На чтение: ≈ 13 мин.«Иногда летом, после обычного купанья, я с восхода до полудня просиживал у своего залитого солнцем порога, среди сосен, орешника и сумаха, в блаженной задумчивости, в ничем не нарушаемом одиночестве и тишине, а птицы пели вокруг или бесшумно пролетали через мою хижину, пока солнце, заглянув в западное окно, или отдаленный стук колес на дороге не напоминали мне, сколько прошло времени». И пусть мы не решаемся, как американский журналист и писатель 19 века Генри Торо, построить себе хижину и уйти жить в лес, мы можем летом скинуть тесные туфли и пройтись по траве, выйти вечером на балкон, чтобы смягчить свое сердце беззаботным щебетом мелких птах, прижать ладонь к шершавому стволу дерева и, почувствовав ток соков внутри, проникнуться к нему мгновенным родством. Чтобы вспомнить, что мы – часть этой планеты. Два недавно вышедших на наши экраны фильма как раз об этом – непостижимой связи природного и человеческого.
Любовь, огонь и вода
Как и многие любители кино, я ждала российского проката «Овсянок» Алексея Федорченко с нетерпением. Все-таки картина получила на Венецианском биеннале Серебряного Льва за операторскую работу и приз ФИПРЕССИ, а ее международный график расписан до конца 2011 года – впереди у него более 40 фестивалей. При этом «Овсянки», которые в иностранном прокате звучат как «Тихие души», получили хороший прокат за рубежом, но не у себя на родине. Как, впрочем, и всегда это у нас бывает с авторским кино.
А ведь фильм мог бы быть любопытен широкой публике хотя бы тем, что пытается воссоздать то, чего нам отчаянно не хватает, – национальную идентичность. Пусть не русскую и даже не славянскую, а, толерантно выражаясь, «российскую», поскольку в нашей шири слилось множество народов, традиций и языков. Иные из них растворились почти бесследно – как меря, или меряне (народность, упомянутая в «Повести временных лет»), описанные автором сценария, казанским писателем Денисом Осокиным. Разумеется, до наших дней обычаи меря не дожили, но Осокин талантливо выдумал этот мир заново. Они перенесены на экран режиссером Алексеем Федорченко столь убедительно, что многие зрители способны воспринять эти причудливые обряды как реально существующие. Например, особое обряжение невесты перед свадьбой или необходимость «дымить» над покойником – рассказывать о нем интимные сексуальные подробности, пока его тело еще не упокоено. А уж путешествие с «веретеницей» – умершей возлюбленной, чтобы предать ее тело сначала огню, а потом воде, – и вправду кажется чем-то смутно позабытым (это в память всплывают «воспоминания» о погребальных языческих кострах из исторических книг и фильмов). Думается, именно эта экзотическая мифологичность вкупе с медитативностью и прекрасной операторской работой Михаила Кричмана и подкупили иностранных киноманов.
Прибавьте к этому главную тему ленты – любовь, в ее телесном и душевном аспекте. Мирон, директор бумажного комбината в провинции, любит свою жену Таню столь безбрежно, что для него не существует запретов и даже смерти (ее). Сопровождающий его в похоронном путешествии сотрудник, писатель-самоучка со странным, якобы мерянским именем Аист, попутно вспоминает о любви своего отца к его матери. Отец тоже не мог смириться со смертью жены и искал потустороннего соединения с ней. В воде – потому что, если верить рассказчику (Аисту), только в ней меря могут обрести «новое, гибкое, бессмертное тело» и встретиться вновь с умершими любимыми. Ведь у меря нет богов, есть только любовь двух человек, которые существуют друг для друга. Река – женщина – любовь – жизнь – вот главные образы и «столпы веры» героев картины. Женщины в «Овсянках» практически обожествлены, хоть и бессловесны, в основном это кустодиевские венеры в их телесной избыточности. Их языческую, животворящую сакральную сущность герои воспевают языком эпической поэзии: «Женские тела – как реки, уносят все печали».
После таких сентенций хочется почитать прозу Дениса Осокина, но фильму, на мой взгляд, эта излишняя литературность и псевдоэпичность вредит, в контакте с мифологическим содержанием порождая некоторую карикатурность. Увы, подводят и актеры, за редкими исключениями не умеющие до конца естественно существовать в реальной среде захолустных городов и русских пейзажей, не выдавая в себе Счастливцевых и Несчастливцевых. К сожалению, это относится и к игре Юрия Цурило (Мирон) и Игоря Сергеева (Аист). На их фоне маленькая роль отца Аиста – слегка юродивого, самобытного поэта в исполнении Виктора Сухорукова кажется скупой на лицедейство и блистательно точной. А еще в «Овсянках» хороши женщины (прежде всего Юлия Ауг в роли Тани) и маленькие птички, давшие название фильму. По многим языческим верованиям, птицы – олицетворения душ. В этом случае – тихих, внешне невзрачных, в которых живут истинные (в отличие от глянцевых) поэзия и красота. И любовь, что по словам авторов, только одна не имеет конца.
