search
main
0

Виктор ШУТОВ. Хрущев и Ельцин сыграли в моей актерской жизни не последнюю роль

«Я интересен уже хотя бы тем, что сыграл в восьми пьесах Островского и почти во всех пьесах советских драматургов, имен которых уже никто не вспомнит», – шутит Виктор Шутов. За долгую творческую жизнь ему действительно удалось переиграть множество разных ролей, и то, что было авангардом в дни его молодости, в наши дни стало классикой. Заслуженный артист России, отмеченный медалью «За заслуги перед Отечеством», Виктор Шутов – признанный корифей Московского областного Камерного театра.

– Виктор Дмитриевич, знаю, что в 2012 году исполнилось двадцать лет с того момента, как вы стали служить в Московском областном Камерном театре. Собственно, история вашей жизни стала частью истории Камерного, расскажите о ней.

– Родился я в Москве в 1939 году, в первой половине прошлого века. Сейчас живу между американским посольством и Белым домом, прошу отметить, поскольку стал вынужденным свидетелем двух революций 1991 и 1993 годов. Когда осаждали Белый дом, наш двор был окружен ОМОНом, щитами, домой пускали по прописке, пули летали, мы прятались в ванной… Но – с начала. Родители у меня были простые люди, мама – домохозяйка, отец работал на заводе, погиб на фронте на исходе войны. Я помню себя трехгодовалым малышом, отрывочно, но удивительно отчетливо. Вот отец ночью привез сахарную свеклу, и мы ее едим вареной, отрывая тонкие лохмотья шкурки – мы жили в коммуналке, соседи от нас были отгорожены фанеркой, и нужно было вести себя очень тихо, чтобы никого не разбудить. Вот отец кормит меня из котелка гречневой кашей – мы лежим в траве на бугорке у железной дороги, в Наро-Фоминске, в 1942 году. Вот я машу рукой своей только что родившейся младшей сестренке. После войны мать осталась одна с тремя детьми на руках. Устроилась на кожзавод. О том времени страшно вспоминать. Голод, мама мучилась на тяжелейшей работе.

– А свои первые творческие проявления помните?

– Когда вышел фильм «Близнецы» с Жаровым, я взял веревку, закинул ее на крючок, соорудил что-то вроде каната, когда мать вошла, залез и закричал: «Еропкин на проводе!». Персонаж Жарова постоянно брал телефонную трубку и говорил: «Еропкин на проводе!», а я понял по-своему. А потом увидел фильм «Красное и черное» с Даниель Дарье и влюбился в нее не по-детски. Неделю пребывал в прострации, пялился в окно и «улетал», любовь была пронзительная. Недавно пересмотрел этот фильм. Да, должен признать, вкус у меня был уже тогда… Но – время послевоенное, трудно мы все жили. Если бы не Никита Сергеевич Хрущев, не быть бы мне артистом.

– Как так?

– Хрущев имел склонность думать, что в 80-м году наступит коммунизм, а на смену профессиональным театрам придут народные, самодеятельные. И в 1961-м году он объединил старейшее училище Малого театра с ГИТИСом. Так что я и мои однокурсники имеют уникальные дипломы: поступили мы в театральное училище имени Щепкина, а окончили полный курс ГИТИСа. Потом опять переименовали и разделили. Но вот дипломы остались…  Никита Сергеевич ввел вечернюю форму обучения. И это сыграло огромную роль в судьбах многих будущих хороших актеров. Возглавил вечернее отделение директор Малого театра Михаил Царев. Пойти на дневное отделение в институт я не мог, нужно было работать, помогать семье. Сначала я отучился в техническом училище, работал слесарем на заводе стальных изделий, есть диплом «слесарь по штампам и приспособлениям». Валерий Якунин как-то пошутил: «а потом он стал борцом со «штампами» и мастером «приспособлений» в театре». Первый мой выход на сцену состоялся в шестнадцать лет, играл в пионерлагере в спектакле «Свадьба» Чехова, помните: «Я вам не Спиноза какой-нибудь, я человек положительный и с характером!»… А потом поступил в кружок художественного слова при Доме пионеров на Электрозаводской. И там узнал от преподавателя, что при школе Малого театра открывается вечернее отделение. На ту пору всего четыре вуза готовили артистов, конкурс – сами понимаете… Но я поступил. А на дневное отделение тогда же набрал Николай Анненков. И это был курс, который дал нашей стране великих актеров театра и кино: Олега Даля, Михаила Кононова, Соломина-младшего и других. Мы смотрели выпускные спектакли дневного курса, это было что-то невероятное, студенты ведь все – гении. Я никогда в жизни так не смеялся, когда видел, как Даль играет Несчастливцева. Когда я стал студентом театрального вуза, я и сам начал преподавать в том Доме пионеров, откуда взял старт на сцену. Но, если по большому счету, Хрущеву я обязан не только этим…

