«Творчество – в том, чтобы снова сделаться дебютантом…»

Критиков часто представляют кем-то вроде оппонентов на защите диплома или диссертации. Есть те, кто пишет, и те, кто оценивает написанное. Но критика – жанр литературы, и рецензию можно оценить по тем же критериям, что и роман. И задачи критики куда многообразнее и объемнее, чем прямой приговор написанному: хорошо это или плохо. О задачах критики, творческом росте и о том, как опыт жизни превращается в идею произведения, мы побеседовали с Валерией Пустовой, литературным критиком, автором двух книг критических эссе и книги автобиографической прозы «Ода радости».

– Валерия, расскажи о том, как ты пришла в литературную критику. Почему выбрала именно это направление, а не академическую филологию или чисто художественное творчество?

– Это вопрос, на который я отвечаю себе каждый раз, задумывая новый критический текст. Готовлю я свою критику долго: перечитываю, делаю выписки. Недавно вот «умяла» двухтомник Эдуарда Веркина – полторы тысячи страниц романа «снарк снарк» – сначала в четыре больших блокнота, потом для полной ясности эти четыре больших отжала до двух маленьких. Или запомнилось, как четыре раза – ушами, в аудиокниге, и глазами, на бумаге, – перечитывала «Петровых в гриппе» Алексея Сальникова. Хотя бывает и текст-экспресс: так заводишься, что с первого прослушивания аудиокниги садишься писать пламенный пост, а он хоп – и сам собой разрастается в статью. Так было, например, с романами «Последнее время» Шамиля Идиатуллина и «Тайные виды на гору Фудзи» Виктора Пелевина. И тот и другой путь – счастливые, потому что главное для меня, чтобы случился с книгой контакт. Критический текст – одно из доказательств такого контакта: из встречи двоих – автора и критика – родилось третье – критическое высказывание.

Я часто вспоминаю о единственном в моей преподавательской практике случае невозможности критики. Студент, сдав требуемое эссе, заявил, что, да, все на выставке увидел и понял, кроме одного – зачем ему об этом писать. Без желания поделиться тем, что родилось в результате художественного впечатления, критика невозможна.

– Спор о предназначении критики… Наши литераторы ведут его, сколько я себя помню. Критика нам зачем? Твоя версия. И зачем берешься за перо лично ты?

– Самое забавное в дискуссиях о природе критики – то, что сказанное в этих рамках не соотносится с практикой. Потому что нет критики как какой-то руководящей абстракции, ее можно построить ради дискуссии, собрать из выводов и наблюдений, но не исходить из нее. Это как литература вообще: можно сформулировать, что это такое, но по-настоящему суть литературы будет определена тобой практически, в процессе письма.

Если бы литература (и критика как ее часть) была чем-то заведомо ясным, это бы исключало ее развитие. Литература движется, потому что не только каждое поколение, каждый народ в исторический период, а каждый писатель в момент воплощения замысла заново ищет, что же она такое.

Так и критика: я определяю ее суть, ее ядро и цель, когда пишу. Иногда мне важнее разобраться в устройстве текста, в том, почему он ожил и действует на чувства и воображение. А иногда – сказать, почему этот герой никуда не годится и автор все наврал. Или, может быть, мне захочется поговорить о том, почему сейчас самое время прочесть эту книгу. Задач у критики много, как и жанров, и форматов. Но есть и сверхзадача. То, что можно назвать миссией. И в этой сверхзадаче, в идеальной полноте критики сходится многое. И опять каждый критик может выбрать, какой аспект этой полноты ему важнее.

Сейчас, например, мне кажется особенно важным поддерживать сложность и тонкость в настройках прочтения литературы. В противоход набирающему широту и силу чтению-упаковке. Шар художественного целого – поворотливый, объемный, наблюдаемый в движении – удобно бывает вписать в заготовленную рамку восприятия, в статичный квадрат без глубины. Но тогда-то и пропадает чудо, над которым веками бьются умы и таланты. Литература не сводится к выводу, к образам героев, к традиции или актуальности. Литература – чудо состоявшегося творчества, рукотворный огонь. Одна из тех вещей, что действительно оправдывают существование человека хотя бы в его собственных глазах.

– Мне кажется, тебя всегда интересовала литература как ключ к осмыслению жизни. Если это так, то вот вопрос: для чего нам тогда эта «прослойка из букв»? Почему бы не обратиться к жизни напрямую, минуя посредников?

– Это не вопрос, это боль. Тот продуктивный дефицит, который и создает критику. Критик обживается в мире, который не создавал. Но так и художник творит свой мир, потому что не управляет тем, что вокруг. Литература – сила из слабости. И критик, до тонкостей разобравшийся в том, чего на самом деле нет, – по крайней мере, точно не было, пока автор не придумал, – кажется фигурой и возвышенной, и смешной. Это ирония критического призвания: особенно остро чувствовать жизнь в отражениях, водить экскурсии по чужим снам.

Профессия критика в том и состоит, что он умеет вникать в чужое, делая его родным, и отличать устройство отражений от устройства реальности.

О критике часто говорят как об участнике диалога с читателем, критик рекомендует, разъясняет, комментирует, распространяет. Но ведь важен диалог и с автором. Автор тоже не обходится без посредника, ему нужен тот, кто объяснит его самого. Идеальный читатель – сонастроенный, не случайный собеседник.

Чудо понимания – вершинное в критике. Да, критик не творит миры. Но он творит смыслы. Критик – тот, в ком красота превращается в мысль.

– Одно из острых столкновений в твоих работах: противопоставление больших идей и малых контекстов. Великое прошлое осталось в прошлом, старые методы больше не работают, нам надо разбираться с настоящим. А где начинается наше настоящее? И в какой момент оно превращается в то, что прошло?

