Трансплантация стоицизма

Что мы представляем, услышав словосочетание «научная фантастика»? Бластеры, галактические корабли, ворох неизведанных рас и… тайны, уходящие прямиком в истоки мироздания. Также, вполне вероятно, мы воображаем дурашливость, наивность тамошней философии, беспечность проживаемых авантюр.

Такое представление о научной фантастике в корне ошибочно. Причина его, вероятно, кроется в подмене понятий: ярчайшие впечатления мы получаем детьми, несмышленышами, начиная с самых «нетвердых» образцов жанра – «Звездных войн», «Пятого элемента», историй, которые не предполагают никакой научности. Это космические оперы (театр сплошного действия!), обязанные увлечь, а не научить.

Лишь с возрастом и опытом к нам приходит понимание действительной science fiction, как правило, начиненной выше­упомянутым инструментарием, но иначе его демонстрирующей. Классические повествования учат, пытают, сталкивая лоб в лоб с глобальными проблемами бытия, и даже не предполагают сладких пилюль эскапизма.

Фантазию и суровую правду стравливают в невиданных масштабах.

Умение предугадать, очертить будущее – большая удача для любого фантаста. Но куда удачнее (и, как показал опыт литературы, долговечнее) оказывается та зыбкая грань между фантастикой и научным трактатом, где главную роль играет проблема. Очерченная, выверенная, поданная вкрадчиво и безошибочно, она развивает читательское воображение и ставит перед нами куда более важные вопросы.

Артур Кларк (1917-2008) – 16 декабря ему исполняется 105 лет – как никто другой обучал человечество трезвости восприятия. В его романах происходили самые невиданные и трагические события. Человечество исчезало как вид – об этом, пожалуй, одно из наиболее волнующих произведений Кларка «Конец детства», – сталкивалось с беспредельным совершенством космических пришельцев, покорялось воле искусственного разума, достигало невероятных вершин эволюции (колонизация планет, сверхтехнологии) и при этом не забывало о тщедушных земных распрях.

Паноптикум глупостей и фатальных ошибок представлен Кларком в тех деталях, о которых порой боятся говорить даже реалисты. Фактор научного отстранения позволяет не отождествлять себя с человечеством и провести «спектральный анализ» содеянного за несколько бурных парадоксальных тысячелетий. Вызовы, очерчиваемые Кларком, до ужаса убедительны и вместе с тем условны, как птицы, изображенные дугой перьевой ручки.

Масштаб отдаления провоцирует рост личности ровно в те моменты, когда явления, события, факты и лица, казавшиеся необычайно важными, фундаментальными, отступают на задний план. Универсум Кларка зиждется на сравнении. Человечество, достигшее столь многого, воспитавшее поколение исключительных долгожителей – бравых граждан, в сто двадцать лет ощущающих себя на тридцать, резко мельчает, когда на горизонте его развития появляется загадочная Рама.

Наследие, заключенное в ней, превосходит самые смелые ожидания, это не следующая ступень эволюции, не модификация сознания, но принципиально иной метод жизни. В сравнении с ним отрезвленное человечество видит себя мелочным, ничтожным, прожившим чересчур мало, и непреодолимая жажда лучшего подвигает его на изучение таинственного мира. Тот на поверку оказывается куда менее совершенным, чем кажется поначалу. Кларк не допускает абсолютной ясности. По его мнению, любой элемент бытия имеет обратную, теневую сторону. Идеал обречен на трагедию, поскольку не укоренен в факте сознания. Только половинчатое и стремительно видоизменяющееся нечто, называемое личностью, способно обрести полновесность, так как не подлежит законченности и постоянно дополняется чем-то новым.

В отличие от других мастеров science fiction, будь то Азимов с его хрестоматийным гуманизмом, усмешливый Гаррисон, мистико-провидческий Хайнлайн, живущий в стилистических экспериментах Дилэни или настороженный Лем, Артур Кларк нарочито строг, бескомпромиссен, жесток по отношению к создаваемым мирам.

Налицо и британское самоощущение, и ранние метафизические открытия, связанные со смертью и рождением (Вторая мировая война, переезд на Шри-Ланку, постижение духовной жизни чужих народов), и непривычное многообразие увлечений. Каждым своим романом Кларк прокладывает мостик от зверино-человеческого к чему-то, что еще не имеет определения, намекая на то, что мы слишком ленивы в преодолении самости.

Именно она порождает катаклизмы, несвойственные покою галактик, именно она призывает чудеса иных миров, способные либо отрезвить, либо, если урок оказывается не усвоен, унести в забвение. Предостережения, загадки, ребусы, требующие полной самоотдачи, – в этом весь Кларк. И несмотря на то что язык его романов сейчас ощущается несколько тяжеловесным, обманчиво анахроничным, его искусство беспримерно живо за счет любви, страсти и чуткости, с которой мэтр описывает человеческое и космическое. Его грусть светла, а радость туманна, но главное, что уроки его стоицизма, твердости перед лицом вселенских вызовов нисколько не устарели и, быть может, стали только актуальнее, ведь как можно желать и оправдывать бесчинства своих же сородичей, когда в небе светлеют такие далекие звезды?