– Чем же еще?

– Когда я поступил на курс Михаила Царева, случилось главное событие моей жизни: любовь. Я женат много лет на одной женщине и счастлив с нею. Это поразительное состояние – прожить жизнь с одним человеком. Ощущение цельности и целостности. Она тоже актриса, ее зовут Таисия. Мы учились на одном курсе в театральном училище. И вот живем и работаем вместе, не разлучаясь, полвека. У нас и компания друзей – такие же динозавры-однолюбы. Зато помним друг друга молодыми. И старости не замечаем.

– Вы с супругой работали на одной сцене?

– После училища мы сыграли свадьбу и поехали в Челябинск по приглашению – это было своеобразное свадебное путешествие. Нам дали по двести рублей «подъемных». И начались три лучших года за всю нашу театральную жизнь, играли вместе в челябинском драмтеатре. В войну в Челябинск был эвакуирован Малый театр, так что город театральный, с хорошими культурными традициями. Нас было шестнадцать, молодых артистов, съехавшихся из Ленинграда, Ташкента, Москвы. Челябинским театром руководил выдающийся директор, тогда были в стране настоящие директора, умело управляющие театральным процессом. В общем, все кипело в том театре, в приехавших было энергии – хоть отбавляй. Нас расселили в гримерных комнатах. Полгода мы жили в театре, пока руководство не изыскало возможность снять для нас нормальное жилье.

– Говорят, первую роль как первую любовь забыть нельзя. Помните ее?

– Конечно. Мы с женой были самые популярные молодые артисты в Челябинске. Я без преувеличения говорю – в газетах постоянно выходили заметки о нас, мы были заняты во многих спектаклях, завоевывали какие-то премии на театральных смотрах. А мой дебют стоит того, чтобы упомянуть о нем. Когда мы только приехали в Челябинск, повсюду гремела новая пьеса Розова  «В день свадьбы». Это была по тем временам очень революционная пьеса, в ней ставился вопрос долга, выбора. В центре – два детдомовца, Васька и Мишка. Я просто горел – очень хотел Ваську играть, роль знал наизусть, все мне в пьесе было понятно и близко. Вывесили приказ о распределении ролей – меня там нет. Я – к директору: хочу, мол, подать заявку на роль, поскольку считаю, что подхожу на нее. И директор меня понял. Над спектаклем работал молодой еще тогда режиссер Алексей Найденов. И так получилось, что выбранную мной роль играл только я – все увидели, что это «попадание в яблочко», другого Ваську искать не нужно…  Моей партнершей в роли Майки стала Людмила Гурченко. Ее пригласили сыграть эпизодическую роль в десяти премьерных спектаклях. Когда Людмила Марковна приехала в Челябинск, был бум, народ валом повалил в кассу драмтеатра – у входа висел ее огромный портрет. У нее талия всегда осиная была, а на первый спектакль она вышла в костюме, который ее просто утянул «в рюмочку», так все плотно на ней сидело. В спектакле есть очень энергичная сцена, где мы ругаемся, героиня хочет уйти, я кричу: «Майка, или ты меня имеешь или всё!». Вдруг – резкое движение. И на этом высоком моменте в полной тишине костюм Гурченко лопается по шву от шеи до талии, издавая звук взрыва. Она, способом краба, произнося какой-то текст, боком-боком уходит за кулису. Пришлось экспериментировать, сохраняя серьезный вид – я краем глаза видел, что творилось за кулисой…

– А как реагировал зритель?