– Для меня это одно из ключевых жизненных переживаний – почувствовать, что прежнее перестало работать, держать на плаву. Темные периоды жизни были всегда про это: что я больше не знаю себя, не чувствую себя на месте, не могу выезжать на привычке. Кризис – тяжелый, но продуктивный опыт, в литературе в том числе, а особенно в личном литературном пути. Опытному литератору легко оседлать уже сработавшие, принесшие успех приемы. Но творчество в том, чтобы осознанно пойти на риск, снова сделаться дебютантом. Не знать, как надо. Прошлое в литературе длится по инерции. Настоящее – синоним живого. Я долго шла к тому, чтобы отличать живое от инерционного, литературу от литературности. Настоящее открыто. В нем есть привкус удивления и трепета, продуктивной неуверенности, которая не тормозит, а понуждает идти в неопробованное.

– В свое время ты написала манифест нового реализма – направления в молодой литературе нулевых. Современный поворот в сторону автобиографического письма – это продолжение той же самой новореалистической тенденции или что-то принципиально новое в литературе?

– Очень точный вопрос. Автофикшен сегодня можно увидеть и как популярную форму того, что когда-то казалось вызовом. Достаточно вспомнить исследование-диалог двух критиков – Ирины Роднянской и Владимира Губайловского – в «Книгах необщего пользования» («Зарубежные записки», 2007, №12). Там Роднянская называет литературу, «противоположную» тому, «что успешно питается неправдоподобием вымысла», – «областью «новой подлинности». Тот диалог производит впечатление, что определение и тенденция только нащупываются. Сейчас подлинность в литературе, пожалуй, поставлена на поток.

Я называю такие книги литературой опыта. Опыт, личное свидетельство – одна из опор литературы. Такие книги интересны мне еще и тем, что тут искусство писать предельно сближается с искусством жить. В литературе опыта жизнь предстает творчеством. Часто сетуют, что писатели путают письмо с терапией. Но для меня терапевтический эффект неотделим от эстетического. Ведь, когда я переживаю опыт, я жертва обстоятельств, собственного выбора, заблуждений, ошибок. Но когда я пишу обо всем этом, то неизбежно из жертвы обращаюсь в автора. В того, кто творит: находит смысл в пережитом, создает дистанцию в отношении прошлого, заново осознает и вылепливает себя.

– Твоя книга «Ода радости» – автобиографический роман: это и непосредственная работа с материей жизни, и попытка разобраться с «большими» идеями. Мне кажется, одна из центральных мыслей этой работы в том, что мы разучились жить непосредственно, жить «как все», потому что никакие правила человеческого общежития больше не работают и их нужно все время изобретать заново. Но возможно ли это?

– Это очень интересная трактовка, я тебе благодарна за нее. Думаю, из этой книги – моей книги опыта – вполне можно вынести и такую идею. Сама я, к примеру, считаю, что у меня получилась книга об отношениях малого и большого: ребенка и матери, человека и судьбы, человека и Бога. Для меня это книга о незнании, как жить. Об удивлении перед жизнью, в которой горе и счастье, стыд и радость, утрата и обретение идут рука об руку. Эта книга не писалась из идеи. Можно сделать выводы из прожитого и написанного. Но точно не проживешь свою жизнь и не напишешь своего, если поставишь выводы впереди опыта.

В этом смысле изобретать заново – навык выживания. Согласна, сейчас строить жизнь по образцу невозможно, потому что образцов накоплено слишком много. Но в этом и радость, что можно наконец опереться на себя. И опытным путем понять, на чем для меня держится семья, как надо горевать, какой быть матерью для ребенка, почему стоит связать судьбу именно с этим мужчиной и зачем мне продолжать писать.

– А как была написана эта книга? Она действительно собрана из постов в соцсетях или что-то все-таки ты дописывала, имея в виду книгу как целое?

– Среди отзывов на книгу меня поразило сетование, что, мол, автор собрала в книгу посты из соцсетей. Формально так и есть: в книгу собраны тексты, публиковавшиеся на личной странице. Но ведь пост – это жанр. И достаточно прочесть первый же текст в книге, чтобы понять: да, я размещала это в соцсети, но по жанру это не пост. Для меня это книга эссе, внутри которых развиваются микросюжеты жизни. Ведет текст не сюжет, а мысль: мое желание в чем-то разобраться, поделиться найденным противоречием, удивлением перед тем, что случилось.

Мне кажется, я давно мечтала написать вот такое – о жизненном опыте без вымысла, потому что жизнь не нуждается в приукрашивании или перевоплощении. Как критик я высоко ценю художественное творчество, но в то же время меня завораживают знаки и сюжеты жизни. В самом обычном, рутинном, мелочном дне бывает такая острота морального выбора! Повседневность – глубокая почва для срыва или инсайта.

– Одна из самых глубоких и самых резонансных твоих статей – это рецензия на роман Анны Старобинец «Посмотри на него». В этой статье есть такая мысль: нужно «донырнуть до глубины опыта». А что это значит для критика, для прозаика, для читателя и просто для человека?

– Это трудно изъяснить словами, потому что на глубине опыта нет слов, нет суеты и крика. Там тишина, там подлинность, не новая, литературная, а трагическая, жизненная. Подлинность присутствия, из которого не вывернуться. И одновременно свобода, решимость быть на этой глубине. У человека ведь много способов от опыта сбежать. Исповедальная, автобиографическая литература зарождается в тот момент, когда способы избегания перестают работать. Парадокс, но нужно посмотреть на свой страх и стыд, не заслоняясь словами. И только тогда придут слова, чтобы об опыте сказать и, возможно, от страха и стыда освободиться.