Талант в себе можно воспитать. Алла ДЕМИДОВА

Алла Демидова представляла Россию в жюри МКФ «Молодость», недавно прошедшего в Киеве, а под занавес в городском Доме офицером дала концерт «Поэты Серебряного века», что можно считать ее вкладом в потепление непростых российско-украинских отношений. В последние годы актриса не так часто радует зрителей новыми работами в кино и тем более на сцене. Она ушла в литературу, издав уже около десятка книг. Недавно в свет вышел ее очередной опус «В глубине зеркал». С этого обстоятельства мы и начали нашу беседу.

– Алла Сергеевна, когда вы работаете над мемуарами, пользуетесь ли какими-либо старыми записями или предпочитаете, чтобы события устоялись в памяти?

– К счастью, у меня есть склонность к дневникам. Память не в состоянии годами удерживать множество сиюминутных деталей. А когда я открываю старые записи, все забытое как бы заново во мне оживает. Думаю, что все актерские книги, если они не сочинены кем-то со стороны, то написаны актерами, которые не ленились вести дневники. Потому что дневники – это вехи. Недавно на юбилее Андрея Вознесенского ко мне подсела Люда Максакова, актриса театра Вахтангова. Она сказала, что читает мою книгу и удивляется, как я запомнила столько про Параджанова, Тарковского, Высоцкого, Берггольц, Бродского и других.

Когда Люда училась на 4-м курсе Щукинского училища, я была первокурсницей. А по традиции этого вуза первый курс должен обслуживать четвертый. То есть помогать им за кулисами, когда они играют спектакли, вплоть до того, скажем, принеси мне воды. С тех пор я очень хорошо знаю ее жизнь, помню ее первые шаги в театре. Я ей говорю, ты тоже могла бы написать, например, о Рубене Николаевиче Симонове, гениальном человеке и личности, с которым вы работали над многими спектаклями. Даже у меня в записях что-то осталось, хотя я не так много с ним общалась. А она возражает, что все помнит лишь в общих чертах, детали и впечатления забылись.

– Те люди, о ком вы вспоминаете, не предъявляют ли к вам претензии, что, дескать, все было не так?

– «Все было не так» – этого не может быть, потому что я записываю именно то, что было, и ничего не выдумываю. Что же касается взгляда на человека, то у каждого он свой, субъективный. В свое время я готовила книжку о Смоктуновском «А скажите, Иннокентий Михайлович». Мы с ним вместе жили в одном доме, снимались в шести или семи картинах, и, можно сказать, хорошо друг к другу относились. Наши разговоры я записывала на полях роли, а когда стала расшифровывать, то поняла, что получается не такой уж гладкий портрет. Поэтому поехала к нему домой показать рукопись. Там, например, я его спрашиваю: «Иннокентий Михайлович, вы – гений?» Он отвечает: «Да. Назовите мне другого такого актера, который сыграл бы Мышкина, Гамлета, Головлева, царя Федора, Иванова…» Я соглашаюсь: «Действительно, на таком уровне никто не играл столько. Но разве можно самому о себе так говорить?» «Получается, Алла, что я выгляжу дураком? И это не следует публиковать?» Тут в разговор вступила его мудрая жена Суламифь Михайловна: «Кеша, ты не прав. Все написано хорошо». И книжка вышла.

Хотя я знаю, что Смоктуновский запретил издавать о себе некоторые монографии и статьи, которые ему не понравились. Он был очень пристрастен к книгам, которые выходили о нем.

– В каком направлении вы продолжите свои литературные опыты?

– Сейчас у меня практически готова рукопись под рабочим названием «Письма Джону». Это переписка с моим бостонским другом, профессором Гарвардского университета. Писала ему в основном на гастролях. Поскольку я человек одинокий и после выступления мне, в общем-то, делать нечего, иногда даже нечего читать. И чтобы скоротать время, я ему посылала письма. И так это тянулось лет 20. А недавно я что-то искала дома и нашла не отправленное ему письмо, датированное 1989 годом. Перечитала и поняла, что это, по сути, гастрольный дневник. Тогда я списалась по емейлу с моим профессором, узнала, сохранились ли у него мои письма. Он мне их прислал. Очень забавные. Он человек более аккуратный, чем я. Его письма ко мне я нашла не все. И вот из этого я пытаюсь собрать книжку с подзаголовком «Гастрольный дневник».

