Шоколад. Сильнее всех побед – прощенье

Жил-был король. И было у него два сына. Когда он умер, молодые принцы разделили королевство, но тут же рассорились и несколько лет вели друг с другом изнурительную, жестокую и бессмысленную войну, заливая землю отцов реками чужой крови. Наконец в дело вмешалась вдовствующая королева: война истощила обе казны, и ей стало не на что покупать новые платья. Она призвала сыновей к порядку и, пригрозив материнским проклятьем, велела начать мирные переговоры. Отпрыски скрипнули зубами, но ослушаться царственную матушку не посмели. Долго судили да рядили, кто прав, кто виноват и кто вообще первый начал. Ни один не хотел уступать, и дело, как частенько бывало в детстве, чуть не закончилось дракой. Но королева-мать стукнула по столу сухоньким кулачком, назвала сыновей склочниками и приказала немедленно заключить мир без всяких условий и взаимных претензий.

По этому случаю перед Рождеством в старинном замке на границе, где когда-то родились оба брата, был устроен праздничный бал. Пламя тысячи зажженных свечей рассыпалось брильянтами на обнаженных матовых плечах придворных дам, плавилось темным золотом эполет на генеральских мундирах, хрустально переливалось в бокалах с шампанским, мерцало в серебряных гирляндах, опутавших гигантскую красавицу елку. Полонез сменялся вальсом, мазурка – кадрилью, повсюду слышались смех и оживленные голоса. Молодые принцы испепеляли друг друга ненавидящими взглядами, но улыбались сладко и любезно, как и подобает первейшим из дворян самой что ни на есть голубой крови. И хотя каждый из них готов был вонзить другому нож в спину, вслух решено было о минувшей войне не заговаривать, будто ее и не было вовсе…До родной деревни оставалось всего ничего – свернуть с большой дороги в сосновый лесок, потом через вересковую пустошь до Лысого холма, а прямо под ним и дом. Зимой темнеет рано, и морозная ночь уже поглотила последние отсветы больного бледного дня. Конечно, лучше было переждать до утра в придорожном трактире дядюшки Метса, где за пару-тройку сочно рассказанных батальных гишторий ему наверняка поднесли бы браги, а если б удачно приврал,  так еще и отменный кусок копченого окорока. Хотя за годы, проведенные Солдатом на войне, он такого навидался, что отныне и привирать не было никакой надобности. Но Солдат торопился, потому плотнее запахнул на груди худую шинель, поправил заплечный мешок, перевесил на левое плечо старенькое ружье, озябшие руки спрятал поглубже в карманы, сглотнул голодную слюну и, весело ухнув, скатился на узенькую тропку, заметенную снегом и едва различимую в неверном свете только-только показавшейся в небе луны. Это чужаку заплутать в ночи недолго, а Солдат вырос в здешних краях, знал в этом лесу каждый овражек, каждую стежку. Завяжи ему глаза – и то дорогу найдет. Диких зверей он тоже не боялся, зря что ли когда-то с отцом на кабана да на медведя с одним ножом ходили. Да и война научила, что люди в своей лютой злобе страшнее зверей бывают. А раз уж от них, беспощадных, живым ушел, если уж их пули да сабли его не взяли, чего уж там каких-то волков страшиться.Когда вышел на пустошь, началась метель. Сколько Солдат себя помнил, перед Рождеством всегда мело да вьюжило. Мать тогда шептала молитвы, накрепко запирала двери, брызгала на окна полынной водой и уверяла, что нет ничего хуже, чем пустить в дом пургу, этот танец неуспокоенных грешных душ.  – А если метель в поле застанет, что тогда?- Упаси Господь, милый, это к большой беде, – всплескивала руками мать и на всякий случай для верности выливала остатки горькой полыни прямо на белобрысую макушку сына – от сглаза.