Ученические и Учительские истории

Первая любовь – первая печаль

Сегодня я забрала Соню из садика раньше всех, и она, счастливая, взахлеб пересказывала мне все свои новости:

– Мамочка, а знаешь, я сегодня познакомилась с девочкой! Она новенькая, ее зовут Яна! Яна попросила у меня мое ведерочко с лопаткой. У меня же красненькое и с цветочком, а у нее – совсем некрасивое, серое какое-то. Мои куличики были крепче, а ее рассыпались, но она не плакала. Еще у нее есть собака, – Соня то и дело забегала вперед, заглядывая мне в глаза, без умолку щебетала.

Яна – это имя стремительно понесло меня в мою далекую юность. Мы дружили с ней с пятого класса. И все годы до десятого она была моей лучшей подругой. Вместе мы вели записи своих тайных чувств, взглядов и точек зрения на все, чем жили, что нас тогда окружало и тревожило.

В нашем классе появился новый мальчик. Андрей. Больше всего привлекали внимание девочек к нему даже не внешние данные, а какие-то на первый взгляд неуловимые качества. Пожалуй, это достоинство, с которым он говорил и держал себя. Словом, девчонки начали, что называется, за ним “бегать”.

А я? Что же со мной случилось? Вот именно случилось. Ведь никогда еще такого не было. Никогда никого я так не стеснялась, как этого человека. Почему-то, стоя рядом или недалеко от него, я постоянно испытывала замешательство. Сердце норовило выскочить, и хотелось спрятаться. Исподтишка всматривалась в него.

Когда он начинал со мной разговаривать, я терялась и краснела. Словом, скоро я осознала, нет, просто услышала однажды, как шепчет мне мое сердце “люблю… люблю…”. И тогда мне стало страшно.

А спустя какое-то время совершила глупость: зачем-то взяла и рассказала Вите о своем чувстве. Могла ли я предположить, что он предаст меня (так тогда я расценила его поступок). Ведь я считала его своим другом с первого класса. Он был “поверенным” в моих секретных делах еще с детства. В общем, Витя рассказал об этом Андрею. Как я сожалела о своей болтливости! Но, наивная, могла ли я тогда предположить, что некоторые мальчишки более несдержанны на язык, чем девчонки…

Домой мы с Соней не торопились, и это не мешало мне вспоминать. Вдруг она резко потянула меня за руку и крикнула с обидой:

– Мама, почему ты меня не слушаешь?

Я с трудом переключилась со своих воспоминаний на нее:

– Что ты, Соня, рассказывай, – оправдывалась я, преданно заглянув ей в глаза, и она радостно продолжала. Только я уже не могла прервать своего путешествия в юность.

…Да, тогда я первый раз в жизни влюбилась по-настоящему.

Я все чаще ловила на себе его взгляд…

Однажды в начале урока учительница протянула журнал, продолжая что-то писать, и сказала: “Отнесите кто-нибудь, пожалуйста, Татьяне Николаевне”. И мы с Андреем враз, так получилось, ухватились за него и замерли. Какое-то мгновение оба не выпускали журнала. Его плечо касалось моего. Я не смела поднять на него глаз, охваченная тогда еще неизвестным мне чувством. С ним тоже произошло что-то подобное. Я это видела. Мы оба замерли, не дыша, и… журнал упал на пол.

Растерянные, мы опять вместе кинулись поднимать его – столкнулись лбами. Весь класс покатился со смеху. Но мне было не до смеха. Я взглянула на Яну, пытаясь ухватиться за нее, как утопающий за соломинку, в полной своей беспомощности перед грохотом всего класса. И вдруг наткнулась на холодный, даже злой взгляд. “Почему? Почему, Яна, ты так на меня смотришь?” – хотелось крикнуть мне. И, обомлевшая, я села на место, стараясь не коснуться ее. “Что с ней происходит?” – спрашивала я себя в полном изумлении. Ее молчание стеной вставало между нами. Она игнорировала мои чувства к Андрею.

За весь урок мы так и не обмолвились ни словечком. На перемене она заговорила вдруг со мной как ни в чем не бывало о чем-то отвлеченном. Домой мы первый раз в жизни пошли врозь.

После этого мы нередко стояли с Яной в коридоре на переменах, болтая о пустяках, будто ничего серьезного ни в моей, ни в ее жизни не происходило. Однажды мы на перемене встали у окна, и, случайно оглянувшись, я увидела Андрея, он шел к нам: “Можно тебя на минуточку, Настя?” – обратился он ко мне. Я кивнула Яне – “извини” и вновь увидела что-то очень противное, вражеское в ее глазах. Тогда я испугалась.

