Тяга к интеллектуальным приключениям

Том эссеистики разных лет, выпущенный известным поэтом и литературоведом Мариной Кудимовой, двухтомник статей о современной поэзии, изданный редактором журналов «Знамя» и «Знание – сила», критиком Ольгой Балла. Две яркие новинки нон-фикшен от мастеров слова – в сегодняшнем обзоре «УГ».

Книга о том, какой ценой достается слава

В последнее время я часто вспоминаю работу Ортеги-и-Гассета под названием «В поисках Гете». Написанная в 30‑е годы прошлого века, она посвящена вопросу, что гений (в данном случае Гете) может сказать своим потомкам во времена тягостных заблуждений и потерь. Конечно, подобный вопрос относится к бессилию живущих земной жизнью, а не к венцу когда-то отметившего классика, но ведь, с другой стороны, мы, читающие и величающие, еще дышим, а классик окончил свой век. К тому же встает вопрос, что говорит убедительнее: безмолвие ушедшей фигуры или наша речь о нем? Итак, буква и жизнь. Вправе ли мы искать то, что когда-то обрели, а сейчас знаем ли, что обрели, а что потеряли?

В сборнике статей Марины Кудимовой «Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература», пожалуй, самое драгоценное – ощущение поиска даже там, где автор уверен, что правда на его стороне. Неспроста на ту или иную тему здесь можно прочитать признания о трудно давшемся на письме понимании. Вместе с тем и основная константа поисков выражена предельно четко – это сочетание земной непримиримости с высшей небесной волей в статьях, посвященных как нашим сравнительно недавно ушедшим из жизни современникам, с которыми автор была знакома (Денис Новиков, Татьяна Бек, Андрей Крыжановский, Илья Тюрин), так и художникам слова, как принято говорить, второго ряда (Всеволод Гаршин, Николай Помяловский, Борис Корнилов), а то и вообще феномену русского пьянства, даже шире – упоения.

Начинается же книга со статьи о Петре Ершове, что весьма уместно: в судьбе Ершова переплелись сказочно-сказовое неустройство (Кудимова цитирует самого Ершова, повторявшего простецки-обаятельную максиму «грош мне цена») с судьбой русской глубинки, о которой сказано в дальнейшем. Первое ищет глубины, вторая в самом корне содержит глубь. Вероятно, ощущение тотального неустройства человека в его сути, видящего в творчестве источник богопознания, побуждает автора книги к довольно пылкому укороту «господ ученых», сомневающихся в авторстве «Конька-горбунка». Конечно, один довод о том, что «не мог такой человек украсть», может перевесить многое, да и «разоблачение» аргументов противной стороны выглядит довольно убедительно. А если доводы ученых столь ничтожны, зачем их приводить?

Впрочем, пристрастность – вещь, показывающая влюбленность автора статьи в своего героя, прославившегося одной-единственной книгой, что само по себе достойно благородного повествования, сказа. А ведь к традиции сказа, как в своих стихах, так и в прозе, тяготеет и сама Марина Кудимова. Вот, например, как она пишет о детском впечатлении родства между двумя поэтами – Ершовым и Пушкиным: «Дети не ведают авторства и всех амбиций его. Мне было абсолютно все равно, писал ли зачин сказки Пушкин или не писал, вносил правку в текст или не вносил, первая это редакция или четвертая, для детей или взрослых это писано, какой губернии диалектизмы в тексте употребляются, кто сочинил само это волшебство – и сочинялось ли оно вообще или самозародилось. Я чувствовала только, что это как-то с Пушкиным связано, рядом с ним кладено».

«Кладено» – в этом слове чувствуется самоощущение героя старинного сказания, которому на веку написано мыкать свою долю. Кладено, положено, заповедано… Однако кем кладено? Далее автор дает ответ: народным бессознательным. Но исследователь, которого интересует, как сказано им в другой статье, поэзия как кратчайший путь к вере, не может не искать и свободу в христианском смысле в судьбах избранников того самого бессознательного. А свобода может представляться неискушенному глазу гнетом обстоятельств. Так, Ершов выбирает покинуть столицу, чтобы помогать матери, а Всеволод Гаршин себе во вред не может спокойно жить с болью, даже когда она художественно переосмыслена. Борис Корнилов более вдумчиво (и оттого заведомо сужая аудиторию) «поет деревню», чем самый известный из деревенских поэтов Есенин.

