На чтение: ≈ 10 мин.В главных ролях: Евгений Миронов, Анатолий Белый, Юлия Пересильд, Елизавета Боярская, Надежда Лумпова, Виктор Вержбицкий и Нина Гуляева. Постановка вызвала неоднозначную реакцию. Но одно то, как свежо звучит текст, написанный более ста лет назад и миллион раз прочитанный, доказывает, что не даром русская сцена французу отдана. Руководителю театра «Одеон» удалось поставить Чехова остро и современно, при этом не поставив Антона Павловича в неловкое положение.
Перед премьерой Брауншвейг заявил, что для него ключ к сегодняшней постановке «Дяди Вани» – экологическая тема, которая волнует весь мир. «Мне важно войти этим спектаклем в общую экологическую повестку. Наши отношения с окружающим миром переживают кризис. Чем больше мы производим, тем сильнее загрязняем планету, разрушаем нашу среду обитания, мир, в котором живем. А Чехов поднял этот вопрос еще столетие назад. Почему человек ничего не создает, а лишь разрушает. Не зря же доктор Астров с такой страстью борется за сохранения леса, пытается остановить его варварское истребление. А посмотрите, что происходит сегодня: леса полыхают в Австралии, Амазонии, Сибири. Мы продолжаем безжалостно уничтожать наш мир. За всеми этими катаклизмами стоит человек».
Казалось, нас ждет очередное высказывание современного режиссера, цель которого засветиться в модной теме, поставив себе на службу пьесу Чехова. Мол, Антон Павлович все вытерпит. Ему не привыкать. Доверие внушала лишь оговорка: «Экзистенциальный кризис напрямую связан с проблемой экологии. Я бы сказал, что одно вытекает из другого. Это метафора. Скажем, Астров понимает всю губительность уничтожения лесов. Все время говорит об этом. Вкладывает в это всю свою боль. Для меня личностный кризис персонажей тесно связан с тем, что происходит вокруг. Можно сказать, у Чехова каждый герой переживает свою личную глобальную катастрофу. Например, доктор Астров больше не чувствует себя врачом. Все его внимание отдано спасению деревьев. Или сам дядя Ваня, он много трудился, до поры до времени не осознавая, что работа потеряла для него всякий смысл». Однако поверить, что французский режиссер, не говорящий по-русски, способен по-настоящему услышать текст пьесы, было непросто. И, как оказалось, напрасно. Видимо, нужно быть иностранцем, чтобы посмотреть на Чехова свежим взглядом.
Не зря говорится, «Лес рубят, щепки летят». В спектакле Брауншвейга щепки – это люди, чьи надежды рушатся, мечты не сбываются, а планы идут под топор незримого или вполне конкретного лесоруба. И прав режиссер, у каждого здесь своя личная глобальная, катастрофа. Вот Астров (Анатолий Белый) говорит о себе в самом начале: «Затягивает эта жизнь. Кругом тебя одни чудаки, сплошь одни чудаки; а поживешь с ними года два-три и мало-помалу сам, незаметно для себя, становишься чудаком», а затем про лес: «Надо быть безрассудным варваром, чтобы жечь в своей печке эту красоту, разрушать то, чего мы не можем создать. Человек одарен разумом и творческою силой, чтобы преумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее…Когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я». Так что же это, как не экология души, которой не выжить в безвоздушном пространстве: ей необходим свежий воздух или хотя бы какая-то отдушина. Доктор жалуется, что душно. И сразу в голове всплывает банальная, заученная до дыр формула: «Леса – легкие планеты». Он пытается еще спасти свой лес, но все его выкладки, диаграммы показывают, что тщетно. Горит лес, гибнет, а вместе с ним загибается душа человеческая. Астров ищет продыха в любви к Елене Андреевне, но воздух оказывается отравлен, не надышаться гулкой страстью. Не станут нежные чувства спасением и для Войницкого. Придя с букетом к Елене Андреевне, он застает ее в объятиях Астрова. Уходит краска с лица Евгения Миронова, гаснет надежда в его глазах, и, словно отзываясь на его боль, меркнут, почти вянут розы у него в руках.
Сценография, придуманная режиссером, усиливает метафору слияния человека с окружающим миром. В начале на заднике взмывающие вверх сосны будто бы говорят о высоких идеалах, благородных стремлениях, надежде на будущее, пусть и не всегда светлое. Сменивший их серый дощатый фон – символ безвременья, сонных, тусклых будней, той самой жизни, которая затягивает, сжигает, обращает в тлен, не оставляя после себя ничего ценного. Появляющиеся в финале срубленные деревья подчеркивают, что все пошло прахом. Черный фон, на котором торчат обрубки стволов, утяжеляет боль потерь. Здесь не только плач по беспощадно уничтоженному ради сиюминутной выгоды лесу, но по потерянной надежде. И когда в финале Соня (Надежда Лумпова) произносит хрестоматийный вроде бы монолог: «Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнем…», вдруг становится ясно, что борьба за эту самую жизнь предстоит нелегкая, практически такая же, если не более трудная, чем за то, чтобы вырастить новый лес на пепелище.
Кроме того, пространство, на первый взгляд столь просто организованное, дает актерам массу возможностей, не перетягивает внимание на себя, а главное не позволяет отвлечься от текста, чье звучание, как никогда, современно и жизненно. Несмотря на всю мрачность, пьеса, а в след за нею и спектакль, не ставят окончательный диагноз, а скорее показывают стадии болезни. Антон Павлович безжалостно, как всякий настоящий врач, через слова Астрова, блестяще сыгранного Анатолием Белым, выделяет симптомы. И если мы не хотим, чтобы все рухнуло, стоит попытаться прислушаться к доктору Чехову. Особенно хорошо звучат обвинения Астрова в адрес Елены Андреевны: «Оба – он и вы – заразили всех нас вашею праздностью. Я увлекся, целый месяц ничего не делал, а в это время люди болели, в лесах моих, лесных порослях, мужики пасли свой скот… Итак, куда бы ни ступили вы и ваш муж, всюду вы вносите разрушение… Я шучу, конечно, но все же… странно, и я убежден, что если бы вы остались, то опустошение произошло бы громадное». А если добавить к этому знаменитый совет профессора Серебрякова: «Надо, господа, дело делать! Надо дело делать!», вдруг внезапно понимаешь, что погубит наш мир не экологическая катастрофа, а смерть души человеческой, отравленной праздностью и бессмысленностью бытования.
«Те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом?», – спрашивает в начале пьесы Астров. Собственно, обращается Чехов к нам с вами. Поставив столь русский спектакль, Брауншвейгу во многом удалось помянуть Антона Павловича добрым словом.
Фото пресс-службы Театра Наций
Выбор читателей
Комментарии