Владимир ГУСЕВ: Культура становится сферой обслуживания

Русский музей сегодня – это уникальное хранилище художественных ценностей, современная реставрационная мастерская, авторитетный научно-исследовательский и культурно-просветительский центр. Владимир Гусев руководит этим музеем уже 23 года.

Директором Русского музея он был не назначен, а избран. В разгар перестройки было такое поветрие: коллектив выбирает себе руководителя. С перевесом в 60 голосов Гусев победил. И с тех пор директорствует. За эти годы Русский музей сильно прибавил во всем – численности коллекции, количестве ежегодных выставок, размерах своих владений, масштабах влияния на культурный процесс. – Личное знакомство с первыми лицами государства и то обстоятельство, что оба они из Петербурга, помогает вам решать проблемы Русского музея?- Медведева я знаю несколько меньше, нежели Путина. А с Владимиром Владимировичем знаком еще с той поры, когда он работал в петербургской мэрии. Я стараюсь не злоупотреблять этим знакомством и лишь в редких случаях обращаюсь за помощью. Владимир Владимирович существенно поддержал нас в реставрации Летнего сада. Что там говорить, имея поддержку премьера, гораздо легче решать вопросы. – Нынешняя власть больше внимания уделяет искусству, чем в те времена, когда реформы только начинались?- Я бы так не сказал. В те более трудные для страны времена искусству, культуре уделялось больше внимания. Теперь же акцент перенесен на мускулы. Кругом сплошные фитнес-центры. И как-то, по-моему, забывается, что именно культура превратила стадо животных в человеческое общество. Единственное, что может сегодня противостоять агрессии, террору, – это культура. Но она переводится в сферу обслуживания, и это очень тревожная тенденция. – Русский музей сегодня напоминает Ватикан. Этакое государство в государстве. Более 400 тысяч единиц хранения, 16 зданий, 130 тысяч квадратных метров выставочной и прочей площади, 2500 сотрудников… Есть предел росту вширь?- Предел наступил, и довольно давно. Да, завоевывать новые территории – дело азартное, интересное, увлекательное, но всем известно, как трудно удерживать эти завоеванные территории, как трудно ими управлять. Вот и мы в какой-то момент почувствовали, что хозяйство Русского музея может стать неуправляемым, и однажды перед Новым годом собрались с моими заместителями за рюмкой чая и решили: всё, больше ничего на баланс музея не берем. А через два дня мне звонит тогдашний петербургский губернатор Яковлев: «Возьмешь Летний сад и Марсово поле?» Я говорю: «Дайте три дня на раздумья, посоветуюсь со своими». Мы собрались, я сказал, что можно отказаться от предложения, дай бог разобраться с тем, что уже есть. Но большинство пришло к мнению, что Летний сад все-таки стоит присоединить к Русскому музею. Потому что генетически это единая территория. Та территория, с которой начинался Петербург, а именно Михайловский сад, который к тому времени мы привели в порядок. – Зачем вам так много дворцов, парков, залов? – Поверьте, в этом нет гигантомании. Так много всего нам требуется, для того чтобы нормально содержать музейную коллекцию. Это самая большая в мире коллекция русского искусства. Она примерно в четыре раза больше коллекции Третьяковской галереи. Когда я пришел работать в Русский музей, его коллекция теснилась в одном лишь здании Михайловского дворца. Там находились и экспозиция, и фонды, а сотрудники сидели друг у друга на головах. Поэтому мы многое не могли показывать. И возникал вопрос: зачем так много держать, если не показывать? А прирастать площадями музей стал в годы перестройки, когда начали поднимать из разрухи и запустения Инженерный замок, Мраморный и Строгановский дворцы. Инженерный замок – о, вы себе не представляете! Это была огромная коммуналка, натуральная «воронья слободка», где ютились 16 организаций-арендаторов, и никто из них городу не платил за аренду. А в Мраморном дворце размещался Музей Ленина, в котором не было практически ни одной оригинальной вещи, а было двадцать пятое пальто Ильича с дырочкой от вражеской пули. Городские власти стали думать, что делать с этими дворцами, и тогда я предложил отдать их на конкурсной основе какому-нибудь музею. Был объявлен конкурс на Инженерный замок, Мраморный и Строгановский дворцы. И мы этот конкурс выиграли. – Существует комплексный план реконструкции и развития Русского музея. Что он собой представляет?