Проводя сравнение между Есениным и Корниловым, Кудимова любовно пишет о среде, из которой вышел последний, – среде сельских учителей, пишет об отце поэта, цитирует воспоминания Васильева о детстве. Пишет о круге чтения поэта. Два его любимых поэта – Пушкин и Киплинг. Простота смирения и простота риска. Как уместиться между ними? Похоже, Кудимову в книге всерьез волнует данный вопрос. Это волнение роднит автора и его героев, о которых она пишет, оно создает контекст собранной здесь прозы. Кудимова цитирует Васильева: «А Гоголь такой добродушный на вид, и белая мертвая книга». И вот ее интересует книга, еще не ожившая, но преобразившая облик того, кто ее написал. Последнее предложение статьи о Борисе Корнилове звучит так: «Вскоре уцелевшие «дети сельских учителей» уйдут на огромную страшную войну…»

Судьба поколения, судьба культурного слоя, судьба России, показанная сквозь жизнь одного из ее певцов, даже когда его уже нет на свете, – вот под каким углом автор рассматривает их (и нашу) общую долю. В пространстве истории можно любить. Здесь же огромную роль играют любимые и нелюбимые авторы как самих героев статей, так и автора. Не стоит удивляться, когда вы встретите высказывания о ревности Набокова к чужой славе или о графомании Пригова.

Тут важно не ошеломить читателя (хотя это, наверное, тоже), но избавить себя от желания притворяться. Расчистить дорогу к прочтению уже знакомого, как в первый раз, попытаться ответить себе, что значит это знакомство. История подвижна. Поиски золотого сечения, о котором говорится в книге не однажды, представляют собой довольно рискованную операцию. В статье о Николае Помяловском мы читаем о восхищении богатым языком «Очерков бурсы» вкупе с недоумением в связи с ними. Помяловский крушит нравы семинарии в царское время. Но «отрицание доступнее и проще в исполнении, чем геральдические обременения и фамильные многопудовые предания. «Плохого», «гнойного» вообще всегда больше, чем хорошего, природно чистого или очищенного идеалом. Если полюбить «плохое» – оно станет единственной формой высказывания: влюбленный только и может говорить, что о предмете любви, и никакие отрезвления тут не помогают». Здесь проясняется новая грань взволнованного интереса к истории: важно, чтобы среди плохого хоть каким-нибудь образом появилось «очищенное идеалом».

Пожалуй, книга Марины Кудимовой – это книга о славе, о том, какой ценой она достается, а также о том, чего в той славе больше – заповеданного предками богатства или художественного произвола, жажды единственной любви, пушкинского «ты царь, живи один» (не зря в «Полупрозе» так много аукается с «веселым именем» Пушкина). Вопрос, как и полагается великим вопросам, остающийся открытым, зовущий к восхищению достающимися нам дарами. А также волей, что их нам дарит.

Перевод с дословесного

Читать книгу, а точнее двухтомник, Ольги Балла с благородно отдохновенным названием «Дышащий чертеж», чрезвычайно увлекательно. Она, эта книга, посвящена современной российской поэзии в лице разнообразных авторов – от Александра Бараша, Виталия Пуханова до Александра Башлачева и Владимира Полетаева, от Ильи Риссенберга, Василия Бородина до Алексея Порвина и Дениса Ларионова. Словом, перед нами капитальный труд, своеобразное критическое «кто есть кто в современной российской поэзии». Книга собрана из статей и заметок разных лет, которые автор публиковала в литературных журналах и антологиях. Также не остаются здесь без внимания размышления о современных поэтических премиях (как премия Аркадия Драгомощенко) и литературных проектах, таких как антология стихов о шпионах или вышедшая в екатеринбургском издательстве «Кабинетный ученый» публицистическо-поэтическая книга о рефлексии над «Некрасивой девочкой» Заболоцкого. Присутствуют и статьи об антологиях перевод­ной поэзии. В общем, читатель чувствует, что название книги (цитата, взятая у одного из ее героев, поэта Богдана Агриса) вполне удачное и оправданное: во-первых, речь идет о том, что дышит, – о поэзии, а что касается чертежа, вот он перед нами – карта разнообразных, чреватых все новыми открытиями ландшафтов.