В одной из рецензий на «Овсянки» вычитала, что если определить, каким органом сделан фильм, то это будут… надпочечники, отвечающие за выработку в организме гормонов, в связи с чем картина действует на зрителей избирательно. Не знаю, какие гормоны имел в виду автор, вероятно, половые: лента и вправду полна эротики, правда, весьма необычной, – женского тела много во всех смыслах, но непристойность с точки зрения постхристианской эры здесь скорее за кадром, в репликах героев. Впрочем, на мой вкус, языческие «игрища» показаны авторами чувственно и при этом целомудренно. Страшно подумать, что мог на этот счет снять, например, Ларс фон Триер…
Стать деревом
Языческой по ощущениям можно назвать и картину австралийки Джули Бертучелли «Дерево», вышедшую в прокат на прошлой неделе. Этот фильм тронет тех, кто не забыл, что чувствовал, когда лазил ребенком по деревьям. Помните шелест ветра в ветвях, складывающийся в неясные, но явственные слова? Одна из героинь картины, восьмилетняя Симона, после внезапной смерти отца переносит все чувства к нему на смоковницу, растущую рядом с домом. В шорохе листьев она слышит его голос.
Это живописное, могучее дерево составляет с домом одно целое. Мать Симоны и еще троих детей, Дон (ее играет получившая признание после роли в «Антихристе» фон Триера Шарлотта Генсбур) тоже тяжело переживает потерю мужа. Сначала ее не тревожит увлечение дочери, проводящей почти все свободное время на дереве. Дон и сама приходит к нему… поговорить – выплескивая свою тоску, свое одиночество, в надежде получить утешение.
Но проходит время и героиня находит забвение в романе со своим начальником. И тут с дерева откалывается и падает на ее постель, проломив стену, толстая ветвь. Для Дон это становится знаком, что муж еще не ушел из ее жизни. А после веселого морского уикенда с новым другом, когда об отце на время забывает даже дочь, внезапно буйно расцветшая и разросшаяся смоковница окончательно переходит в наступление на дом. Фильм закончится полным разрушением. Дома, дерева, прежней жизни.
Но значит ли это, что в этом замешаны какие-то мистические причины? Режиссер «Дерева» Джули Бертучелли, выступая на пресс-конференции в рамках кинофестиваля «2-in-1», заметила, что пыталась «соблюсти тонкую грань между мистикой и реализмом». И еще, что вложила в картину много личного, поскольку во время работы над сценарием умер ее муж Кристоф, которому она и посвятила фильм. Эти пересечения с картиной, чья завязка связана со смертью главы семейства, – случайны ли они?
В фильме немало мистики, а точнее, загадок. И главная из них – это тайна связи между человеком и стихийным началом, с его подсознательным и надсознательным. Девочка и ее мама вкладывают в образ дерева слишком много своих эмоций, ожиданий, страхов, запретов. Возможно, Дон подсознательно сама запрещает себе возможность новой жизни, поэтому в результате и отказывается от развития отношений с другим мужчиной.
Что касается девочки, то ее причины перенесения любви на дерево еще более понятны. Так Симона справилась с горем. Как сказала она своей подруге: «Мы можем выбирать, быть счастливыми или грустить. Я хочу быть счастливой!». И она стала такой, по сути, зачеркнув смерть отца, подарив ему «переселение души», новое тело, а себе общение с ним.
Этот фильм – одновременно про принятие как жизни, так и смерти. Дерево – вообще один из самых ярких символов вечности (Древо жизни), ведь его корни уходят в землю (прошлое, подсознание), ствол покоится над ней (в настоящем, разуме), а крона уходит в небо (будущее, надсознательное).
Почему все-таки дерево рухнуло? Думается, чтобы освободить героинь, и они могли попрощаться с прошлым, к которому были слишком привязаны, и которое не пускало их вперед. Не случайно первыми словами, сказанными младшим членом семьи, который долго не мог заговорить, стали «Я не хочу умирать!». Для того, чтобы героини смогли обрести шанс на новую жизнь, им пришлось пережить свою символическую смерть (через смерть дерева и дома) и окончательно принять телесную смерть мужа и отца.
… Для меня главный критерий оценки творений искусства – послевкусие. Из памяти сгладилась напрягающая литературность «Овсянок», осталась лишь чистая, незамысловатая, сентиментальная, трогающая сердце мелодия, летящая над водой. Пусть не столь пронзительная, как тот напев дудочки героини Джульетты Мазины в «Дороге» Феллини, зато окрашенная своеобычным колоритом наших малых родин, о которых мы так мало знаем.
Что же касается «Дерева», то… мне снова захотелось испытать те детские ощущения, когда сидишь на развилке нагретого солнцем тополя и сквозь прикрытые веки наблюдаешь за игрой солнечных бликов на коре. Ты еще не знаешь, что это за вечная и мощная река течет в дереве, в тебе и сквозь тебя, но на душе так покойно и хорошо, что хочется сидеть вот так вечно…
Выбор читателей
Комментарии