Симфония победителей

Нынешний август освящен великой музыкой Седьмой симфонии Шостаковича. Выставки и концерты прошли в Музее обороны и блокады, в Памятном зале Монумента героическим защитникам Ленинграда, в Большом зале филармонии. И в школьном народном музее «А музы не молчали».

Первый зал музея возник в 1968‑м, а дальше стали приоткрываться новые странички летописи искусства блокадного Ленинграда. Это происходило буквально на моих глазах, потому что Евгений Алексеевич Линд, основатель музея, был моим другом. Помню, как-то в разговоре, ссылаясь на шведские дедовы корни, Евгений Алексеевич сказал: «Линд – это дерево!» Он действительно был как вековое древо, исполин духа, который умел сдвигать горы и обрастать единомышленниками.

Сегодня о бесценных экспонатах музея «А музы не молчали» (их больше двадцати тысяч!) знает весь мир. Для того чтобы создать все это, требовался масштаб личности. Личности такой, как Линд. Человека с мощной корневой системой, в генах которого дерзкий интеллект навеки сплавился с неукротимым характером и тонкими движениями души. Генеалогическое древо рода упирается в аристократов Безбородовых и шведских полководцев, осевших в России со времен Полтавской битвы. Дед Евгения Алексеевича, Павел Эдуардович, был блестяще одарен – рисовал, музицировал, не чужд был литературных занятий. И даже освоил художественное литье. А еще сам сделал себе скрипку, а когда повредил правую руку, научился играть левой.

Его сын Алексей Павлович, отец Евгения Линда, был довоенным директором ТЮЗа. Свою единственную героическую роль сыграл не на сцене, а в жизни. 23 июня 1941 года он забрал в костюмерной своего театра шинель и ушел в ней на фронт. И сражался так бесстрашно, как не все интеллигенты умеют. Обладая абсолютным слухом, Алексей Павлович раньше других схватывал на передовой все подозрительные шорохи и шелесты, сохранив этим не одну человеческую жизнь. Свою же положил в Мясном Бору, под Новгородом, в Долине смерти, которая сейчас зовется Долиной мужества. Сын нашел его могилу после многолетних поисков, по возрасту став гораздо старше отца.

Без войны в тех местах нереально красиво и тихо. Линд приехал в деревню не один, с ним были друзья. Среди них блестящий актер Александр Хочинский. Все вместе дали в деревне концерт для жителей, и Хочинский спел те самые военные песни, которые исполнял его отец, артист фронтовых агитбригад. Теперь в музее есть зал, посвященный и агитбригадам. А тогда не было ничего, кроме единственного экспоната – карманных часов Алексея Павловича Линда, перешедших от отца к сыну. Можно сказать, часы продолжали идти, нарезая своими стрелками время, прожитое не зря. Сын не позволил этим часам остановиться… Он работал в 235‑й школе учителем физкультуры. При этом прекрасно знал историю, писал стихи, обладал безупречным музыкальным слухом. По его мысли, новый музей должен был явить нашему времени красоту человеческого духа, причислив к достоянию цивилизации не только бесценные экспонаты, но и живых людей.

Сначала Линд думал привлечь восьмиклассников, но явились и семиклассники, а за ними шестой класс… Короче, вся школа ушла в красные следопыты. И ученики, и учителя. А главное – ядро музея составили легендарные герои: музыканты, артисты, танцоры, композиторы, поэты…

В начале семидесятых музейная экспозиция находилась где-то в школьном переходе. Экскурсии вели ребята и сам Линд. В витрине расположились подлинные афиши и блокадный репродуктор – черная тарелка из грубого картона. Фотография дирижера Карла Ильича Элиасберга: медальный профиль, обточенные голодом скулы и упрямый вдохновенный взгляд. Никогда не забуду своего потрясения. Фамилии многих оркестрантов я запомнила тогда с голоса Линда: Ксения Маркиановна Матус (гобой), Виктор Михайлович Орловский (тромбон), Михаил Парфенович Парфенов (валторна), Жавдат Караматуллович Айдаров (ударные)…

