В плену у стихии

Какие человеческие низости открывает «Маяк»

В мире, полном жестокости, зависти и злобы, пожалуй, самым главным искушением становится одиночество. Герои фильма «Маяк», заброшенные на остров близ северных вод, отчаянно пытаются выдержать испытание разлукой с цивилизацией, но даже не ведают, во что ввязались. Способен ли человек, оказавшись наедине со стихией, сохранить рассудок, решил выяснить режиссер Роберт Эггерс.

Нескончаемый гул маяка, копоть, треск посуды и галдение чаек, парящих над бурными волнами, – вот что сопровождает выживание персонажей картины. Присовокупите к этому черно-белый антураж, и вы поймете, что оптимистические мысли в подобных условиях вряд ли придут даже самой светлой личности. Надеяться остается только на «бледную смерть». Именно ее берет к себе в союзницы опытный моряк Томас Уэйк в исполнении Уиллема Дефо. Его напарник, молодой дровосек Эфраим Уинслоу, и моложе, и наивнее. Оттого и пытается нехотя отказаться от спиртного, тяжело переносит сквернословие, а в качестве талисмана, напоминающего о далекой возлюбленной, хранит фигурку русалки – таинственной обитательницы подземных вод.

В фильме режиссер сталкивает двух, казалось бы, совершенно разных людей в экстремальной ситуации и показывает, как меняется человеческое сознание у тех, кто единожды встал на путь греха. Такой библейский пафос не случаен. Само имя юноши – Эфраим – отсылает к ветхозаветному персонажу, одному из родоначальников «колен Израилевых», то есть провозвестнику избранного народа, которого Господь обрек на страдание во имя обретения истины. Мотив потерянного рая в этой философской картине отчетливо заметен. Ключевым эпизодом становится убийство чайки, а в ней, по преданию, живут души моряков до встречи с Творцом. Иными словами, покушаясь на святую для здешних мест птицу, персонаж уничтожает саму идею бессмертия и божественной природы личности, вызывая дух дьявола. Прямо по Воланду в «Мастере и Маргарите». Не верите в Бога, получите Сатану.

В чем же причина такой людской дикости? Ответ при всей очевидности дается с ужасающей натуралистичностью – желание властвовать над миром. Эфраим, ярко воплощенный приобретшим усы Робертом Паттинсоном, таит в себе невероятное презрение к окружающим. Вот и Томас пытается учить новобранца, постоянно подтрунивая над его скромностью. Сам же он, по собственному признанию, «как калека, намертво повязан с этим маяком». Совсем не случайное сравнение. Томас настолько свыкся с ужасающей тоской своего пристанища, что будто слился с оберегающей его стихией. Потому в фантазиях Эфраима он предстает в образе мифического чудовища, хозяина морей Посейдона, одолеть которого жаждет одурманенный разум. Вечная дихотомия палача и жертвы присутствует и здесь. Потому совершенно логично, что всесильный Томас оказывается на цепи, подобно собаке, а вчерашний его ученик раздает ему команды «лежать!» и «сидеть!».

Картина буквально пропитана интертекстуальностью. Начать стоит с внешних, стилистических, атрибутов: черно-белый фон, сцены тяжелой работы в грязи и пыли, оскуделый быт, роднящие фильм с итальянским неореализмом, например лентой Роберто Росселини «Стромболи, земля Божья». Кстати, в этом культовом творении 1950 года именно смотритель маяка указывает путь отчаявшейся Карин, бегущей от подавляющей действительности к Богу. Концептуально же кино Эггерса отсылает к шедеврам режиссера Ингмара Бергмана, чьи герои экзистенциально находятся в двух реальностях – внешней и внутренней. Последняя долгое время остается невыраженной и загнанной, но, вырвавшись из сдерживающих тисков условностей, обретает масштаб колоссальной трагедии, разрыва самых близких людей, как в «Осенней сонате», где дочь Эва, читай Ева, бросает матери убийственный упрек в нелюбви.

Персонажи «Маяка» тоже в каком-то смысле кровно связаны. Они будто не могут друг без друга. Одолевая Томаса, Эфраим словно сливается с ним. Да что уж там, начинает говорить его языком, причем буквально – декламируя стихи о «бледной смерти» и отпуская те же самые грубые выражения, которые еще недавно слышал от своего ненавистного вожака. Оттого Эфраим и стремится закопать моряка, а вместе с ним и собственное прошлое, полное бессмысленных унижений, постоянного поиска куска хлеба и рабского существования. Теперь он ощущает силу, величие, верховенство над самой стихией. Чем не тема романов Достоевского о переступившем нравственный закон человеке и за это духовное преступление жестоко наказанном? Вершителем справедливости в фильме, как нетрудно догадаться, выступает маяк. Его гудением сопровождается все действие, а свет этого мистического сооружения оказывается мощнее оголтелых притязаний героя на роль Творца.

Истошный крик, падение с крутой длинной лестницы в бездну хищных чаек, расправляющихся с бездыханным телом, – тут и метафора схождения в ад, напоминающая гетевского Фауста, и очередной укор тем, кто рискует сразиться со стихией. Создатель картины демонстрирует, что все мы станем добычей тления и, быть может, участь, выпавшая Эфраиму, еще не самая печальная.

Александр ТРЕГУБОВ