Тонино Гуэрра: человек ушел, поэзия осталась

В прошлую среду не стало Тонино Гуэрра. То есть ушел 92-летний человек по имени Тонино Гуэрра – живой, мудрый, трогательный, простодушный и требовательный. Один из последних – без дураков – великих. И как человек, и как поэт. Способный утешить в фашистском концлагере своих голодных земляков, обладающий гением дружить – его любили и ценили Антониони, Феллини, Тарковский, обожающий Россию, как и русскую жену Лору. С лицом крестьянина и учителя одновременно – он был и тем, и другим (именно с учительского места его переманил в кино один продюсер).

I.

Татьяна Ефлаева

Близкий и понятный и тем, и другим. Его поистине знали все – трудно найти человека из поколения за 40, не видевшего «Брак по-итальянски», «Блоу-ап», «Забриски Пойнт», «И корабль плывет», «Ностальгию». Его имя не просто значилось в титрах вторым после режиссера – он был творцом и создателем тех миров, которые потом оживляли и переосмысляли его друзья-режиссеры. Казалось, кино вместе с ним росло и достигло своего расцвета.

Однако он был шире, он был вселенной – его магический дар конгениальности любой душе, преображал и неживую, на поверхностный взгляд, природу – камни, деревья, ветер. Очевидно, для Тонино не имело значения, пишет ли он, рисует, расписывает шкаф, придумывает эскизы фонтанов. Он создавал свою реальность – многие площади, фонтаны, сады и скульптуры современной Италии созданы по его проектам. Его дом в маленьком итальянском городке Пеннабилле – абсолютный его слепок, запечатленный в материи. Вероятно, теперь он станет музеем… Я так и не набралась наглости и не постучала в ворота его дома, как мечтала, когда он был жив.

Его имя имеет уменьшительно-ласкательное окончание, как у ребенка – не Антонио, а Тонино. И словно этого не достаточно, все хоть сколько-нибудь знакомые с ним, называли его «каро Тонино» – «дорогой Тонино». Его фамилия контрастировала с именем, слишком громкая, слишком эффектная и раскатистая, как у оперного певца, – Гуэрра, что значит «война». Но в сочетании с его детским и бесхитростным именем она звучала только констатацией факта – война, как и в случае со всеми его сверстниками и более старшими согражданами, изменила жизнь Тонино. Именно война сделала его поэтом – человеком, запечатлевающем жизнь на самом ее острие. В концлагере слов этого совсем молодого парня ждали не меньше чем тальятелли – итальянскую домашнюю лапшу. Счастье, что нашелся человек, который записал эти слова. Позднее они вылились в короткое, пронзительное как хокку стихотворение:

Бабочка

Доволен, рад, действительно доволен

Бывал я в жизни много раз.

Но счастье испытал впервые,

Когда в Германии меня освободили

Из плена, и я снова смог

На бабочку смотреть

Без всякого желания

Съесть ее.

Его стихи – без рифмы – так же органичны, как снег, падение яблоневых лепестков, прилет ласточек, которые он ценил выше искусства. Потому и поселился в горах. Может быть, самое удивительное, что я о нем узнала: он был убежден, что нужно стараться делать нечто большее, чем банальное совершенство. В старости он пришел к такой гармонии с миром, что это признание назовешь не смиренным, а мудрым: «Не считаю себя писателем… Я лишь пытаюсь сгладить остроту одиночества, наметив путь к жизни, исполненной поэтических ощущений».

Тонино отпраздновал свой день рождения, но пережил его ненадолго. Хочется привести отрывок из его поэтического дневника «Дождь над всемирным потопом», посвященный марту. Побудем с Тонино, почувствуем хоть ненадолго мир, как он.

……..

МАРТ

Цветущий миндаль для изголодавшихся пчел

Понедельник 4. От порога дома миндальные деревья взбегают по косогору вверх до развалин замка Малатеста. Ветки сгибаются под тяжестью цветов. Забираемся с Лорой в сердцевину душистой кроны. Сразу же в ушах громозвучное гудение тысяч пчел. Слетелись со всей долины на пиршество первого в этом году нектара. В Азербайджане есть долина Ум-Баки. Длинная вереница телеграфных столбов вдоль заброшенной железнодорожной ветки. В столбах что-то жужжит. Мы с Антониони прислоняем ухо к одному из них. Ребятишками мы всегда так делали.