При мысли о том, что совсем скоро он увидит мать, обнимет и как когда-то давным-давно зароется лицом в ее теплые, круглые, пахнущие неведомыми травами колени, у Солдата аж дыхание перехватило. Отец, конечно, нежничать не станет. Похлопает по спине да закашляется от счастья. А сестренка завизжит от восторга, так что уши заложит. И бросится на шею. И будет целовать-обнимать и радостно колотить по плечам своими крошечными девичьими кулачками. А может, напротив, зальется краской да будет дичиться, украдкой рассматривать его из-под длинных опущенных ресниц, пока вновь не привыкнет. И  тогда уж  завизжит и бросится, и обнимет-расцелует. Ведь когда он уходил, она еще совсем крохой была, несмышленышем, а теперь, поди, совсем уж невеста. Еще час-другой, и сядут они все вместе за праздничный стол, укрытый свежими еловыми ветками в алых лентах. До Рождества еще, конечно, целая неделя, но это ничего, все равно будут и утка с яблоками, и кровяная колбаса, залитая клюквенным соком, и хрустящая квашеная капуста из дубового бочонка, и сладкие имбирные лепешки, которые сами в рот так и запрыгивают. Сын смерть перехитрил,  с войны живой и невредимый вернулся – чем не рождественское чудо?! Пробираться через снегопад было непросто, жгучие хлопья слепили, забивались за воротник. Но Солдат шел, не сгибаясь от ветра, торил себе дорогу к теплому очагу, в котором уютно потрескивают, чуть дымясь, березовые поленья, отбрасывая таинственные тени на ярко начищенные медные бока котелков и кастрюль. …И вот когда с угощением будет покончено, он развяжет свою котомку и одарит всех, как самый настоящий волшебник из книжки с картинками, которую видел когда-то на ярмарке в соседней деревне. Матери – новый цветастый платок, такой мягкий и теплый, что никакой мороз не страшен. Отцу – трубку вишневого дерева. А сестренке – райскую птичку: стоит повернуть крошечный ключик, и зальется она серебристой трелью, как живая. И целую горсть орехов в золотой фольге – хоть сейчас бери и вешай на елку. А в отдельном свертке заморское чудо непередаваемого горьковато-сладкого вкуса – шоколад называется.   С первыми лучами солнца Солдат взошел на вершину холма. Метель утихла так же внезапно, как и началась. Внизу лежали бескрайние сады, уснувшие до весны под пушистыми снежными шапками. Домов в предрассветном молочном сумраке было не разглядеть, но то тут, то там вился к небу дымок растопленных с утра пораньше печей. И Солдат побежал. Последние шаги, что отделяли его от родного порога, казались нестерпимо тяжелыми, бесконечными. Весь путь, что прошел он за эти дни, был мимолетным мгновением по сравнению с этими последними томительными минутами. Вот они, старинные яблони, благородные стражи отцовского дома. За ними каменная изгородь, которую клал еще прадед. Перемахнуть через нее, обогнуть угол дома, взлететь на крыльцо, распахнуть дверь и крикнуть в тишину промерзших за ночь сеней: «Мама! Это я! Я вернулся!» …Крик застрял у него в горле, вытек наружу хриплой струйкой и иссяк, как пересохший ручей: деревья расступились, обнажив запорошенное снегом пепелище. На месте дома – ладного, крепкого, в котором бы еще его внукам жить и жить,  чернели остатки обрушившихся стен, обуглившийся дымоход вонзался в небо дьявольским рогом. – Девочка умерла еще перед прошлой Пасхой. Простудилась, заболела грудью и угасла тихо, как ангел, – старуха Марта, жена приходского священника, неслышно подошла к нему сзади и нежно, по-матерински обняла. Солдату отчего-то вспомнилось, как в детстве он с соседскими мальчишками таскал из ее сада спелую вишню. А Марта, тогда еще совсем молодая, грозила им из окна пальцем и заливисто хохотала. От этой картины, такой светлой и ясной, он дернулся, будто его ударили наотмашь. – Родители тоже отошли легко, не мучаясь: пуля милосердна, когда попадает в самое сердце. Мы похоронили их там, где цветет жасмин. Ну ты знаешь, у