Священник – Казанова

Досье

Никас Сафронов – один из самых известных на сегодняшний день российских художников. Красивый и талантливый человек. Его картины находятся во множестве серьезных частных коллекций в России и за рубежом. Связан личной и творческой дружбой с Никитой Михалковым, Пьером Карденом, Клаудио Лукини, Софи Лорен, Валентином Гафтом и Питером Гринэвеем (далее до бесконечности). Не любит, когда его помещают в отечественном пантеоне живописцев третьим после Ильи Глазунова и Александра Шилова. Предпочитает ощущать себя “обособленным человеком”

Художник Никас Сафронов привлекает удивительной открытостью и непосредственностью. Он может быть категоричным, экстравагантным, но в неискренности его заподозрить трудно. А еще он очень любит жизнь. И она отвечает ему взаимностью. Во всяком случае так кажется всем, кого случай сводит с Сафроновым лицом к лицу.

– Никас, однажды вам был присвоен сначала графский, а потом и княжеский титул. Как относитесь к этому?
– С юмором, конечно. Но приятно, что Дворянское собрание создает новую элиту России так, как оно это себе представляет. Это неплохо. Все зависит от порывов, что движут людьми. Часто есть личные интересы – куда-то попасть, проникнуть. Новым русским это лестно, интересно, они помогают, дают деньги на тусовки. Для них это дело престижа.

– Прошлым летом вся Тверская была полна вашими изображениями, репродукциями ваших полотен на рекламных щитах. Жаждете подобной известности?
– Здесь нет ничего от попытки внедрить в умы мое искусство. Просто я получил предложение от своих знакомых в связи с одной социальной программой. На рекламных щитах мои плакаты временно сменяют все эти сникерсы и памперсы. Сегодня эти работы здесь, завтра там – движение плакатов идет постоянно. По-моему, это хорошо. Мое имя на слуху, многие знают обо мне как о скандальном художнике, о Распутине или Казанове. Но ведь в первую очередь я пишу картины, которые, я знаю об этом наверняка, многим нравятся. Мировая общественность, серьезные итальянские и английские искусствоведы оценивают их весьма высоко. Так что я могу говорить, что мое искусство имеет право на жизнь. Кого-то мучат зависть, ревность, а кто-то воспринимает доброжелательно и благодарит.

– Вы упомянули о собственной скандальности. В ней нет стремления к дополнительной рекламе, которая, впрочем, вам уже и не нужна?
– Художник всегда находится в некой системе, которая волей-неволей создает определенную рекламу, иногда, правда, отрицательную. Но все равно тобой интересуются, о тебе говорят. Однажды я был в одном клубе, где проходил конкурс стриптизерш. Их оценивали Арбатова, Мережко, Юра Антонов и я. Но почему-то именно меня девушки вытащили на сцену и принялись дружно раздевать. Ведущий, кстати, тоже был в одних трусах. И еще кого-то там раздели. Уже в конце вечера, одетый, заметьте, в костюме, я подарил клубу свой портрет Путина, плакатик. А в газете написали только обо мне, что, мол, я голый целовался с кем-то, прикрываясь портретом Путина. Я был обескуражен и раздосадован. Мне даже из Кремля звонили с укоризной: что же это вы? Путин вас так любит… Да не было этого, говорил я. А вы докажите, что не было…

– Вас не задевает, когда то, что вы делаете, называют высочайшего класса кичем?
– Все зависит от человека. Как-то подарил актеру и режиссеру Николаю Бурляеву свой альбом и, зная, что он человек ортодоксальный, сказал: “Коля, не судите, да не судимы будете”. Он улыбнулся и признался в добром ко мне отношении.

– У вас немало друзей среди лирических, творческих людей. Что вы цените больше всего именно в таких людях?
– Боря Хмельницкий на своем юбилее выпил за меня и сказал длинный тост. Я подарил ему свою картину. Потом к нему подходили разные люди сказать, что вот, мол, Никас раскрутился потому, что пишет президента. Но я же был известен еще задолго до президентской гонки. И писал не только президентов и знаменитостей, но и самых обыкновенных, рядовых людей. Боря это знает, поэтому таких людей он просто посылал. Мой товарищ, как и я, не позволяет говорить о своих друзьях плохо. А люди творческие тонки, ранимы, обидчивы, как дети.
На одном фестивале Кирилл Лавров давал интервью, а я в это время делал с него наброски. Звонок из Питера, и он рассказывает, как сидит в жюри, какое внимание чувствует, как с ним хотят сфотографироваться. И я вижу, что все это ему приятно. Он же человек живой, он рад вниманию, хорошим словам. В таком обществе и я чувствую себя хорошо. Со Сташевским, со стрелками, белками, блестящими, скользящими мне было бы не так комфортно. Они ведь не понимают, что сами по себе – бабочки, которым на все про все дан один день, и к вечеру этот праздник кончится. Вот они и хватаются за свой единственный шанс, ведут себя неприступно, высокомерно, слепят дорогими машинами. А нормальные звезды даже ощущают себя по-другому: скромны, застенчивы, даже робки. Вот с такими людьми очень приятно общаться.
Интеллигентность человеку придают не аристократизм и голубая кровь в десятом поколении (при этом можно быть записным хамом), а строгость к себе. А еще высокое в творчестве, на мой взгляд, помимо всего прочего, достигается за счет чувственности: ты сам любил и страдал и знаешь, как научить других любить и страдать. В моей жизни страданий хватало, я прошел солидную школу любви: любил, мучился, стихи читал. В моей жизни было столько приключений! Поэтому я знаю, что только люди, по-настоящему претерпевшие жизненные невзгоды, становятся достойными гражданами своей страны.

