На чтение: ≈ 15 мин.Он родился в Киеве, потом жил в Москве. В 1893 году, когда юноше было шестнадцать, его мать Елена Оттобальдовна или Пра, как ее называли друзья и знакомые сына, купила – за гроши! – в Крыму, в поселке Коктебель небольшой участок земли. Волошины построили в этом благодатном месте дом на берегу моря.
Будущий поэт и живописец многое перенял от матери. Стало быть, сначала о ней.
Ее девичья фамилия – Глазер (из обрусевших немцев). Окончила институт благородных девиц. Едва выйдя замуж за будущего отца Максимилиана – Александра Максимовича Кириенко-Волошина, юриста, коллежского советника, совершенно изменилась – стала дымить папиросами, делать гимнастику с гирями. Была своенравна, своевольна. На жизнь зарабатывала сама – еmancipеe! – не прося помощи у мужа. А потом и его самого бросила, оставив от него на память сына…
Экстравагантная Елена Оттобальдовна воспитывала – или вовсе не воспитывала?! – Максимилиана (имя от латинского слова maximum), мягко говоря, своеобразно. Ему дозволялось все или почти все. Учиться – необязательно. Делать успехи – тем более. Зато очень желательно быть непохожим на других. Завет матушки Волошин выполнял неукоснительно…
Он был невысок, широк в плечах. Толстый, изрядно бородатый, с буйной гривой волос. Сам Волошин над своей внешностью посмеивался: «Семь пудов мужской красоты!» Женщины и впрямь его любили. Как друга…
Одевался «изыскано»: к примеру, по Парижу гулял в бархатных штанах до колен, в накидке с капюшоном и плюшевом (!) цилиндре. На него оборачивались, указывали пальцем. Зато в Крыму к его экстравагантной внешности – античный хитон, подпоясанный толстым шнуром, на ногах чувяки – привыкли. Между прочим, и родительница Волошина одевалась столь же вызывающе.
Макс рос несмелым, даже робким, чем немало огорчал решительную мать. Она даже просила местных мальчишек вызвать сына на драку. Однако ничего не помогало – он рос «без когтей», как потом заметила Марина Цветаева. «Его нельзя было задеть, раздражить, раздразнить, напугать, вывести из себя», – таким он запомнился своей знакомой Валентине Вяземской.
Впрочем, не таким уж мягким был Волошин – с Николаем Гумилевым не то, что поссорился, а даже стрелялся: на Черной речке, как Пушкин с Дантесом. Тоже из-за женщины. Но – о дуэли потом…
Да и мятежный дух в нем затаился. А однажды проявился – будучи студентом московского университета, участвовал в демонстрациях. За это даже был выслан в Среднюю Азию.
Волошин слыл натурой увлекающейся – изучал религии (разные), занимался живописью, сочинял стихи. Мысли его кружились, причудливо извивались, приводя к неожиданным умозаключениям. Вот пример. В 1913 году некто Абрам Балашов, домовладелец, бросился на картину Ильи Репина «Иван Грозный и его сын Иван» с истерическим криком: «Довольно крови!» И яростно, ножом изрезал полотно.
Поднялся невообразимый шум. Общественность требовала наказать Балашова (кстати, признанного душевнобольным), сочувствовала живописцу. И лишь Волошин занял иную позицию. По его мнению, вина за случившееся легла на Репина, который с излишней жестокостью и натурализмом изобразил убийство. Насилие, по мнению Волошина, вызвало ответную агрессию человека, чей выбор «не был ни случаен, ни произволен».
Когда грянула Первая мировая, едва ли не все российские знаменитости приветствовали войну как «очистительную грозу». И с гневом обрушивались на проклятых «гуннов». Волошин же зрил в корень, указывал на бессмысленность происходящего: «В первые же дни войны она кинула в плавильный горн все свои духовные и интеллектуальные силы, она положила на полях сражений весь цвет молодого поколения, она пожертвовала… всем расцветом завтрашнего дня…»
Кстати, Волошин предвидел и будущее, когда на поле брани выйдут машины. Хотя человеческой крови будет пролито меньше, «это не сделает войну более гуманной. Наоборот: все истребительные силы ее будут направлены именно против мирного, промышленного населения, которое будет истребляться так же систематично и спокойно, и бесчеловечно…».
В Коктебеле Волошин не просто жил, он создал там свою обитель. Гостеприимство хозяина не знало границ: из 22-ти комнат 15 (!) отводилось для гостей. Разумеется, проживание было бесплатным.
«Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленых известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад».
В 1923 году у Волошина в Коктебеле гостило 60 человек, в 1924-м – уже триста. Но это был еще не предел доброты – спустя год у него побывало шесть сотен путешественников! Волошин писал, что «при жизни моей матери дом был приспособлен для отдачи летом в наем, а после ее смерти я превратил его в бесплатный дом для писателей, художников, ученых… Двери открыты всем, даже приходящему с улицы».
… Февральская революция потрясла Волошина. Он увидел в ней не благо, нет… То, что другие – за шелестеньем знамен, колыханьем лозунгов, пороховым дымом – не разглядели: «И тут внезапно и до ужаса отчетливо стало понятно, что это только начало, что русская революция будет долгой, безумной, кровавой, что мы стоим на пороге новой великой разрухи Русской земли, нового смутного времени».