озера… Ноги у Солдата подкосились, он упал на колени и, задыхаясь, обдирая ладони об острую ледяную крошку, пополз, не чувствуя ни холода, ни боли, к тому месту, где в пламени пожара сгинуло навсегда его прошлое. Где чужаки в серых шинелях хладнокровно и без жалости обокрали его, лишили всего, что было дорого ему на этой земле. Он думал, что обманул смерть, сбежал от нее тайными тропами. Глупец! Это она посмеялась над ним, поманив призрачной надеждой. Он думал, что выжил. Как бы не так… Его нет на свете с тех пор, как под жасмином у озера упокоились навеки его отец и мать.Он прижимался лицом к обугленным доскам, скреб ногтями землю, пригоршнями захватывал золу и жадно ел ее. Завыл раненым зверем, заметался, рухнул как подкошенный и затих.    Потом был туман. Старуха Марта парила его в бане, поила молоком с медом и все что-то говорила, объясняла, пыталась утешить. Солдат ее не слышал. Он слушал себя. В груди зрело нечто важное, грозное и единственно верное. На третий день он встал, молча поклонился Марте в пояс, прихватил ружье и ушел, ни разу не оглянувшись. Еще через два дня он перешел границу. Мирный договор вступил в силу, и Солдата никто не остановил. Впрочем, не до  него и было: вчерашние враги стонали от голода и хоронили своих погибших. Перед Солдатом простирались бесплодные, изрытые войной поля, стыдливо прикрывшие уродливые язвы снежным покрывалом. По стылым дорогам нескончаемыми вереницами тянулись калеки и нищие: бравые солдаты своего короля возвращались домой. То, что искал Солдат, нашлось быстро. Небольшая деревушка, притулившаяся под плоским холмом, утопающая в бескрайних садах, уснувших до весны под пушистыми снежными шапками. Сосновый лесок да пустошь, летом наверняка покрытая медвяным лиловым вереском. Дом за старинной каменной изгородью, крепко сложенной не одно поколение назад. Притаившись среди яблонь, Солдат видел, как, зябко кутаясь в старенькую шаль, вышла во двор женщина. За ней, сверкая голыми локтями, в поношенном коротком платье не по росту, выбежала девчушка лет пятнадцати – черноглазая, с милыми ямочками на щеках. Такая же красавица, какой была бы сейчас и его сестра. Но сестры больше нет, значит, и этой черноглазой на земле не место. Солдат медленно зарядил ружье. Сегодня, в Сочельник, он сделает своим родным главный подарок – он отомстит за них, расквитается с теми, кто жив и счастлив, когда его любимые спят вечным сном. И пусть теперь их сын и брат, вернувшись домой, грызет землю на пепелище, проклиная тот день и час, когда пуля пощадила его в бою.Стемнело. Неслышно шагнул Солдат на крыльцо и толкнул незапертую дверь. Еще шаг – и он уже посреди низкой горницы. Обернулась на шум женщина – глаза печальные, выцветшие от слез, в паутине мелких морщинок. Подняла голову девушка, взглянула удивленно и влажно. А седой как лунь старик даже не шелохнулся – как сидел за пустым столом, спрятав лицо в огромных ладонях, так и остался сидеть.Солдат вскинул ружье и прицелился. Он ждал, что они начнут кричать, бросятся ему в ноги, запросят пощады. И тогда он, судья справедливый и безжалостный, вынесет им приговор. Но они молчали и не шевелились. Минуты оплывали одна за другой, как свечной воск, стекали в прошлое медленно и вязко. Солдат втянул носом воздух: вместо запаха свежей хвои и имбирных лепешек в голову ударило горем и нищетой. И Солдат разжал пальцы – ружье с грохотом упало на почерневший от времени и сырости пол. На ватных ногах подошел к столу и, развязав заплечный мешок, вынул из него цветастый платок, трубку вишневого дерева и райскую птичку. Высыпал целую горсть орехов в золотой фольге – хоть сейчас бери и вешай на елку. А сверху аккуратно пристроил сверток с заморским чудом непередаваемого горьковато-сладкого вкуса – шоколад называется…