Ольга Седакова – личность многогранная: культуролог, богослов, стихотворец. И едва ли это внушительное перечисление родов деятельности будет сколько-то исчерпывающим. Однако важна не просто биографическая справка или, вернее, не только она. Седакова – личность ренессансного масштаба. И она же принадлежит цвету русской интеллигенции, к которому относятся Сергей Аверинцев, Юрий Лотман, Борис Успенский. Классическая интеллигенция является не просто средоточием образованности, так сложилось, что она является – ни более ни менее – мерилом этического здоровья тех, кто составляет население страны, она подчас определяет константы той или иной эпохи или даже задает ее позитивные направления, ее спасительные векторы. Нет, настоящая интеллигенция никого не поучает, не разъясняет «как надо», но при всем том вдумчиво хранит и терпеливо взращивает здоровое начало жизни. В означенном смысле истинная интеллигенция играет не только образовательную, но и харизматическую роль. Примечательно, что в словах Седаковой сквозит, высвечивается нечто не сводимое к ее профессиональной принадлежности.
Перед нами книга интервью, которые Седакова давала на протяжении почти 30 лет. В интервью «Вещество человечности», по которому названа вся книга, Ольга Седакова, учитывая опыт католической религиозности (и опыт своих личных встреч с Римским папой Иоанном-Павлом II), не противопоставляет красоту истине, а скорее идет к древнему синкретическому единству истины, добра и красоты, заметно пошатнувшемуся в эпоху декаданса, на трагическом рубеже XIX-XX столетий…
Возникает вопрос: должны ли мы принимать любое высказывание Седаковой как истину в последней инстанции или те или иные ее слова лишь повод к размышлению (а иногда и к доброжелательной полемике)? Сама Ольга Александровна часто склонна не к дидактической, а к мудро уклончивой интонации: «У меня нет готовых ответов на эти вопросы, я могу вместе с вами только размышлять», – обращается поэт к аудитории, которая желает услышать о том, что такое аристократизм. Видится, что «проблемные участки» в высказываниях Седаковой ничуть не менее интересны, нежели недискуссионные тезисы (например, высказывания об этическом максимализме Льва Толстого в «Беседе о Льве Толстом»). Ведь и те выстраданные, аргументированные, «пропущенные через себя» убеждения Седаковой, которые едва ли претендуют быть «единственно верными», находятся в высоком поле ценностей и смыслов, обретаются там, где хочется побыть не спеша.
Одно из центральных убеждений Седаковой во многом опрокидывает наши устоявшиеся представления о российской ментальности. Что значит эта «нравственная свобода»? Трудно описать, но легко почувствовать. А надо бы попытаться описать, надо бы, вопреки Тютчеву, «умом понять», утверждает Седакова в одном из интервью. На самом деле оппозиция ума и сердца – западная, тогда как в русской традиции субстанция ума едина и не делима на два контрастных полюса, убежден автор этой книги. Русская традиция в своем исконном существе скорее мудро созидательна, чем иррационально деструктивна, утверждает она едва ли не вопреки общепринятому представлению. Седакова говорит: «[…] классическое (выработанное в греческой Античности) представление об уме, нусе, во многом сходящееся с библейской идеей мудрости, вероятно, в большей степени было характерно для восточной патристической мысли (сравните в литургических текстах: «Да буду ум, зрящий Бога»). Этот ум, составляющий духовный центр человека, совпадал с духом и сердцем (по контрасту с романтическим противопоставлением ума и сердца)». В контексте данного интервью шеллингианцу Тютчеву, вышеупомянутому поэту хаоса, может быть противопоставлен ясный Пушкин – поэт гармонии. Пушкин, родившийся в последний год XVIII столетия, стал наследником оного столетия, которое по-иному называют веком Просвещения. Как известно, семена европейского Просвещения были засеяны на протяжении XVIII века Петром I и Екатериной II, а плоды Просвещения явились в пушкинскую эпоху… Ясный Пушкин сохранил в себе закваску европейского рационализма, стремясь «и в просвещении стать с веком наравне» («Чаадаеву»). Может ли просвещенный ум – как его воспринимала пушкинская эпоха – быть назван прямым восприемником греческого нуса, о котором говорит герой этих интервью? Можем ли мы говорить об исконно русских корнях века Просвещения (начатого в России Петром I)? И если нет, не можем, то приходится ли говорить о целостном уме как о феномене исключительно «восточной патристической мысли»? Все эти вопросы рецензенту хотелось бы задать Ольге Седаковой, если бы ему довелось непосредственно слышать ее тезисы о русском уме. И еще один вопрос напоследок: а не принадлежит ли сама Седакова к той традиции европейского Просвещения, которая по своим корням является все-таки преимущественно «западнической»? При всем том вызывает уважение, смешанное с радостным удивлением, неуклонная готовность Ольги Седаковой творчески противостоять хаосу, следовать не Дионису, но Аполлону (в традиционном ницшеанском понимании). Благодаря автору хочется воскликнуть: Аполлон жив!
Будучи близка к творческому бескорыстию Пушкина, к творческой свободе Пушкина, Ольга Седакова выступает против всяческого фарисейства. Вот что она говорит о старом номенклатурном работнике, который успешно перекочевал из советского периода в наши дни: «Человека такого крайне идеологического типа теперь можно встретить в националистических движениях и, увы, в определенных церковных – «фундаменталистских» – кругах: с удивительной легкостью он переменил предметное содержание своей идеологии («воинствующий атеизм» на «веру отцов»)». Однако едва ли мы можем уверенно поставить знак равенства между двумя типами карьериста. За «фундаментализмом», о котором с печальным юмором говорит Седакова, угадываются инфернальные гримасы Петровской эпохи, когда было фактически упразднено патриаршество и когда были предприняты ужасающие попытки превратить Церковь в один из государственных департаментов. К остроумной дефиниции Ольги Седаковой хочется добавить, что различия между советским и постсоветским периодами жизни страны все-таки существуют (не обязательно они являются в пользу последнего).
Идеологической моде в смысловом и ценностном поле книги этих интервью противостоит истинная современность. И задача поэта – уловить, почувствовать ту единственно неповторимую грань мирового целого, с которой эта современность сопряжена. Вечность, как ее видит и чувствует Седакова, является все же не из книг, а из неповторимого ритма мгновения, из тайны мгновения. «Задача художника, по-моему, в этом и состоит: уловить, что несет его время, какая в нем глубина, а не те внешние и обычно неприглядные стороны, которые так любят публично обсуждать». В словах Седаковой слышится вечное пушкинское «да» бытию, угадывается мировое целое, единый органон, различные смысловые грани которого являются в различные эпохи.
Ольга Седакова. Вещество человечности. Интервью 1990‑2018. Сост. Ю.Подлубнова. – М. : Новое Литературное Обозрение, 2019.
На чтение: ≈ 10 мин.
Выбор читателей
Комментарии