- Этот план был рассчитан до 2008 года. И возник он еще до того, как Русскому музею были переданы Инженерный замок и Летний сад. Теперь все работы, предусмотренные этим планом, продлены до 2015 года.- В том числе реставрация Летнего сада?- Она уже вовсю идет. Летний сад пытались начать реставрировать еще перед войной, после войны приступили – и не хватило средств, а главное, смелости, потому что много сложностей было. Сейчас Летний сад уже пришел в то состояние, когда больше нельзя тянуть: погибают газоны, теряют жизненные силы старые деревья, которые надо не сносить, а лечить. И вот однажды в Строгановском дворце мы провели своего рода консилиум. В нем участвовали Путин (он был тогда президентом), Матвиенко и я. А незадолго до этого городские власти передали Русскому музею Летний сад. И мы обратились к президенту с просьбой выделить из федерального бюджета целевые средства на реставрацию Летнего сада. Теперь эти средства – два миллиарда рублей – надо осваивать. – Речь о реставрации или о реконструкции? Применительно к объектам культурного наследия «реконструкция» – слово опасное. – Мы это прекрасно понимаем. Предусмотрена именно реставрация, главный принцип которой – сохранить то, что сохранилось, законсервировать то, что можно законсервировать, восстановить только то, что поддается безошибочному восстановлению. Решено отказаться от ряда крупных объектов, ранее планируемых на территории старинного парка. Сад – ровесник города, он пережил несколько наводнений, пожаров, войну и разруху 90-х… Сегодня речь идет о сохранении зеленого массива, на 90 процентов состоящего из больных, гибнущих растений. Вместо возведения новодельных каскадов и оранжерей решено заняться посадками, прореживанием запущенных участков сада, газонами, реставрацией дворца Петра I и его домика – первого мемориального российского музея, двух павильонов – Чайного и Кофейного.- Знаменитая решетка подвергнется реставрации?- Да. Решетка Летнего сада не только ведь шедевр архитектуры. Это место рождения российского терроризма. Здесь было совершено первое покушение на Александра II. Он ходил без охраны, метко стрелять террористы тогда еще не научились, и Каракозов промазал… Три главные аллеи замыкались на ворота. На месте ворот тогда поставили часовню, довольно красивую. Потом пришли большевики, сказали: «Это правильно, что стреляли в царя». Часовню снесли, и в результате исказилась планировка. Мы решили восстановить ворота, выровнять ограду по вертикали и по горизонтали, причем решетка реставрируется и с противоположной от набережной стороны. – А мраморные скульптурные изваяния уже приведены в порядок?- Этим начали заниматься еще до начала реставрации Летнего сада. Там 92 скульптуры. Уникальная античная коллекция, одна из немногих в Европе. Но в нашем северном климате мрамор разрушается, превращается в серый известняк, почти гипс. Поэтому из особого материала, основу которого составляет итальянский мрамор, для сада изготавливаются копии. А подлинники отправятся в залы Русского музея. – В Русском музее сообразно его названию собраны произведения национального искусства. Мономузей – правильно ли это? – Появление музея, сосредоточенного исключительно на русском национальном искусстве, связано с историей России. До начала XVIII века светского искусства в России не было, все искусство развивалось в сфере религиозной. Долгое время кто нами правил? Императрицы Екатерина I, Анна Иоанновна, Анна Леопольдовна, Елизавета, Екатерина II. В каком окружении они росли? В маленьких герцогствах, где-то в Германии, в окружении полотен европейских мастеров. Они русского искусства вообще не знали. Икона не считалась произведением искусства, она была продуктом ремесла. И уж если собирались коллекции, то приоритет отдавался художникам-иностранцам. Екатерина II собирала то, что ей было привычно в детстве, – картины европейских живописцев. Только после победы в войне 1812 года российское общество созрело для вопроса: почему до сих пор нет музея отечественной истории, отечественного искусства? В течение XIX века, вплоть до 1898 года, когда был открыт Русский музей,появлялись частные собрания русской живописи. Павел Свиньин создал «Русский музеум». Потом свою галерею открыл Третьяков. И вот Александр III, а он согласно легенде был покровителем всего русского, национального, якобы сказал: «Как же так – в столице государства нет музея отечественного искусства, а в Москве уже есть». И повелел создать в Петербурге Русский музей. – Русские художники, русская живопись… Это не отдает эстетическим изоляционизмом?