Веселое имя – Довлатов

Начинать писать о Довлатове привычными в таких случаях формулировками – великий писатель, человек-эпоха, голос поколения – как-то странно. Он сам высмеял многие из подобных штампов в сборнике новелл с говорящим названием «Компромисс». Наполненные юмором истории из журналистской практики оставляют ощущение не только легкости, задора и даже вдохновения, но и трагедии человека, который осознает, что никогда не выберется из окружающей серости советских будней, что царящие вокруг посредственность и ложь навсегда, и не видать тебе ни «загнивающей» Европы, ни «проклятой» Америки. Остается только медленно (или не очень медленно) спиваться. Довлатову удалось выкарабкаться и покинуть «социалистический рай». В «капиталистическом аду» он стал одним из самых востребованных русских писателей. В начале сентября Довлатову исполнилось бы восемьдесят. Уже больше тридцати лет его нет с нами, но популярность его за эти годы только растет.

Родился Довлатов в 1941 году, когда в СССР вовсю бушевала война, в Уфе. Туда его родителей эвакуировали из Ленинграда. Первые месяцы жизни автора «Зоны…» прошли в доме сотрудников НКВД на литературной улице – Гоголя, 56. Дальше путь эвакуации лежал в Новосибирск, а в Ленинград семья вернулась лишь в 1944‑м. Отец и мать Довлатова – театральный режиссер, драматург, педагог Донат Мечик и актриса, а затем корректор Нора Сергеевна Довлатова – развелись вскоре после Победы.

В 1959 году Довлатов поступает на филфак Ленинградского госуниверситета, на отделение финского языка. Оттуда его отчисляют за неуспеваемость, а в начале 1960‑х отправляют охранять лагерные бараки в поселке Чиньяворык (Республика Коми). Этот опыт затем послужит основой знаменитой повести «Зона. Записки надзирателя». Лагерная тема в ней раскрывается несколько иначе, чем у Шаламова и Солженицына.

«Солженицын описывает политические лагеря. Я – уголовные. Солженицын был заключенным. Я – надзирателем. По Солженицыну, лагерь – это ад. Я думаю, что ад – это мы сами», – объяснял Довлатов.

Проза Довлатова лаконична, остроумна, лишена всякого морализаторства, смешна и грустна одновременно. Ее можно сравнить с рассказами Зощенко, Аверченко, Тэффи, но, пожалуй, больше всего с Чеховым. Не случайно Довлатов именно ему отдавал предпочтение среди русских классиков, утверждая в «Записных книжках»: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова». А в своем выступлении перед американской аудиторией, которое Довлатов назвал «Блеск и нищета русской литературы», он выделяет Чехова как единственного автора из титанов отечественной словесности второй половины ХIХ века, кто до конца оставался художником слова и не разменял это на лавры пророка, духовного наставника масс или великодержавного патриота.

Довлатов привлекает читателя ровно тем же. Характерны слова Бродского о прозе своего приятеля: «Неизменная реакция на его рассказы и повести – признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла». Кстати, Бродского называют одним из прототипов героя повести Довлатова «Заповедник», работу над которой писатель завершит в 1983 году уже в Нью-Йорке.

СССР Довлатов покинул в 1978‑м. В Стране Советов его произведения не публиковали, точнее, публиковали, но не те. Газетные очерки, рассказ «Интервью» на производственную тему – это пожалуйста, а вот самостоятельные, яркие, свободные истории о подлинной жизни явно не вписывались в идеологическую модель. Набор его первой книги «Пять углов» был уничтожен по указанию эстонского КГБ. Показательно, что писатель категорически запретил перепечатывать свои тексты, вышедшие в СССР до его эмиграции. Вспоминается яркая фраза Довлатова из одноименного фильма Алексея Германа-младшего: «Я подумал, что, в сущности, наши книги не издают, а живопись запрещают только потому, что того, о чем мы говорим, не существует. То есть в жизни оно имеется, но власти притворяются, что этой жизни нет».

И вот наконец эта свободная проза увидела свет. В США одно за другим выходят произведения Довлатова: «Невидимая книга» (1977), «Компромисс» (1981), «Зона. Записки надзирателя» (1982), «Чемодан» (1986) – и это лишь некоторые из его шедевров. Имя Довлатова стало неотделимо от еженедельной газеты «Новый американец», которую он редактировал, где публиковались Александр Генис, Петр Вайль и другие известные критики и писатели. Свое­об­раз­ную энциклопедию третьей волны эмиграции Довлатов создал в повести «Иностранка» (1986). Невероятно колоритный и пестрый мир обитателей русского Нью-Йорка, полный юмора и грусти, увлекает не на шутку.

Поразительно, как Довлатову удается в художественной форме претворить собственный опыт. Сделать из него не документальное повествование – интересное, но бесчувственное, – а настоящую трагикомедию, в которой, если присмотреться, трагического даже больше. Как бы ни были смешны «компромиссы» из одноименного сборника, в них то и дело проступает ощущение безнадежности. Герой одного из рассказов признается: «Я вдруг утратил чувство реальности. В открывшемся мире не было перспективы. Будущее толпилось за плечами. Пережитое заслоняло горизонт. Мне стало казаться, что гармонию выдумали поэты, желая тронуть людские сердца…» Утешение многие современники Довлатова, да зачастую и он сам, искали в спиртном. 24 августа 1990 года сердце Сергея Довлатова навсегда остановилось.