Мы с Андреем отошли. Яна продолжала стоять поодаль. Нет, она не ушла деликатно, как сделала бы это я на ее месте. Я понимала, что она слушает наш разговор и наблюдает за нами. Мне стало совсем не по себе.

Андрей видел, что я не слушаю его, что я волнуюсь. Тогда он в упор посмотрел на Яну и, уже улыбаясь мне, сказал: “Настя, ты не думай о ней, она страшная эгоистка. Наверное, есть такая категория девушек, я имею в виду женскую породу, для которых понятие дружбы кончается в песочнице. Ты лучше ее оставь”.

Я смотрела в пол. Спиной я чувствовала присутствие Яны, и я ее боялась. Слава Богу, прозвенел звонок на урок. Я не могла сосредоточиться, даже Наталья Сергеевна сделала мне замечание, что я отсутствую в классе.

“Домой, домой”, – стучало в голове. И я первой выскочила из школы после звонка. Скорее хотелось спрятаться от всего. И, чтобы не столкнуться с Яной, я побежала совсем другим, длинным путем, обогнув целый квартал.

…У моего подъезда стоял Андрей. Он ждал меня. Все горе мое вмиг улетучилось.

Мы долго гуляли в тот день. Снег искрился на солнце, а мы говорили и говорили обо всем на свете, только не о нас. Изрядно промерзнув, мы поднялись на лифте. “Хоть бы сломался, – подумала я, – но это не сказка и не юмористический фильм”.

Через несколько минут мы уже стояли у моей двери. Стояли и молчали. Стояли близко друг к другу. Вдруг он взял мою руку. Мне показалось, что его рука слегка дрожит. “Какие холодные. Совсем заледенела”, – сказал он и стал бережно надевать свои меховые перчатки сначала на одну, потом на другую руку и, притянув меня к себе, сказал: “Я люблю тебя, Настя”. Что было со мной!

Наутро он ждал меня у дома, и в школу мы пошли вместе. Мы стали дружить открыто. Мы часто говорили друг другу “люблю”. Это было настоящее счастье.

Пришла весна, а с ней и день рождения Андрея. Гостей пришло много – почти весь класс.

Было все, как всегда, хорошо: пели под гитару, танцевали всем скопом. Ждали медленные мелодии. Ждали не только девочки, ждали все. В очередной медленный танец я задержалась на кухне, а когда вошла в гостиную, Андрея там не было. Меня подхватил Димка, мы танцевали. Андрея все не было. Не случилось ли что? И, бросив танец, я побежала в его комнату. Распахнула дверь и увидела у окна два силуэта. Рывком включила свет: Андрей и Яна отпрянули друг от друга.

Как ужаленная, кинулась я прочь, ошалело твердя: “Так предать, так предать, так предать…”

…Проходили годы. Отболело сердце. А как оно болело!

Как-то я стала просматривать наши с Яночкой записи о любви, верности и преданности в нашей дружбе, и ясно стало: разве можно было давать читать свой дневник, доверять свои сокровенные мысли вообще кому-либо, а тем более той самой Яночке. И не случайно. Но не сразу я это поняла: Яну начал пожирать червь зависти, когда наше с Андреем чувство стало взаимным.

А он? Что же он? Весь следующий год, последний год наш в школе, он “бегал” за мной, просил прощения, уверял в любви. Но я простить не могла, потому что понять всего случившегося мне было не дано тогда. Да и сейчас я считаю, что такие вещи не прощаются.

А в дружбу я верю. Я поняла, что есть высокие цели, которые достигаются в содружестве близких по духу людей. А “яны”? Что же “яны”? У них свой удел. О них думать не стоит. Дай Бог, чтобы эта маленькая Яна, подружка моей дочки, не была похожа на ту.

Ирина ХАРИНА

Я отдала тебе, Америка-разлучница…

Все было, как на уроке, – звонок, вопросы, ответы, а затем перемена. Только вместо класса – театральный зал. Впрочем, настоящая педагогика всегда артистична. Ученики, расположившиеся в бархатных креслах, заполнившие сцену, годились друг другу в деды и внуки. Впрочем, учительская жизнь длиннее любой другой профессиональной лет на пятьдесят – пока ходят по земле твои последние питомцы. Какая разница, где ты ведешь урок – у доски, у костра, у моря, со сцены, в письмах!..

