В небе птицы странной красоты. Иван Ефремов и Серебряный век. К столетию писателя

Сказки когда-то были мистериями для взрослых, теперь переселились в детские сады. Так и произведения Ивана Ефремова расцениваются нынче часто как чтение для подростков. «Безнадежно устарело», – сказала мне дочь. И я, пытаясь защитить кумира своей молодости, достал книжку «Туманность Андромеды» и раскрыл вот на этом месте:

«- Я задержался наверху, – Рен Боз показал на каменистый склон. – Там древняя могила.

– В ней похоронен поэт очень древних времен, – заметила Веда.

– Там высечена надпись, вот она, – физик раскрыл листок металла, провел по нему короткой линейкой, и на матовой поверхности выступили четыре ряда синих значков…

Веда Конг стала читать:

«Гаснут во времени, тонут

в пространстве

Мысли, событья, мечты, корабли…

Я ж уношу в свое странствие

странствий

Лучшее из наваждений Земли».

– Это великолепно! – Эвда Наль поднялась на колени. – Современный поэт не сказал бы ярче про мощь времени. Хотелось бы знать, какое из наваждений Земли он считал лучшим и унес с собой в предсмертных мыслях?»

– Серафима, Сима, – спросил я дочь, – ты знаешь этого поэта?

– Нет.

– Неужели? А ведь это Максимилиан Волошин. И люди будущего в романе Ефремова нашли его могилу. Только в тексте не говорится, что это стихи Волошина. И как ты думаешь, почему?

– Забыли?

– Нет, Сима, нет. Все дело в том, что во времена, когда был написан этот роман, Волошин считался запретным поэтом. Теперь даже представить это трудно, но это было так. Во время гражданской войны он описал расстрелы в Крыму – этого ему не простили большевики. И они запретили упоминать его имя. Вот как было. А ведь знаешь, я недавно был на его могиле…

– Ефремова?

– Нет, Волошина. Действительно, эта могила в Крыму, неподалеку от Коктебеля, на горе Гуюк-Янышар. И, знаешь, люди идут, поднимаются на эту гору… Непрерывный ручеек: и он никогда не прерывается.

– Интересно. Послушай, а действительно, что это за «лучшее из наваждений Земли», о котором говорит Волошин?

– Ответ можно найти в самом стихотворении, если прочитать его с начала до конца.

Выйди на кровлю,

склонись на четыре

Стороны света,

поднявши ладонь,

Воздух, вода, облака, огонь, –

Все, что есть прекрасного в мире…

Вода – это море, облака, огонь – это закат солнца. Иногда закаты в Коктебеле настолько прекрасны, что напоминают спектакль. Медленно движутся облака, светлые и темные на фоне ярко-розового неба… Затем солнце закатывается, словно занавес закрывается. Кстати, знаешь ли ты, о чем это: «Выйди на кровлю…»?

– На крышу?

– Да, на крышу. На крыше дома Волошина была смотровая площадка. Это очень красивый дом, построенный самим поэтом. В этом доме гостили Гумилев, Мандельштам, твоя любимая Марина Цветаева, художник Петров-Водкин и ставший нынче кумиром молодежи Михаил Булгаков, потом, конечно, сам Иван Ефремов… И много кто еще.

Вот что Максимилиан Волошин писал о своем доме, Доме Поэта:

Дверь отперта. Переступи порог.

Мой дом открыт навстречу

всех дорог…

Всей грудью к морю, прямо на восток,

Обращена, как церковь, мастерская,

И снова человеческий поток

Сквозь дверь ее течет,

не иссякая…

Ефремов часто повторял эти строки. Он побывал в Коктебеле и там познакомился с волошинской поэзией, существовавшей тогда только в виде рукописей. Гумилев и Мандельштам тоже как бы не существовали в годы, когда Ефремов писал «Туманность Андромеды»…

– Почему? Неужели это возможно – забыть лучших писателей и поэтов?

– Их приказали «забыть». Гумилев в годы Гражданской войны был расстрелян как заговорщик. Мандельштам погиб в сталинском концлагере в Сибири… Их считали врагами советской власти. В пятидесятые годы прошлого века школьники, изучавшие русскую литературу, не знали даже имен лучших поэтов и писателей…

– Ох, папа, а сейчас знают?

