала, обращаясь к матери: “Валя, не запрещайте Славику пойти туда, куда он хочет. Молодой он еще, многое может измениться. А запретите – всегда помнить будет”. Сказала и ушла в свою комнату. Вопрос был решен.
Мир кино
Во ВГИК я сразу не поступил. Я был стеснительный, ни в какой самодеятельности никогда не занимался, читать или спеть на сцене боялся как огня. Но что-то зародилось во мне после “Чапаева”, “Мы из Кронштадта”, “Депутата Балтики”, после “Большой жизни” и “Двух бойцов” с Борисом Андреевым и Марком Бернесом, после того, как увидел Алейникова, Крючкова. Эти фильмы тянули в сказочный мир.
А потом меня все-таки приняли во ВГИК условно, в набранном курсе элементарно не хватало мальчишек. Вспомнили, что я на экзаменах фигурировал, читал что-то, и взяли на один испытательный семестр. И здесь, как видите, случай. Случай в моей жизни часто играл очень и очень большую роль.
– Вы сказали, ваше детство прошло под знаком поклонения кумирам. А позже вы с ними встречались?
– Первая встреча произошла в “Максимке”. В фильме было целое созвездие артистов. Потом я работал рядом с ними в Театре киноактера, наблюдал в жизни, а в жизни они были совсем не такими, как на экране, я даже разочаровывался из-за их обыкновенности, из-за того, что они – как все. И радовался, что они сразу приняли меня в свою взрослую компанию. И были добры ко мне – и Андреев, и Марк Наумович Бернес, и, конечно, Николай Афанасьевич Крючков. Замечательный был человек. Все шло от них, и это очень помогло.
Наверное, сейчас все иначе, все другое, но основа-то осталась, а она в традициях русского театра, русского кино, которое тогда было признано во всем мире. Теперь приходят новые люди, с новыми идеями. Делая свои картины, свои лучшие роли, нас они повторять не будут. Я снимался у Никиты Михалкова в “Утомленных солнцем”, потом – в “Сибирском цирюльнике”. Михалков – режиссер новой генерации, но он следует традициям. Так что за наш кинематограф, за его будущее я совершенно спокоен. Надо только сделать его не зависимым от рубля, от доллара. Каким образом, не знаю, может, тому же Михалкову что-то удастся, раз он встал сейчас во главе нашего кинодела.
Не всякая хата – с краю
– Существует такое выражение: “Я солдат, мое дело солдатское, а что там вокруг – дело не мое”.
– Ну что ж, наверное, кому-то так действительно удобней, кто-то бравирует этим, кто-то говорит так, понимая, что ничего не может изменить, ни на что не может повлиять, вот он и пытается защищаться такой формулировкой. Я так сказать не могу. Я могу на что-то повлиять, тем хотя бы, что сыграю на экране какую-то роль. На мой взгляд, одна из моих последних картин “Зал ожидания” получилась не очень удачной. Я играю в ней роль директора детского дома. Тема больная, острая, о жизни брошенных детей, которым нужна семья, нужна чья-то любовь…
Разве можно тут оставаться равнодушным? И можно ли оставаться равнодушным к тому, как живешь, куда движешься? А то опять все может кончиться тем, что стенка на стенку. Я этого не хочу, никто не хочет. Но и от призывов потерпеть еще немного люди тоже устали. И терпения у них уже все меньше…
Алексей АННУШКИН
Окончание. Начало в N 42.
Выбор читателей
Комментарии