– Как возникла ваша книга с Гафтом? Его стихи, ваши иллюстрации.
– Часто к людям, которые меня интересуют, я подхожу сам. Обычно в 99 процентах случаев результаты положительные. В Доме литераторов был вечер, там была моя небольшая выставка. Я увидел Гафта, подошел к нему, подарил ему свой альбом, а через пару дней он мне позвонил и предложил встретиться. Поужинали, начали общаться… В то время у него был сложный период в личной жизни, он от кого-то уходил, и наша встреча пришлась вовремя, он стал звонить и начитывать стихи, навеянные моими картинами. Звонил в три, четыре, пять утра и озвучивал мои картины, такие стихи-иллюстрации получались. Потом я сделал несколько рисунков под его стихи. Так Гафт написал более 80 стихотворений и считал, что я его спас в тот момент, предоставив возможность творить.

– А этим содружеством вы не подстраховались от гафтовской на себя эпиграммы?
– Эпиграмм было много, но все добрые. Дружим мы до сих пор, хотя видимся реже, а пока он был условным холостяком, встречались почти ежедневно. Многие его знакомые говорили: как странно, с Валей больше месяца никто дружить не может, он гениальный и потрясающий, но в такой же степени несносный и непредсказуемый. В дружбе с ним, а он для меня остается мэтром, я даю ему повод по-детски покапризничать. Но он очень умный, тонкий человек, и те, кто знает его близко, влюблены в него бесконечно.

– Надеюсь, что вы, Никас, богаты не только друзьями?
– Если вы о деньгах, то их не так много. Я зарабатываю своим трудом, и все финансово-политические катаклизмы, которыми так славится наша страна, и меня не обошли стороной.
У меня такое правило: если я заработал хоть три копейки, то отдаю что-то на благотворительность. Помогаю детским домам. У меня – сестра студентка, два брата, дети. Не забываю никого, стараюсь относиться к деньгам философски. Спасибо, что Бог даровал мне талант, который я могу использовать во благо. Зарабатываю ровно столько, сколько мне надо на жизнь, не стремлюсь заработать много, нет такой жажды. Часто делаю подарки. Могу подарить десять картин, а одну продать, и на эти деньги жить. Картину продаю президенту какой-то страны, а портреты Мережко или Гафта дарю им.

– Что вас может заставить не писать человека даже за большой гонорар?
– Может не понравиться, как человек ест. Или смеется. Правда, стараюсь не замечать чего-то уж очень явного. Но такое в принципе бывает редко. Даже в человеке с репутацией негодяя стараюсь найти что-то хорошее.
Знаете, когда-то я хотел быть священником. В годы учебы в художественном училище в Ростове подрабатывал в церкви, собирался поступать в семинарию. Во мне есть снисходительность. Я, как и священник, всегда стараюсь простить человека в его заблуждении, зная, что потом он сам будет себя винить. Потому что никто не может больше наказать человека, чем он сам себя. Конечно, бывает, что ничего с собой поделать не можешь. У меня была одна знакомая девушка, очень красивая. Но после разговора с ней всегда хотелось выйти на улицу и кого-нибудь задушить. Потом я понял, в чем дело, – в вибрации ее голоса. Эта амплитуда голосовая не соответствовала моему внутреннему состоянию: стоило ей заговорить, во мне возникало ужасное раздражение, и я ничего не мог с этим поделать. Нечто подобное произошло с моей первой женой, красивой француженкой-фотомоделью. После того как мы с ней стали жить вместе, меня в ней стало раздражать все: как говорит, смеется…

– Зачем же женились?
– Друзья убедили. Но что-то вот не совмещалось.

– Куда бы вам хотелось однажды обязательно вернуться?
– Я учился в Ростове, и после этого там больше не был. Прошло уже больше двадцати лет. У меня там была первая любовь, женщина старше меня лет на тринадцать, сейчас ей должно быть к шестидесяти. Ужасно хочу помочь ей чем-то, да боюсь разочарования. Скорее всего так оно и будет, но что-то подсказывает мне, что я должен отдать старый долг. И я готов не замечать внешних перемен, произошедших с нею.
Многое бы отдал и за то, чтобы вернуться в детство. Почему я так люблю кино, актеров, режиссеров? Они творят иллюзию, дают возможность дорисовать детали, которые необходимы для фильма моего мира. В нем я могу летать и растворяться в бесконечности. Замечательный полет: могу очутиться в любом веке, встретиться с друзьями детства, увидеть маму, отца, когда они были еще молодыми. Я обожаю сны…

Алексей АННУШКИН