Именно тогда впервые услышала про букет ромашек с нейтральной полосы, про блокадные балетные туфельки, про ноты, пробитые осколком, про фрак и дирижерскую палочку Элиасберга, завещанные им музею…

Сколько же часов, месяцев, лет ушло на то, чтобы выяснить имена и даты, обнаружить адреса, разобраться в судьбах, отыскать героев! Несколько поколений следопытов обошли все улицы старого Ленинграда, разыскивая квартиры музыкантов, прочли шесть тысяч рукописей, написанных в блокаду композиторами и музыковедами. Отправили тысячи писем. Исправили больше десятка ошибок в программке 1942 года. Дмитрий Дмитриевич прислал в скромный флигелек при 235‑й школе признательное письмо и подарил рукописи, которым нет цены. А еще свой портрет с надписью: «…От любящего и преданного Шостаковича».

Ребята установили абсолютно всех людей, причастных к исполнению Седьмой симфонии. Отыскали музыкантов, тонмейстера. Нашли больше трехсот первых слушателей и даже работницу, изготавливавшую на заводе «Светлана» коротковолновые лампы, с помощью этих ламп симфония транслировалась по радио на Европу. Нашли всех артиллеристов 14‑го контрударного полка, обеспечивших городу 80 минут тишины (именно столько длится Героическая симфония). И даже летчика Литвинова, доставившего Элиасбергу четыре черные тетради композитора из Куйбышева…

С летчиком связана еще одна пронзительная история.

В жизни все всегда пригождается. Судьба гораздо предусмотрительнее самого человека. Будучи спортсменом, Линд был хорошо тренирован и вынослив. К счастью! Словосочетание «настоящий мужчина», ставшее почти анахронизмом, приложимо к нему в полной мере. Линд защитил на улице незнакомую женщину от полупьяных подонков, которые никого и ничего защищать не умели. Умели только убивать. В качестве кастета использовали бетонную урну. Они били ею по голове.

Нитка жизни, казалось, почти оборвалась. Почти. Из всех четырех конечностей чуть-чуть двигалась лишь одна рука. Грешным делом я думаю, может, за нее и зацепилась душа?

Дальнейшее развитие сюжета кульминационно. Операция, которую провел нейрохирург Феликс Александрович Гурчин, фантастична. Впоследствии, узнав о ней, некоторые зарубежные коллеги, недоверчиво качая головами, назвали его безумцем. Но на таких святых безумцах и держится наша непостижимая страна. Пальцы Гурчина были талантливы так же, как пальцы Элиасберга. Хотя дело здесь не только в таланте. Надо быть еще (Божьей милостью) человеком.

Гурчин спас Линда. Но Евгений Алексеевич был обречен по меньшей мере на неподвижность. И опять у рока ничего не вышло. Друзья, 38‑й курс Института Лесгафта, сокурсники Линда, их было двадцать три человека, развернули свои жизни на 180 градусов. Это была железная сцепка, светлейшее братство. Разбившись на бригады – будняя, воскресная, экстренная, – они превратили сутки в «соты», максимально используя каждую ячейку. Их дежурства помимо прочих больничных забот включали в себя ежедневный массаж, разнообразную гимнастику (с изготовлением специальных приспособлений) и ходьбу. Разумеется, не сразу. Сначала надо было научить Евгения шевелиться, потом – сидеть, надевать рубашку (на что потребовалось три месяца), вставать. А затем и ходить. Ребята не просто хотели поставить на ноги, а вернуть своего товарища к нормальной жизни. В их «сотах» не было ни одной пропущенной клетки ни за неделю, ни за месяц, нет, в течение трех лет!

Они перенесли центр тяжести беды на себя. О такой дружбе я читала только в книгах. В классической литературе.

Они учли все. Даже Люсины премьеры. Постановив, что отмен не будет. Категорически. Жена Евгения Алексеевича, Людмила Николаевна Федотова, была замечательной актрисой, ведущей в Театре музыкальной комедии, одной из первых народных артисток России. Она постоянно загадывала: «Женя выживет, и я спою…»

В один из критических дней, когда все опять повисло на волоске, жена, до боли вглядываясь в гаснущий родной взгляд, лихорадочно перебирая в памяти события последних дней, искала соломинку, которая задержала бы жизнь на краю бытия.