Суббота 9. Уже во второй раз мы с Джанни утром приходим на площадь посидеть на ступенях у входа в собор. Стережем прилет первых ласточек. Их гнездо под карнизом колокольни. Воздух прогрелся. Цветущий миндаль видно даже ночью. Пенсионеров возле фонтана разморило на солнце. Согревают руки о горячие камни. Пробуют ловить мух. Порфирные квадраты — украшение соборного портала. Они запотевают. Стало быть, в долине туман.

Женщина присел, чтобы перевести дух — из-под складок широкой юбки брызнула белизна ног и мелькнула, как тень, тайная щелка.

Среда 20. Сильный ветер. С миндаля осыпаются цветы. Ловим их на лету в опрокинутые зонты. Один лепесток приклеивается ко лбу. Не смахнул его. Буддийские монахи отдают лепесткам последние почести. Как нужно преуспеть в смирении самолюбия и гордыни с тем, чтобы научиться уважать жизнь другого существа. Все вокруг говорит о единстве вселенной, и о том, что каждая вещь в Творении равноправна. Одним дан — голос. Они общаются при помощи звуков и слов. Другие беседуют посредством цвета и аромата. Жизнь — это дыхание даже крохотного листка на дереве. Надо научиться понимать страдание цветка и распознавать в его аромате приветливое слово. Восток — это не только географическое пространство. Он потайная дверь в наше сознание. В мире, восходящем по вертикали, он — круг, который находит на другой в смещающихся плоскостях. Смещенная плоскость Востока — это благосклонное внимание к трепету одного-единственного лепестка и отказ от желаний.

Понедельник 25. Вечер. Едем на машине с Джанни. Костры в честь Св. Иосифа. Девочка-подросток одна в поле — молится возле пляшущего огонька. Просит святого даровать ей большие груди. Девочки неизменно просят об этом в наших горах.

Среда 27. Не считаю себя писателем. Мне не удается превращать язык в нечто большее, чем та история, о которой я хочу поведать. Я лишь пытаюсь сгладить остроту одиночества, наметив путь к жизни, исполненной поэтических ощущений. Лет десять избегаю книг, цель которых эксперимент. Мне по душе дневники и исповеди. Огненные иероглифы светлячков, оживляющие небосклон нашего бытия.

Воскресение 31. Снег повалил редкими хлопьями. Герань укрыли под полиэтиленовой пленкой. Жаль цветущих деревьев. Держу зонт над персиковым саженцем, всего лишь месяц, как мы его посадили. Не пойму — то ли еще осыпаются лепестки цветущего миндаля, то ли снег падает. Лора окутывает тюльпаны газетной бумагой. Едва мы устроились у камина, она вдруг забеспокоилась – бесконечные газетные сообщения о повсеместных войнах могут повредить цветам. Бросается в сад и срывает с тюльпанов газетные страницы. Ночью взволнованно шепчет: Все время перед глазами березовая роща и собака, гоняющаяся за бабочками. Я совсем маленькая, а мама, молодая, смеется на опушке леса. На террасе перед застекленной входной дверью снег уже сгребли в огромный сугроб. Получилась двухметровая пирамида. Который уже день часами обозреваю ее в компании придворных дам, сошедших со страниц великой Сэй Сенагоны. Иногда знатные дамы заходят ко мне в гости. Чаще – я гощу у них и их правительницы. В тысячном году она повелела построить в саду императорского дворца снежную пирамиду. Сегодня близ Уфулиано я обнаружил одно из многих древних русел Мареккьи. По-видимому, тысячелетия назад в результате частичного подъема Монтефельтро один из речных рукавов бесповоротно ушел из долины. В настоящее время по краям оврага – галечные и иловые отложения, оплетенные корнями деревьев и кустарника. Плоская, как камбала, речная галька острым концом указывает на Сан-Марино. Направление, существовавшее до катастрофической подвижки. Речная галька неизменно указывает движение потока.