– Зритель ничего не заметил, на то мы и актеры. Мы с женой много играли и современных авторов, тогда их ставили, и классику. За роль Михаила в пьесе Горького «Зыковы» я получил премию областного смотра. Потом – премию за роль в пьесе современного драматурга Соловьева «Царь Юрий», Таисия тоже получила премию за исполнение роли Ксении Годуновой. Мы с ней пара была красивая, Таисия даже страдала от того, что слишком хороша. Когда ее пригласили сниматься в кино, гримеры ей нос поднимали, упрощали лицо курносостью… В ней порода чувствовалась, личность. Таисию приглашал перевестись на дневной курс Анненков, и ее творческая жизнь могла сложиться иначе. Но она была кормильцем в семье – ее мать была инвалидом, она училась и работала на часовом заводе. Наши с ней отношения всегда строились на честности и порядочности. Ни разу не было каких-то упреков, замешанных на меркантильных интересах. Если бы нам пришлось расстаться, не знаю, как бы я жил…

– В те годы гастроли были нормой, а гастроли, как известно, занятие веселое… Что-нибудь особенное припоминаете?

– Гастролями челябинский период был очень богат. Летом мы ездили по области с шатром в форме шапито. Такой вот получался театр-цирк. Мы ставили шатер на 800 мест в разных поселках, внутри скамейки, все как надо. Самый популярный выездной спектакль был на тот момент «Кто вы, Рихард Зорге?». В центре пьесы – советский разведчик, популярность Зорге – невероятная. Завершался наш с Таисией последний сезон в Челябинске. И вот едет этот спектакль на гастроли в Чебоксары, причем в определенный час должен был состояться прямой эфир постановки на чебоксарском  телевидении. Перелет – из Куйбышева, на следующий день в шесть вечера тракт, в семь – прямой эфир на телестудии, и сразу же после этого мы все уходили в отпуск. Приезжаем в аэропорт. С утра идет дождь. Погода не летная. Час ждем, пять ждем – никаких полетов. Однако наш директор настоял, он это мог, и нам дали самолет. Но оставалось уже примерно два часа до тракта на телевидении в Чебоксарах. К тому же непогода деморализовала некоторых артистов, и они начали отмечать выход в отпуск заранее. Особенно пострадал исполнитель Рихарда Зорге. Когда объявили посадку, «Рихард Зорге» был не готов исполнять свою роль, так как мысленно он уже окончательно ушел в отпуск и слишком много принял на грудь. Все смотрели на него и были в полном недоумении: вылетать или не вылетать…

– Но ваш отчаянный директор…

– Наш отчаянный и выдающийся директор велел следовать на борт выделенного самолета АН-24. Мы сели в самолет и полетели, правда, слово «полетели» не очень подходит для описания перелета, поскольку был сильный шторм. Как только мы поднялись в воздух, самолет стало бросать так, будто он взбирался на «девятый вал» и нырял оттуда вниз: бум-па, бум-па. Уши протыкало словно иглами. Наши женщины кричали от боли. Мужчинам тоже было как-то кисло. Один только «Рихард Зорге» спокойно спал. Ничто его не беспокоило. В конце концов, долетели. Самолет приземлился. Выходим, выносим Рихарда Зорге, нас встречают, и все снова в недоумении: как же так, ведь уже через несколько минут должен быть тракт, потом эфир. Но директор говорит: «Нам трактов не надо, мы все даем без трактов!». Сразу – в студию. Однако как?! «Нашатыря!», распоряжается директор. Приносят нашатырь, так – сяк, не берет. Тогда Рихарду Зорге наливают в стакан с водой сильнейшую дозу нашатыря, он выпивает. И слегка приходит в себя. Во всяком случае, уже стоит почти горизонтально. Ему говорят: в основном стойте к камере спиной. Он понимает. И все исполняет как надо. Эффект потрясающий. Чебоксарские зрители остались в восторге от спектакля. Особенно от Рихарда Зорге, таинственного мрачного разведчика.