Специалисты называют это доминантой. У каждого из нас где-то глубоко, в коре головного мозга, существует группа клеток, самых жизнеспособных, цепких, в которых как бы фокусируется наш главный жизненный интерес. Ценностный ориентир. Деньги, допустим. Или слава. Свобода. Карьера. Политика. Или вишневый сад…

Казалось, прошла вечность. На самом деле, должно быть, миг. Люся сказала: «Женя, летчика нашли…»

Ему не надо было объяснять, какого. Того самого, который вез партитуру Седьмой симфонии Шостаковича сквозь войну. В сегодняшний мир. Наследство для нас с вами. И это была доминанта жизни невероятного человека – Линда. Жена попала в точку. Точнее, определила эту точку своим безошибочным шестым чувством. В зрачке вновь вспыхнула искра.

Потом была еще одна операция. И не один день борьбы. Но никто не отступил. Ни друзья, ни врач, ни Люся, ни он сам. Орбита их и впрямь стала общей. Орбита второй жизни Линда. И вечных муз.

После шести клинических смертей Линд встал на ноги и открыл в России еще 117 музеев: ахматовский заповедник в Слободке Шелеховской, цветаевский комплекс в Ново-Талицах. А еще Музей рубашки где-то, по-моему в Вологодской области, и много других… И вопреки всему продолжил устраивать встречи во Дворце первой пятилетки и у себя в музее к юбилеям исполнения Седьмой.

На сцену прямо из зала выходили все новые действующие лица. Музыканты занимали свои места в оркестре. Первая труба – Николай Александрович Носов, английский рожок – Вера Константиновна Петрова, валторна – Борис Александрович Петров (они однофамильцы с Верой Константиновной).

Помню, как нашли Петрова. Тогда, в сорок втором, у Бориса Александровича была партия фагота… Как-то так получилось, что отыскали даже тех, кто жил далеко, и на юге, и на востоке, а Петров-то оказался совсем под боком, в Ленинградской области, но обнаружили его чуть ли не последним! Было это, по-моему, в конце семидесятых, когда легендарной премьере исполнилось тридцать пять лет. Борис Александрович уже давно тяжело болел. Состояние сердца было предынфарктным. Под старость люди часто чувствуют себя одинокими, даже если их окружают близкие люди. Старикам необходимы те, с кем они пережили самые яркие годы своей молодости. Вот и болит сердце, ноет…

Борис Александрович давно уже ничего не знал о своих героических друзьях из оркестра. Живы ли? И вдруг дочь кричит: «Папа, папа! По телевизору про ваших говорят, кто Седьмую исполнял! Они собираются! Вставай скорее!» Борис Александрович моментально вскочил с постели, бросился к телевизору, просиял! Но в следующее мгновение вновь потемнел лицом: «Собрали всех, а я? Как же я? Про меня, что же, забыли?» Вернулся в свою комнату понурый, лег лицом к стенке. И в ту же минуту телефонный звонок! По его душу. И душа возликовала! Даже сердце перестало болеть. Так и вижу, как он стоит на сцене и улыбается. Счастливый! Свой среди своих…

В такие праздники в музее всегда давали невероятный концерт. Потрясающий школьный хор, стихи, сочиненные героями, и «Аве Мария», которую хрустальным голосом выводила Людмила Федотова…

Воспоминания об этих людях живут в моей душе как камертон истины.

Для музея давно выстроили прекрасное здание – настоящий Дворец муз, а школа, при которой он живет, носит имя Шостаковича. Дети по-прежнему ведут экскурсии в его залах. Он был артиллеристом того самого 14‑го контрударного полка! И стал поэтом, написав: «Музыке не нужно высшей чести, ведь в одном горевшие огне, пусть они стоят в музее вместе, автомат и скрипка наравне…» Именно так они и стоят в этом музее.

Татьяна КУДРЯВЦЕВА, Санкт-Петербург