– Из последних ваших работ в кино самым громким стал украинский «Настройщик» Муратовой. Кира Георгиевна любит «оживлять» кадр людьми с улицы. Каково вам было в этой атмосфере?

– Трудно. Я первый раз работаю с непрофессионалами. Это как играть в пинг-понг на кривом столе. Неизвестно, куда полетит мячик и какая будет отдача. Это раздражает. Кира называет их «моя кунсткамера», потому что они играют лишь маски. Мне пришлось под них подстраиваться и тоже сыграть маску без особой глубины характера. Как говорил один мой однокурсник: семь копеек за ведро. То есть совсем легко. И как же я удивилась, когда на меня посыпались всевозможное кинопремии, включая «Золотой орел» и «Нику». Боже мой! А ведь за мои авангардные работы, за древнегреческие трагедии я слова доброго не услышала от критики, не то, что награды дождалась. Помню, встретила Валю Гафта в каком-то театре. Он говорит: «Ну, наконец-то, старуха, ты стала играть настоящие роли, а то все Федра, Электра, Медея». Я ему: «Валь, скажи мне, в России кто-нибудь играет древнегреческие трагедии хорошо?» Он ответил с присущим ему юмором: «Слава богу, никто!»

– На Украине вы снимались и в фильме Ларисы Шепитько «Ты и я», где у вас великолепный дуэт с Юрием Визбором…

– Эту картину критика недооценила. Леонид Дьячков, прекрасный актер, покончил жизнь самоубийством, он играет там моего мужа – посольский врач в Женеве – казалось бы, такое благополучие. Но он бросает все и уезжает в Сибирь. Это срез той московской интеллигенции, которая не могла довольствоваться только хлебом единым. Еще не было эмиграции. Но жажда перемен была. Сценарий оказался недописанным, его автор Геннадий Шпаликов тогда уже был сильно болен извечной русской болезнью под названием пьянство. И мы на площадке многое импровизировали. Визбор играл друга семьи, который за мной увивался. То ли любовь, то ли привязанность, то ли дружба. Это в старых пьесах было все понятно с чувствами, а в мироощущении у современного человека все границы размыты. Одно наслаивается на другое. До Шпаликова никто в драматургии этого не переосмыслял.

– Как складываются ваши отношения с кинематографом?

– Раньше хорошо складывались. Я много выбирала. Но как сейчас понимаю, выбирала неправильно. Есть два пути в театре и кино. Даже, скорее, в театре, потому что кинематограф использует то, что найдено в театре. Первый – идти по проторенной дороге русской реалистической школы. До тебя играли Раневскую в «Вишневом саде», и ты тоже сыграешь в традиции, подпуская, конечно, свою индивидуальность. А есть другой путь – пойду туда, не знаю куда, найду то, не знаю что. И найдешь ли вообще – не известно. Это, условно говоря, авангардный путь. Так вот, мне всегда нравилось браться за то, что никто никогда не делал. Или совсем внове, или классику повернуть неожиданным ракурсом. Скажу честно, это немножко ущербно, тут нельзя сыграть объемно. Та же Раневская, всегда ее играли дамой, дворянкой, в корсете и так далее. А ведь у Чехова она жила на пятом этаже дома, где обитали горничные и начинающие художники. Да еще без лифта. В каком корсете вы подниметесь на пятый этаж? Накурено, абсолютная богема. Гаев про нее говорит, что она порочная, это якобы видно в каждом ее движении. Что значит порочна? Это не порок шансонетки, она же дворянка все-таки. Дворянка порочная – это значит аромат кафе начала века. А потом – от кого она получает телеграммы, к кому едет? Может, это вообще коллежский асессор и пьяница. Ну и бог с ним. А я-то для себя решила, что это молодой Пикассо. Потому что в начале ХХ века среди художников французской богемы было модно жениться на русских девушках. И вот роль повернулась совершенно другой стороной, и после меня сейчас играют именно так.