- Не отдает. У нас есть большой раздел Россики. В нем собраны картины художников-иностранцев, работавших в России или посвящавших ей свои творения. Мраморный дворец экспонирует работы из Музея Людвига, включая произведения Пикассо, Лихтенштейна. Музей российского андеграунда показывает русское искусство в контексте мирового. Это, конечно, создает определенные проблемы, если учесть, что на протяжении почти всего XX века мы жили за «железным занавесом» и Политбюро определяло, кого на Западе знать, кого не знать. Запад в свою очередь тоже никого, кроме передвижников, в России не видел. Поэтому для западной публики надо сегодня открывать русское изобразительное искусство, преодолевать очень неверное представление о нем как об искусстве второстепенном и догоняющем европейское. – Но почему и сегодня Запад имеет о русском искусстве весьма отдаленное представление?- Причина элементарна: государство не дает денег на зарубежные выставки. Нам труднее искать и находить поддержку на Западе, чем музеям, где есть искусство французское, голландское, испанское, итальянское и где никто не кричит, как у нас: «Вернем все картины, оказавшиеся за границей, в закрома Родины!» Ну, допустим, вернем. А кто и как тогда узнает о русском искусстве? Должно быть нормальное кровообращение, которое было пресечено в ХХ веке. Восстановлением этого кровообращения наш музей сейчас и занимается. – Русский музей испытывает трудности с финансированием? – У нас бюджетное финансирование. Оно строго поделено по статьям. И есть 226-я статья, по которой финансируются охрана, проектные работы, выставочная деятельность… Так вот по этой статье в прошлом году мы израсходовали 80 миллионов рублей. Из них 50 миллионов ушло только на охрану. – Сколько денег музей зарабатывает сам?- Мы установили для себя такую планку: на одну единицу входной платы девять единиц, заработанных самостоятельно. Условно говоря, к рублю, полученному от продажи билета, музей должен прибавить десять рублей, заработанных на чем-нибудь еще.- На чем, например?- Например, на выставочной деятельности. Зарубежные выставки мы делаем только на деньги принимающей стороны, и то, что заработано, идет на организацию следующей выставки. Ну есть еще доход от лицензирования прав на фотосъемку, торговли сувенирами, издания книг и альбомов. – Как изменился музейный зритель за последние лет двадцать?- Он стал менее агрессивным, более толерантным. Агрессивность появляется тогда, когда нет выбора. Вот загнали человека в угол и говорят: «Люби только это» – и он становится агрессивным при отсутствии выбора. В Русском музее сейчас проводится примерно 60 выставок в год (а раньше было 10), и людям есть что выбрать. Не нравится древнерусское искусство – иди смотри авангард. И не надо плеваться, не надо писать в обком партии. Не нравится современное искусство – иди смотри Брюллова, Айвазовского. Когда есть выбор, люди становятся терпимее к «другому» искусству. Когда я только стал директором, пришло письмо зрителя: «Что позволяет себе дирекция Русского музея? На лесоповал! Почему у них еврейский художник Левитан висит на видном месте, а русский художник Шишкин где-то там на задах?» В канун 100-летия музея вновь получаю письмо, и опять: Шишкин и Левитан. Думаю, неужели история повторяется? Но теперь оказалось наоборот: «Почему у вас замечательный художник Левитан где-то на задворках, а плохой русский художник Шишкин на первом плане?» Вот такой эстетический экстремизм, такая зрительская нетерпимость к искусству, тебе непонятному. Но в последние годы народ помягчал, уже нет прежней агрессии.- Вы где-то сказали, что ваш любимый литературный герой – Обломов. Чем он вам близок? – Наверное, праздностью и склонностью к созерцательности. Я считаю, что не всякая деятельность на пользу. Иногда бездействие гораздо полезнее, чем деятельность. – Директор музея может быть Обломовым?- Наверное, нет. Поэтому Штольц во мне постоянно побеждает Обломова.