Снег осыпается на листву, на оперение птицы, бьющейся об стекло. Потрескивают столы и стулья в доме, будто полевки грызут зимнее зерно.

II.

Марина Барабанова

В жизни вообще не бывает случайностей, а в жизни поэтов особенно – в ней все рифмуется. Тонино и Россия рифмовались с середины 70-х. И эти рифмы продолжаются даже после его смерти: на следующий день, после того как маэстро ушел из жизни, на фестивале «Золотая маска» в рамках программы «Маска плюс» был представлен спектакль по его произведениям – «Мед, или Семь посланий губернатору» Ереванского экспериментального театра «Гой» в постановке Армена Мазманяна.

Спектакль смело можно назвать художественно-поэтической притчей. Все очень просто и условно: на сцене декорации, напоминающие дерево, ветви которого похожи на вешалки для одежды, на которых подвешены разные предметы быта. Под деревом стол, две кровати, по бокам окно и дверь. Вот где-то вдалеке просвистел поезд, и в дом вошёл пожилой мужчина. Из его слов зритель узнаёт, что он жил когда-то в этом доме, где сейчас продолжает обитать его брат, а во всей деревне из тысячи двухсот жителей осталось только девять. По сцене поочередно проходят молодая женщина, женщина с козой, трое мужчин с сачками для бабочек, еще одна женщина и её слабоумный сын.

Однажды вечером гляжу,

а по теченью –

белесенькая утка

с птичьего двора,

который держит брат,

живущий в доме

выше по реке,

где та спешит с нагорья на равнину.

Потом, смотрю, за ней плывет вторая,

и третья, и четвертая за третьей.

Так по одной в неделю.

Тут я понял,

что это выплывают по воде

те мысли, что мне посылает брат.

Атмосфера спектакля то вызывает в памяти фильмы Феллини, то рождаёт ощущение, что ты наблюдаешь за жизнью обычной армянской деревни, то вдруг вспоминаешь Матёру Валентина Распутина. Деревня и её обитатели доживают свои последние дни, но жизнь их оказывается овеянной не только печалью грядущего и неизбежного ухода, но и золотистым светом меда жизни. Он присутствовал постоянно: и в шорохе опадающих листьев, и в звенящем смехе ребяческих проказ, капал с вывешенного соседкой белья, поднимался вместе с виноградной лозой.

Братья умирают, кровати становятся гробами и улетают ввысь. Деревню сносит с лица земли вихрь урагана, а на её месте вырастает новое дерево. По залу летают бабочки, а зрители зачарованно верят в жизненную силу меда.

Тогда Адам с поднятой головою

предстанет перед Негасимым Светом

и скажет, что дарованный нам мед

был подан нам на острие меча.

Этот спектакль-притча был создан не просто по произведениям Тонино Гуэрры, но и в соавторстве с ним. Он очень хотел увидеть \”Мед, или Семь посланий губернатору\” на сцене, но успел посмотреть только на видео. Об этом рассказал режиссёр-постановщик спектакля Армен Мазманян, посвятив показ на \”Золотой маске\” памяти великого мастера.

Но на самом деле театральная судьба тридцати шести песен, составляющих поэтическую притчу Гуэрра, началась еще несколько лет назад. Когда где-то недалеко от Флоренции Тонино Гуэрра впервые прочитал Любимову свою поэму «Мёд». Так родился спектакль в Театре на Таганке, в котором прототипом братьев-стариков стали два великих художника, близкие друзья – Любимов и Гуэрра. Повествование в том очень светлом, действительно медовом, спектакле ведется от лица самого Тонино. Ереванская версия спектакля – зародилась примерно тогда же, но это получилась иная, совершенно самостоятельная постановка. В которой, быть может, несколько наивно и просто, но так невыносимо душевно, рассказывается о вечном, о настоящем и былом, о любви и прощении. И кажется, что маэстро Гуэрра навсегда где-то рядом, а дом его остался не в Италии, а где-то в армянской деревушке у подножия Арарата.

I