Все сбылось. Вы правы были, Максимилиан Александрович. Революция не окончилась, а лишь утихла на время. Затаилась, как вулкан, ураган…
Октябрьскую революцию Волошин назвал «всенародным бесовским шабашем 17-го года». Когда в Коктебель пришла весть о случившемся в Петрограде, он был потрясен. Его ужас запечатлен в стихах:
«С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль…»
В Гражданскую войну Волошин не делил людей на своих и врагов. Помогал представителям всех воюющих сторон. Когда в Феодосии стояла Красная армия, прятал в своем коктебельском доме белогвардейцев. Точно так же ютил у себя красных, когда Крым находился под Белой армией: «А я стою один меж них / В ревущем пламени и дыме, / И всеми силами моими / Молюсь за тех и за других».
Люди, попавшие в беду, были для Волошина просто свои, ближние. Цветаева писала, что «всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим, превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую».
… Волошин навеки запечатлен в истории литературы и искусства. Но остался памятен и другим. Он – и Николай Гумилев – стали, пожалуй, последними «литературными» дуэлянтами ХХ века.
Гумилев познакомился с молодой поэтессой – к слову, совсем не ослепительной красоты женщиной, а даже наоборот, невзрачной – Елизаветой Дмитриевой в 1907-м в Париже. Через два года они снова встретились в Санкт-Петербурге. «Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», – восхищался Гумилев. Меж тем, он уже был знаком с Анной Ахматовой, клялся ей в любви…
В мае 1909 году Гумилев с Дмитриевой махнули к Максимилиану Волошину в Крым. И надо же было такому случиться, что хозяин коктебельского жилища воспылал страстью к гостье. Елизавета вспоминала потом: «Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. – потому что самая большая любовь моя в жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович…». В общем, обратно в столицу Гумилев возвращался в одиночестве. Отдохнул, называется…
Далее начинается самое интересное. Волошин «превратил» свою возлюбленную в некую Черубину де Габриак. Стихи под этим загадочным и манящим псевдонимом писала Лизонька, а Максимилиан Александрович лишь подсказывал ей темы, правил. Ну, и вдохновлял…
Это была потрясающая мистификация! Творения Черубины были посланы в модный журнал «Аполлон» и немедленно в нем опубликованы. Потом еще и еще… Весь Санкт-Петербург говорил об этой таинственной, несомненно талантливой, незнакомке – поэты гадали: кто она, как выглядит?
Тайна, хоть и тянулась долго, в конце концов, раскрылась, и все узнали, что «иностранка» – русская женщина с вполне заурядной внешностью. Не верите, гляньте на ее портрет…
Страсть Гумилева, меж тем, не остывала. Он попытался вырвать Елизавету из объятий Волошина, но безуспешно. Поползли слухи, что разозленный Гумилев говорит гадости об отвергнувшей его Дмитриевой. Скорее всего, это была ложь, но Волошин ей поверил. И при встрече – дело было в мастерской художника Александра Головина при Мариинском театре – влепил Гумилеву пощечину.
Хотя шел уже ХХ век, прежние высокопарные нравы были живы. За оскорбления, да еще прилюдные, надобно было, как встарь, платить кровью. Стреляться! Извольте!
Дуэль Гумилева и Волошина состоялась 22 ноября 1909 года, как уже было сказано, на Черной речке. И пистолеты были старинные, пушкинской поры. Других сходств с поединком 1837 года нет…
Оба соперника опоздали: автомобиль Гумилева застрял в снегу, Волошин же шел пешком и потерял в сугробе калошу. Стал ее разыскивать – вместе со своими секундантами. Ему на помощь пришел Гумилев. Потерю, однако, не обнаружили. Но стреляться не раздумали.
Гумилев прицелился и выпалил, однако промахнулся. Волошин, и не думал попадать в соперника, пустил заряд в воздух. На том и разошлись.
На другой день многие газеты охарактеризовали дуэль, как «смехотворную». А старый писатель-памфлетист Виктор Буренин «переименовал» Макса Волошина в Вакса Калошина. Это прозвище подхватил ехидный поэт Саша Черный: «Назовет меня Пильский дешевой бездарностью, / А Вакс Калошин – разбитым горшком…»
Да, вот еще что… Каждый из дуэлянтов был наказан штрафом в 10 рублей. Это была плата за безрассудную любовь. Между прочим, Дмитриева не досталась ни одному из поэтов. Она перестала сочинять, умолкла. Вышла замуж за инженера-мелиоратора – о, проза жизни! – и уехала с ним в Туркестан. Стала Васильевой, а могла ведь – Гумилевой или Волошиной…
Два великих стихотворца надолго разошлись. Они увиделись в последний раз зимой 1920 года. Встреча была случайной, но оказалась знаменательной. «Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать ему (Гумилеву – В.Б.), если мы с ним встретимся, – вспоминал Волошин. – Поэтому я сказал: «Николай Степанович, со времени нашей дуэли прошло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки».
Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки».
Жить Гумилеву оставалось немногим больше года. Волошину же судьба отмерила срок до 1932 года. Он умер совсем не старым, 55-летним…
Цветаева в своих заметках о Максимилиане Александровиче «Живое о живом» писала: «Этого человека чудесно хватило на все, все самое обратное, все взаимно-исключающееся, как: отшельничество – общение, радость жизни – подвижничество. Скажу образно: он был тот самый святой, к которому на скалу, которая была им же, прибегал полечить лапу больной кентавр, который был им же, под солнцем, которое было им же…»
P.S. Кстати, дом Волошина и после смерти хозяина продолжает принимать и вдохновлять писателей и поэтов. С конца 1990-х здесь проводятся Волошинские Чтения.
Иллюстрации с сайтов www.maxvoloshin.ru, поэзия.рф
Выбор читателей
Комментарии