Добрый день, Костя! Я не сразу тебе ответил, потому что то, о чем ты написал, очень серьезно и потребовало от меня таких же серьезных размышлений”. Ученик поделился с ним своей тревогой по поводу падения нравов в молодежной среде, высказал соображения, что рост цивилизации всегда сопровождается духовным оскудением, и даже привел конкретные факты – на Красной площади в ночь после выпуска десятиклассницы – вот ужас! – пили водку.

Косте Когаю было 17, его учителю Владимиру Ронкину – 28. У Ронкина тогда забарахлили легкие, и он на несколько месяцев уехал лечиться в Старый Крым. От этой поры у него два главных воспоминания – любимый Грин, которым дышат те места, и 320 писем от разных учеников. Шел 65-й, и проблема падения нравов среди молодежи, как вы понимаете, стояла весьма актуально.

Зал встречает эти откровения добродушным и смешливым гулом. Свет рампы падает на лица учителя и ученика, стоящих у микрофона. Только теперь у них новое возрастное соотношение – 51 и 62. Про свое письмо Костя, Константин Евгеньевич Когай, известный в городе юрист, конечно, давно забыл, тем более что ответа от Владимира Григорьевича он тогда не получил. Ушел в армию, и письмо вернулось к Ронкину с пометкой Московского почтамта “не востребовано”. Что же такого важного содержится в этой крохотной переписке, что она за три с лишним десятилетия уцелела? Человеческая жизнь, только и всего. Кому дано знать, какой миг в ней главный, какой проходной? Наверное, Богу. Учитель – не Бог. Зато может быть его помощником. Ронкин и в самом деле божественно ведет канцелярию на всех своих учеников. По праву нашей давней дружбы я стала одним из обладателей его книги, только что выпущенной в Алма-Ате. Книга называется “Уроки самому себе”, тираж крошечный – 700 экземпляров! Издавали по принципу “с шапкой по кругу”, а если точнее – по принципу любви к автору “Уроков…”. Последняя страница невозможно корявым ронкинским факсимиле перечисляет имена всех, кто книжке помог появиться: от знаменитого бизнесмена до скромной компьютерщицы. Замечательные форзацы оформлены по рисункам Дины Жангабуловой, выпускницы 120-й алма-атинской школы, где Ронкин много лет вел историю. На первом изображено ушастое чадо, которое чья-то рука держит на манер букета. На втором – ладонь разомкнулась, и человечек уже почти в самостоятельном полете, только чуть придерживается за спасительную руку.

Как часто Ронкин подставлял ее своим ученикам! Один из эпизодов книги о том, как пришлось ему спасать трех облыжно обвиненных в убийстве старшеклассников. Дошел до Москвы, добился разбирательства через “Литературную газету”. Ребят выпустили, оправдали. В тот вечер, о котором рассказываю, один из парней сидел в зале Лермонтовского театра. Но Владимир Григорьевич не стал вытаскивать его на сцену. Когда мы любим, мы оберегаем. Просто десятиклассник Вадик Башкиров, будущая звезда фортепиано, сыграл для него, повзрослевшего на двадцать лет, красивую пьесу.

А самого Ронкина берегли не очень-то. Проще говоря, ему изрядно доставалось. Его педагогика всегда опережала официально одобренную. В минпросовских кабинетах ему клеили ярлыки, раздражались его независимой манере употреблять местоимение “я”. Обвиняли даже в “пособничестве мировому сионизму”. И не понимали, что это он, а не кто иной, растил настоящих коммунистов и патриотов. Только еще в это дело вкладывал живой человеческий смысл и святую веру в чистоту идеала. Когда их не стало, и он, и его ученики не очень пострадали. Основа оставалась нетронутой…

“Для меня Коммунистическая Идея всегда была наполнена конкретным содержанием Справедливости, Правды, Добра. Именно поэтому я Иисуса Христа тоже считаю коммунистом. Вот от такой идеи я не отказываюсь и сегодня… Система потерпела исторический крах, так как полностью опошлила, деформировала знаменитый постулат манифеста Союза коммунистов: “Свободное развитие каждого является условием свободного развития всех”. Ну что вы хотите – историк!

В январе 88-го собрание работников гороно и Алма-Атинского института усовершенствования учителей решило ходатайствовать о присвоении Ронкину звания заслуженного работника образования КазССР. Два года гуляли бумаги по кабинетам, трижды принимались решения партийных бюро, и только в 90-м году Председатель Верховного Совета, а ныне казахстанский президент вручит ему почетный знак “За заслуги перед республикой”.