– Во всяком случае – никто не запрещает знать.

– Тогда что же: Ефремов пытался под видом научной фантастики спасти русскую поэзию?

– Выходит так. И, кстати, немало при этом рисковал. Но он был тогда уже крупным ученым, лауреатом разных премий, создателем направления в палеонтологии, которое называется «тафономия» – наука о захоронениях ископаемых животных. Он был известен и за границей. Переписывался с крупными зарубежными учеными. Много путешествовал. В молодые годы – по морям всего света. В тридцатые – по Сибири. После войны руководил экспедицией в Монголию, где раскапывал кладбища динозавров. Он был уже известным писателем. Это сыграло, наверно, какую-то свою защитную роль. Но имен он все-таки не называл, поскольку роман тогда могли вообще не напечатать.

В следующем своем романе, «Лезвие бритвы», Ефремов также много говорит о забытом периоде русского искусства, который мы сейчас называем Серебряным веком. Например, реабилитирует выдающуюся русскую художницу Зинаиду Серебрякову. Ханжеские нравы причислили ее искусство к порнографии…

В «Лезвии бритвы» начинает звучать струна печали. Ефремов говорит открытым текстом о незащищенности красоты, о частом торжестве пошлости и серости над уникальным и глубоким. Так, он описывает судьбу юной балерины Лидии Ивановой, портреты которой оставила нам Серебрякова. Она погибла странной смертью, утонула среди бела дня, катаясь на лодке с друзьями. И некоторые говорили, что несчастная балерина нечаянно узнала от своего почитателя из ЧК некоторые подробности его работы… Так это или нет, но, вспоминая то время, ничему уже не удивляешься.

Впервые поднял тему неизведанных возможностей человека: тут и йога, и внушение, и таинственные особенности человеческой памяти… Я бы это сформулировал кратко так: очень сильно верил Ефремов в человека, в его природу, сформированную тысячелетиями отбора. И в то же время его не покидало чувство тревоги.

В следующем романе «Час быка» Ефремов цитирует (опять без упоминания имени, разумеется) Николая Гумилева, его поэму «Открытие Америки»:

Двадцать дней, как плыли

каравеллы,

Встречных волн проламывая

грудь;

как компасные стрелы,

Вместо карт указывали путь…

Для Ефремова эта поэма, наверно, играла особую роль. Ведь он считал себя Колумбом, прокладывающим путь в неизведанное будущее.

Чудо он духовным

видит оком,

Целый мир, невидимый

пророкам,

Что залег в пучинах голубых,

Там, где запад сходится

с востоком.

Эти воды Богом прокляты!

Этим страшным рифам

нет названья!

Но навстречу жадного

мечтанья

Уж плывут, плывут,

как обещанья,

В море ветви, травы и цветы,

В небе птицы странной

красоты.

В «Часе Быка» Ефремов говорит о тревожных проблемах нашего времени. Светлое будущее не приходит само, говорил он. Нет такого естественно-исторического закона, согласно которому обязательно победит светлое начало. Он показал «развилку», которая стояла и стоит перед нашей планетой, перед страной. Если не заботиться о самосовершенствовании, самодисциплине, о воспитании будущего поколения, о развитии неизведанного потенциала человеческой психики, если не изучать психофизическую подоснову человеческих поступков и не внедрять в жизнь достижения науки о человеке, нас ждет вовсе не счастливое ноосферное братство, а глубокая инфернальная «ночь», которую Ефремов так ярко описал в «Часе Быка», – планета Торманс. И здесь Ефремов уже очень далеко вышел за пределы дозволенного официальной идеологией.

Его книгу изъяли из продажи и из библиотек. В общем, с ним поступили примерно так же, как и с теми, кого он защищал. Запретили упоминать его имя! Когда писатель умер, в его квартире устроили грандиозный обыск…

Но знаешь, дочь, для моего поколения Ефремов остался одним из самых любимых писателей, оказавших огромное воздействие на нас. Его не удалось замолчать. Кстати, пятнадцать лет назад одну только что родившуюся девочку назвали именем главной героини «Лезвия бритвы». И эта девочка была ты, Сима.

– Ну теперь-то я просто обязана прочитать эту книгу.