– Да уж, театральная «кухня» печет байки как пирожки. И что же было дальше?

– Дальше мы с женой вернулись в Москву. Нужно было искать работу. И тут мой друг по Челябинску Юрий Борецкий просит меня показаться в областном театре имени Островского, он там работал актером, но переходил на кинорежиссуру.

– Он снял культовый фильм «Моя любовь на третьем курсе»…

– Да, и вот так, на роли Юрия, я пришел в областной театр имени Островского. В нем я служил 25 лет. И это была тоже – фантастическая жизнь. Мне тогда исполнилось двадцать восемь. Тогда я, помню, кричал на собраниях месткома: мне уже двадцать восемь! Это сейчас я говорю: мне еще семьдесят три… Труппа была на две трети молодая, возрастные актеры – высший класс. Мы жаждали работать. Все хотели играть, творить, и были очень дружны при этом. Меня ввели на роль Борецкого в спектакль «Я люблю тебя, Инга!», сильная мелодрама. Партнершей была Светлана Брагарник, темпераментная, красивая, яркая актриса. Мы гастролировали во многих городах, играли на столичных сценах: в театре Советской Армии, Ленкоме и других – тогда своей площадки у нас не было, и везде встречали «на ура».

– В Светлану Михайловну, наверное, трудно было не влюбиться.

– Мы с ней хорошо общались, но романа не возникло. Впрочем, это шутки. А вот четыре года, что мы с ней работали, эмоционально были очень насыщенными. Вспоминать о них приятно. Я сыграл в театре Островского много хороших ролей. Это и Глумов в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты», и Несчастливцев в «Лесе». Особенно люблю роль Капитана Прелестного в пьесе «Милые призраки» по Андрееву. Шестидесятые годы подходили к концу, эпоха остроумных интеллектуалов выдавала любопытнейшую драматургию, сыграно было много – всего не упомнить… В театр Островского пришел умнейший вдумчивый интеллигентный режиссер Андрей Муат, значительная личность в истории театральной Москвы. И Андрей Александрович поставил у нас «Блоху» Замятина. Я играл царя. Это был великолепнейший балаган, русские костюмы, смачный текст, гениальные мизансцены. «Блоху» ставили тогда только во МХАТе, наш спектакль сразу стал явлением, о нем говорили, писали. «Милые призраки» ставил тоже чрезвычайно одаренный режиссер Александр Петрович Сазонтов, сейчас, после большой карьеры в мире театра, он ушел в священнослужители, замечательный теперь дьякон.

– Главные режиссеры менялись в театре Островского часто?

– За 25 лет – 9 главных режиссеров. Мы жили театром. Я ведь к тому же был беспартийным председателем театрального месткома, постоянно искал справедливости во всем. Иной раз приходилось «выпроваживать» плохого и отстаивать хорошего режиссера, ходить по инстанциям.

– Вам поиск справедливости сходил с рук?

– На Колыму не отправили, конечно. Но звания пришлось ждать больше двадцати лет, все откладывали в долгий ящик. Дважды собирали документы.  Сначала сказали: дадим секретарю парторганизации, после него – тебе. Потом – анонимка на меня пришла Ельцину, он был в то время первым секретарем горкома партии Москвы, мол: алкаш, бабник, как можно такому звание давать… Почерк в анонимке кривоватый, кто сочинил – неизвестно…

– А как вы оказались в труппе Московского областного Камерного театра?