Сам охват темы как будто раззадоривает автора, заостряет его тягу к интеллектуальным приключениям, мы вряд ли ошибемся, если назовем его метод парадоксальным. С одной стороны, Балла предлагает новые дефиниции, с другой – говорит об отваге усмотреть в том или ином явлении что-то не вполне актуальное, но тем не менее заслуживающее внимания. Так, в статье о творчестве Алексея Порвина говорится об авторском разграничении «типов поэтических позиций». Есть поэты, пишет автор, которые создают, условно говоря, свой мир, те, которые дают ему осуществиться, сбыться, и те, кто этот мир всячески исследует. Автору интересны и те, и другие, и третьи. И мы видим, с какой вариативностью позиций он имеет дело на страницах данной книги, не называя их, впрочем, специально, давая проявиться читательской интуиции. Может, это оттого, что проза – хорошая проза, чье дыхание мы здесь слышим, наиболее близка ко второй позиции, она дает сбыться, но еще она предоставляет себе право быть спровоцированной чем-то воодушевляющим. Например, стихами. Недаром они обильно цитируются, порождая догадку о несуществующих персонажах, произносящих пронзительные максимы, награждающих точными эпитетами то, что было точным по-иному. Скажем, о Григории Кружкове как о поэте сказано, что он «пронзителен играючи», показателем творческой зрелости Геннадия Каневского названа молодость (парадоксальность!) в значении жадности к жизни и беспощадности к себе, а у Елены Генерозовой усмотрены «полнота незащищенности» и «отважная ранимость». Так могли бы быть названы людские чувства и их оттенки, если бы каждый прислушался к ним. Стихи выступают катализатором работы мышления, не ищущего себе прямых путей, честного и проницательного (слово «работа» тоже звучит на этих страницах – в статье о последней книге Веры Полозковой «Работа горя», и, надо полагать, оно так же значимо для критического взора автора, как и другое частое здесь слово – «отвага»). Смелость нужна не только для создания мира, но и для охраны его от слишком личного, сконцентрированного на себе опыта для надежды встретиться с другими мирами. Так, Балла восхищается книгой священника и поэта Сергея Круглова в том числе и за готовность поэта стать на сторону другого, цитирует, не без сочувствия, проникновенный разговор верующего с атеистом из его стихо­творения. «Б-жественные искры не гаснут: // Они живут и пламенеют, // И из них возгорится пламя // Новой жизни и нового утра. // А то, что мы с вами // Святости не видим… Так это // Беда наших глаз, и только», – говорит в нем атеист, а Балла прибавляет, что непонятно, «кто из них более верующий». А по поводу антологии стихов о шпионах она заразительно замечает: «Когда мы были шпионами? Да мы никогда ими и не переставали быть».

Что ж, умение жить стихами и вжиться в них – редкий, но необходимый дар, способству­ющий преодолению прозы жизни. Преодолению, но не уходу от него – вот еще один парадокс. И в этой точке милого вещного, но оставленного позади пересекаются многие герои-поэты книги – от Александра Бараша до Николая Звягинцева и Кати Капович. «Когда кровати на краю // я ем холодные пельмени, // я Шкловского благодарю // за злое слово «остраненье», – цитирует Балла Капович, говоря об «охлаждающей дистанции». Вспоминается теория Джона Кавелти, которую он применил к масслиту, о том, что подобная литература реализует человеческую потребность одновременно в приключении, опасности определенного рода и в уюте, когда герой чудом избегает опасности. В случае литературы высокой, в частности лирической поэзии, такой уют означает не что иное, как смерть. И смерть, понимание жизни из собственной смертности, прорастая сквозь стихи, становится одним из сюжетов «Дышащего чертежа». Так, в книге Дениса Ларионова «Смерть студента» автору важны отсутствие заживляющего центра, речь, направленная в сторону будущего и своей погибели одновременно, а у Станислава Львовского «рассыпание фактуры», происходящее с «фотографической точностью», знаменует мужество принять свою смертность. Не случайно ведь объектом интереса во втором томе становятся переводы, то есть необходимая мера смерти чужого у своего для принятия своего у чужого («перевод с дословесного», пишет Балла). Это ведь тоже о другом, о его узнавании даже не вокруг, внутри себя.

Марина Кудимова. Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература. – СПб. : Алетейя, 2021. – 574 c.

Ольга Балла. Дышащий чертеж. Сны о поэтах и поэзии. – М. : Литературное бюро Натальи Рубановой, 2021. – Т. I, 468 с. Т. II, 260 с.