Историк, он всегда шел от практики. Слава о клубе старшеклассников, который Ронкин создал, будучи еще совсем молодым учителем, гремела по всему Казахстану. К ним на встречи за честь считали попасть ученые, поэты, композиторы, путешественники, симфонический оркестр и футбольная команда. Одиннадцатиклассники Володя Карев, Света Кунанбаева и Костя Когай часто приглашали своего друга, тогда еще физтеховца, а ныне знаменитого режиссера Вадима Абдрашитова. Ребята из клуба старшеклассников предприняли сумасшедшую поездку на все лето в Крым. Путешествовали по побережью, работали на виноградниках, ходили в домик Чехова… В чем-то тогда было гораздо проще. Сегодня российского гражданина Владимира Карева, контр-адмирала Тихоокеанского флота, прилетевшего на родину к маме и любимому учителю, дотошно проверяют на алма-атинской таможне. Неужели Володя сильно ошибался, сочиняя в 63-м по случаю окончания школы такие песни: “Вечер зарумянился, как яблоко, во дворе гитары перебор, мы сидим, а с нами где-то рядышком счастье бродит на пути своем…”

Потом заместители по воспитательной работе, вождем которых Ронкин был много лет, создали клуб “Молодая картошка”. И опять – сплошное творчество и вдохновение, работа по 12-14 часов. При этом для женщин-завучей действовал железный закон – ни дня без прически! Вы обязаны быть красивыми, на всех смотрят дети. По этому кодексу его “завучихи” продолжают и сегодня жить – в шестьдесят осваивают английский, да так, что преподают в школе, изучают музыку на профессиональном уровне, сочиняют романсы, а уж выглядят – дай Бог каждой молодой!

А телепередачи на республиканском телевидении, бессменным автором и ведущим которых он был, – “До 17”, “Педсовет предлагает”! Ронкина и редакцию завалили письмами учителя, родители, дети.

А его программа эстетического всеобуча учительства, в которой с азартом участвовали Республиканский художественный музей им. Кастеева, филармония Джамбула, театры! Они установили партнерские отношения с Институтом художественного воспитания АПН СССР, Институтом театрального искусства им. Луначарского, Союзом кинематографистов СССР. Ронкин добивался ассигнований и на каникулах отправлял педагогов на семинары в Третьяковскую галерею, в Эрмитаж. Знаменитые кинозвезды приезжали в Алма-Ату проводить занятия с педагогами, в школах работало более ста факультативов по изобразительному искусству, театру и кино. Причем на каждом обязательно изучалась история казахской национальной культуры на данном направлении. К Ронкину и его команде не раз обращался за помощью Рубен Андриасян, главный режиссер Русского драматического театра им. М.Лермонтова, когда надо было защитить и отстоять спектакль, крамольный с точки зрения властей. И как часто это помогало!..

Всего не расскажешь! Невозможно пересказать жизнь. Тем более такую богатую и многокрасочную. Я переведу дух, потому что пора сказать о том, что как-то даже не выговаривается… Действо, сотворенное им на любимой сцене в Лермонтовском театре, назвал он своим последним уроком. Тема излюбленная – и все-таки красота спасет мир. Кому-то это выражение кажется набившим оскомину, себя не оправдавшим, он за него – в огонь и воду. Но, может быть, так и надо? Если бы каждый отстаивал свою правду с таким же рвением, постоянством и благородством, то множество этих правд, наверное, смогли бы в итоге объединиться в одну.

Я смотрела на него из третьего ряда – гордого и беззащитного, жесткого и романтичного, галантного и чуточку мешковатого. Такого наивного и мудрого, каким может быть только тот, у кого душа ребенка.

Как-то он летел в Москву, к маме. Услышал по радио фамилию командира корабля и заподозрил, что тот – его бывший ученик. Пошептался на эту тему со стюардессой. Она удивилась, озадаченная, а через минуту примчалась с вопросом: “Вы Ронкин?” Он стоял в пилотской кабине за спиной Володи, Владимира Николаевича Георгиева, все сорок минут до посадки и испытывал невозможное счастье.

Да, так вот о трудном. О том, почему урок-то последний! В мае у Владимира Григорьевича умерла мама. В Нью-Йорке. Там осталась его любимая и единственная сестра. Так же далеко два сына с семьями. Прекрасные парни, все у них хорошо, но он совсем мало их воспитывал, не хватало времени. На внуков времени может просто не остаться. Этого Ронкин допустить не мог.

Неделю назад он улетел в Америку. Насовсем. Как знать, может, ему и там удастся собирать неплохие урожаи молодой картошки…

Светлана СИНИЦКАЯ

Алма-Ата