– В начале девяностых произошло объединение трех крупнейших театров области. Построили здание МОДИ в Кузьминках. Но, насколько помню, Валерий Иванович Якунин не хотел объединения, долго стоял на своем, добивался автономии. Он меня и пригласил в труппу, мы ведь знакомы давно, с тех пор, когда ему было лет четырнадцать, а мне – двадцать один…

– Расскажите подробнее, пожалуйста.

– Это история серьезная. Мы вместе занимались в Доме комсомольца и школьника Сталинского района. Так что мы с ним домопианеровцы. Он ходил в театральную студию. Я его очень хорошо помню, хотя мы не общались напрямую, не знались. И вот спустя многие годы вдруг судьба сводит нас вместе. Валерий Иванович мне даже признался, что специально приходил слушать, как я читал поэму Есенина «Анна Снегина», до сих пор читаю ее на вечерах. Нас из театра Островского перешло трое артистов: я, Елена Михеева и Татьяна Рудова, с Татьяной мы – однокурсники. Надеюсь, мы украсили Камерный своим присутствием, до сих пор работаем.

– А какие роли в Камерном вам ближе?

– Есть работы в этом театре, за которые я отвечаю. Шлягером долгое время был спектакль «Сосед – соседка» Чодорова. Сейчас, к сожалению, сняли с репертуара – артист ушел к Дорониной в МХАТ имени Горького. Я там играл самоучку еврея-слесаря, такой занятный тип: в красных шелковых перчатках, красных носках, красной галстуке и красной ермолке. Мне по роли нужно было вскрыть дверной замок. Всего 13 минут на сцене. Но всякий раз мою игру за эти тринадцать минут трижды прерывали аплодисментами, смех в зале стоял до икоты. Особенно запомнилась публика, когда мы играли на сцене театра им. Моссовета. Огромный зал реагировал так, что казалось – владеешь миром… Вот этот слесарь-еврей, де Клоза в «Мари и Пьер» и сейчас Старик в постановке «Ты стоишь этих денег, малышка!» – лучшие роли… Самая трудная и самая значительная – это, конечно, Мольер в «Кабале святош» Булгакова. Якунин применил нестандартное решение: Короля Людовика XIV играла женщина, актриса Елена Цагина. Мы шли к этому спектаклю большими трудами, спорами. Но получилось неординарно, неожиданно, Елена Цагина играла потрясающе. Я на премьеру, что состоялась в театре на Таганке, пригласил племянника, так он после спектакля, извиняясь, сказал, что принес цветы для меня, но отдал их Королю – так изумила его, да и всех, работа актрисы. Все было настолько органично, что ни у кого не возникло вопроса: а почему – женщина? Спектакль стал дипломантом крупного театрального фестиваля, его хвалили критики. Но для меня он – трудный…

– Почему?

– Есть роли, которые дают чувство парения, здесь не тот случай. Вот в «Цилиндре, Или ты стоишь этих денег, малышка!» ощущения совсем другие. Валерий Иванович ставил пьесу дважды, я играл мошенника Агостино в первой постановке двенадцать лет назад, сейчас играю благородного старика Аттилио.

– Разница между двумя постановками ощущается?

– Конечно! Мне кажется, сейчас Якунин достиг того, чего хотел. Тон совсем иной, идея иная. Спектакль глубокий, ему есть, куда расти. Время нынче другое – вот и спектакль получился другим.

– Чем вы гордитесь в театре? И, простите за банальность, но что для вас театр?

– Горжусь? Пожалуй, это спектакль «Граф Нулин», я с группой артистов поставил его самостоятельно к 200-летию со дня рождения Пушкина, и сам играл Нулина. Спектакль шел с успехом девять лет, был оценен Министерством культуры России, грамоту дали… А театр… Славы нет и не будет, это все уже – прошедшее время… Но то, как я люблю театр в свои семьдесят три года, люблю его суть и смысл – это со мной всегда. Мне до сих пор доставляет огромное удовольствие каждый выход на сцену. Это делает меня счастливым. Надеюсь, и зрителя тоже.

Фото автора

Оценить:
Читайте также
Комментарии

Новости от партнёров
Реклама на сайте