Уходить и оборачиваться

Вот так они и уходят. Стоят в снегу или в ноябрьской пустоте. Заметив, что на вербе (вот дурочка) набухли почки. «Бедные, глупые, когда вздумали распускаться! Завтрашний мороз их убьет».

Я, когда еще читал «Бодался теленок с дубом», заметил, как сцена прощания (а никто еще не знает, что это последняя встреча) Солженицына с Твардовским очень похожа на сцену прощания Чуковской с Ахматовой, это ее слова про вербу, ахматовские.

«Теперь вы идите домой, а я буду стоять и глядеть вам вслед».

Вот же жестокий человек, думает Чуковская, любя. Как я пойду, не зная, как она доберется.

«Я пошла – пошла от нее прочь. По Озерной шла быстро, легко. Оглянулась. Анна Андреевна на том же месте, и, когда я оглянулась, она подняла палочку и помахала мне ею. Вернуться? Нет, я уходила все дальше и каждые десять шагов оборачивалась, и каждый раз, как я оборачивалась, Анна Андреевна поднимала палочку и махала мне ею».

И вот Лидия Корнеевна идет, идет и оборачивается, а она, остающаяся, кажется ей все меньше и меньше, вот уже совсем маленькая вдали, «вот я уже не отличаю ее платка от пальто – но – палочка поднимается, я вижу поднятый взмах».

«Что это: прощание? прощение? благословение?»

Так же и с Твардовским.

«А.Т. надумал идти гулять, надел какой-то полубушлат, очень простой, фуражку, взял в руки палку для опоры, правда не толстую, и под тихим снегопадом проводил нас за калитку – очень похожий на мужика, ну, может быть, мало-мало грамотного. Он снял фуражку, и снег падал на его маловолосую, светлую, крупную, тоже мужицкую, голову. Но лицо было бледным, болезненным. Защемило. Я первый поцеловал его на прощанье – этот обряд был надолго у нас перебит ссорами и взрывами. Машина пошла, а он так и стоял под снегом, мужик с палкой».

Я написал в начале «вот так они и уходят». И как будто неверно: это от них уходят, они же – стоят. Но это удивительная оптика любви и прощания: уходишь и оборачиваешься ты, а они не оборачиваются, но уходят.
«Прощайте, мои милые, мои белесоватые». Как сказал Тургенев уже перед смертью в морфийном бреду. У него был рак. Светила французской медицины склонялись к диагнозу «грудная жаба». Но на самом деле рак позвоночника.

…Если в шестидесятых годах Тургенев был приговорен молодыми и новыми к будущему забвению: «не созвучен времени», то в семидесятых грянула его европейская слава. Он сидел на международном литературном конгрессе рядом с Гюго, они оба говорили на открытии.

Гюго гремел, а Тургенев всего лишь скромно прочел свою речь о русской литературе. Но имел очень большой успех. «Серебряная голова, фрак, белый галстук, пенсне, негромкий и высокий голос, отсутствие рисовки, общее ощущение, что это крупный писатель». Все поняли, что русская литература до него никогда не занимала такого места. И что он, он ее на эту высоту вознес.

А потом и слава в России. Прогадали его хоронившие, ошиблись. Приезды в Россию в 1878‑1881 годах стали для Тургенева настоящим триумфом.

И Толстой его простил. «В последнее время… я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к вам никакой вражды не имею. Дай Бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего. Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, в чем я был виноват перед вами».

Тургенев заплакал, когда получил это письмо. Ответил Толстому так: «…С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую мне вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к вам; если они и были, то давным-давно исчезли».

Что это: прощание? прощение? благословение? Уже и не важно.

В России надо долго жить. В России надо уходить и оборачиваться.

«Прощайте, мои милые, мои белесоватые».

Дмитрий ВОДЕННИКОВ