И в кино точно так же. В 1970-е не было сценария сколько-нибудь заметного, который бы мне его не предлагали прочесть. Я не буду называть роли, от которых я отказалась, их потом сыграли очень хорошие актрисы. И, слава богу, что отказалась или что не утвердили. Но сейчас я не вижу ролей моего возраста, интересных для меня. Что, мне играть пожилых мам, тетушек и бабушек? Да пошли они вон. После тех ролей, которые у меня были, мне это уже не интересно.

– На каких театральных подмостках вас теперь можно увидеть?

– Я сейчас не играю. Из «Таганки» давно ушла. У меня был свой театр, с которым мы много поездили. Теперь делаю только поэтические вечера. Выступаю в Доме музыки, в зале Чайковского. Читаю Ахматову, Цветаеву и еще много чего. С Кириллом Серебренниковым мы сделали лермонтовского «Демона». Это трудная вещь, ее никто никогда не читал. Я согласилась, потому что люблю задачи почти неразрешимые.

Дело было еще до начала нынешнего кризиса. Одна крупная фирма, выпускающая мобильные телефоны, решила с размахом отметить свой юбилей. Они сказали: нам не нужен Киркоров и стриптиз, нам бы чего-нибудь интеллектуальное, для души. Кирилл предложил «Демона» с Демидовой. Они сказали: да, да, хорошо, платим любые деньги. Ну раз так, то Серебренников разошелся – заказал музыку хорошему композитору, взял знаменитый оркестр Пекарского, на сцене был экран в 40 метров. В общем, действо разыграли красивое, запоминающееся.

Правда, в зале было всего человек 400, не больше. И по лицам я видела, что это люди, далекие от искусства. У меня даже сложилось впечатление, что они вряд ли себе представляли, кто такой Лермонтов, поскольку то и дело лихорадочно заглядывали в текст поэмы, напечатанный в программке. А может быть, просто не очень улавливали на слух поэтическую речь. Жаль, что это оказалось единичной акцией. Для новых показов нужны большие деньги. А кто их сейчас даст на поэзию?

– Вы интересуетесь, чем сейчас живет ваш родной театр на Таганке?

– Последний раз я там была на юбилее Юрия Петровича Любимова. Он показывал «Горе от ума» с молодыми актерами. Потом мы встретились где-то, разговорились. Ему, конечно, нужно работать с молодыми. Но с такими, какими были мы в 60-70-е, когда «Таганка» только начиналась. Высоцкий, Филатов, Смехов, Хмельницкий, Калягин, Любшин… Юрий Петрович говорит мне: «Вы чего-то хотели, карабкались по стене. А для нынешних молодых главное – заработок, иерархия, звания. Но понять их можно, жизнь теперь другая, надо содержать семью на должном уровне». С этим ничего не поделаешь. Но, к сожалению, это видно на сцене. А наше бескорыстие было потрясающим: сегодня ты играешь главную роль, завтра – в массовке, и совершенно не важно, какой у тебя статус. Каждый выигрывал сам за себя, и в то же время был в команде. Вот это ранняя «Таганка». Как у Вознесенского: «Какое время на дворе, таков Мессия». Что делать, время теперь такое.

– Талант – это вкус или почти всегда вкус. И как воспитать его, как поддерживать, чтобы он не угас?

– Смоктуновский говорил: «Талант умнее меня. Это он делает отбор, селекцию нужного. А я бы, может, и не догадался. Талант работает за меня». Талант – это гармония, некая вибрация души. Ощущение того, как ту или иную вещь в данный момент нужно сделать: и в интонации, и в жесте, и в одежде, и в слове. Можно ли это воспитать? Да, конечно. Таланту служишь, ему все время надо давать подпитку. Без работы души он умирает. Здесь важны хорошая компания, окружение, люди, с которыми ты общаешься. И тут кому как повезет. Мне повезло. Меня окружали гениальные люди. Другое дело, что я по молодости на них не очень-то обращала внимание. Но все равно, ухо-то слышит, глаз-то видит.

Алла ДЕМИДОВА