Школа сквозь призму пушкинского пятистишия

«…перечитайте-ка теперь две последние строфы стансов: приближенный к престолу льстец убеждает императора, что просвещение плодит разврат и мятежников. Вы, что ли, думаете, что льстецы и царь не поняли, что получили ответ, похожий на пощечину?» – спрашивает своего читателя Александр Минкин. Да, это и ответ. Но слово «пощечина» здесь неуместно. Слово это честное стихотворение делает лукавым. Но стихотворение все-таки было отведено от печати.

Написанное зимой 1827 года, стихотворение это было опубликовано через тридцать лет, в 1857 году.
Минкин не обращается к тому пятистишию, о котором мы с вами сейчас размышляем. А оно, написанное в 1829 году, вновь утверждает верность поэта духу просвещения.
«О сколько нам открытий чудных готовят просвещенья дух…» Здесь очень важно вот это слово: дух. Вспомним поэму «Руслан и Людмила»: «Там русский дух… там Русью пахнет!» И в стихотворении «К морю» сказанное о Байроне:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем не укротим.
Дух – это атмосфера, это воздух. Это первооснова. Дух просвещения – вот на чем создается все, что нам сулит будущее.
Но тут нам придется сделать небольшое отступление. Нужно уточнить термины.
На днях одна из газет рассказала о том, как посвящали в студенты в городе Тюмень. Было там и такое: несколько парней и девушек на вечеринке полностью разделись на сцене в борьбе за приз – сертификат в тату-салон на тысячу рублей. Естественно, все эти молодые люди получили от двух журналистов полный отлуп. Отлуп справедливый. «Но главная проблема, которую обнажили студенты вместе со своими телами, – это полное нивелирование образования в самой его сути, в его истинном, первостепенном значении. <…> Образование – последний оплот культуры. <…> Если сумма полученных знаний больше не поднимает нравственную планку человека, то деградация образования как инструмента положительного влияния на ум индивидуума и на общество в целом, увы, очевидна». Вот тут стоп. Сумма полученных знаний, которая, кстати, лежит в основе наших экзаменов в школе, сама по себе нравственную планку не поднимает. Так что обратимся к Далю, тому самому, который составил «Толковый словарь живого великорусского языка» и как врач приехал к умирающему Пушкину.
Образовать, образовывать, совершать, улучшать, духовно просвещать; иногда придавать наружный лоск, приличие, светское обращение, что и составляет разницу между просвещением и образованием. Науки образуют ум и знание, но не всегда нрав и сердце. Учение образует ум, воспитание – нравы.
Просветить, просвещать. Даровать свет умственный, научный и нравственный, поучать истинам и добру, образовывать ум и сердце.
Просвещение включает в себя образование, но не сводится к нему.
Просвещение в стихотворении Пушкина, дух просвещения – это то, что мы получили как наследство от наших предшественников, то, что питает нас и сегодня. А завтра, в будущем – открытия чудные. Их много будет, этих открытий. Если так можно выразиться, «о сколько» – это их количество, а вот «чудных» – их качество. Но что значит чудный? В пушкинской строке «Я помню чудное мгновенье», в гоголевских словах «Чуден Днепр при тихой погоде» чудный – это прекрасный. Но здесь смысл иной. Еще раз обратимся к поэме «Руслан и Людмила»:
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…
Сама по себе русалка не чудо. Она обычный персонаж сказок и легенд. А вот то, что она на ветвях сидит, – это чудо. Главное слово тут неведомые. «Поэзия – вся! – езда в незнаемое», – сказал Маяковский. «Пути в незнаемое» – так назывались сборники статей, очерков о науке, которые пользовались большой популярностью. Сегодня, в начале XXI века, через 190 лет после этого пушкинского стихотворения, мы видим, насколько дерзко и насколько точно Пушкин смотрел в будущее. Нас на каждом шагу окружает вчера еще неведомое. И оно стремительно врывается в нашу жизнь. Расстояние от первого телевизора до телевизора в каждом доме несравненно больше, чем расстояние от первого мобильного телефона до мобильного телефона у каждого школьника. Сам я впервые увидел мобильный телефон в середине девяностых, не понимая в полной мере, что это такое.
Но что приведет к этому неведомому? Пушкин называет четыре ключевых понятия.
Первое – это просвещенья дух.
Далее – «опыт, сын ошибок трудных». С опытом все понятно. Мы остановимся на ошибках.
В картине Андрея Тарковского «Зеркало» есть эпизод, который не может понять молодой человек нашего времени. Корректор Лиза (Маргарита Терехова) просыпается ночью в ужасном состоянии. Ей показалось, что в корректуре завтрашнего номера газеты она допустила страшную, роковую, смертельную ошибку (Тарковский здесь вспоминает, как его мать, работая в типографии, увидела ошибку в шапке, а шапка – это крупно набранный текст вверху страницы.): в слове главнокомандующий пропущена буква л. Лиза ночью бежит по вымершему городу в типографию, трясущимися руками развертывает страницу и в изнеможении падает на стул: там все в порядке.
Я смотрел фильм об Андрее Жданове, сыне одного из руководителей партии. Андрей и Миша Прокофьев были учениками работавшей на химфаке МГУ маминой подруги. Прокофьев станет министром просвещения. Жданов – сначала заведующим отделом науки ЦК партии, а в дальнейшем ректором Ростовского университета. Я знаю, что оба были настоящими учеными. Но именно поэтому Андрей Жданов написал доклад, где была сказана правда о Лысенко. В фильме показали страницу «Правды» с его покаянной статьей. Ее последняя строка – «Делом исправим ошибки!».
Тогда же закрытым постановлением ЦК партии было осуждено как «грубая политическая ошибка» издание «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» и запрещено их дальнейшее переиздание.
В ноябре 1966 года я как член политбюро Института усовершенствования учителей русского языка и литературы был направлен на трехдневный идеологический актив Москвы. Он проходил в клубе КГБ. Я никогда и никуда не опаздываю. Но, очевидно, в зал всех пригласили раньше. Вошел в вестибюль и обомлел: по всем стенам книги, книги, книги. Порадовался, что в расчете на хороший книжный киоск я положил в кошелек деньги. Но о такой удаче я и мечтать не мог. Сразу бросилась в глаза книга Евгения Евтушенко «Автобиография». Ее громили в нашей печати в хвост и в гриву. Книгу, изданную там, громили вовсю – но кто ее видел? И вот лихорадочно полез за кошельком. Но тут в глаза бросился транспарант: «Выставка антисоветской литературы, забрасываемой на территорию СССР».
Через 51 год, в июле 2017 года, к 85‑летию Евгения Евтушенко «Огонек» напечатал три письма Евтушенко Н.С.Хрущеву. В центре этих писем та самая «Автобиография» и стихотворение «Бабий Яр». Шесть раз в письмах Евтушенко повторяется слово «ошибка»: «Я сделаю все, чтобы всей дальнейшей работой искупить серьезную свою ошибку», «Даже если я и совершил в моей жизни ошибку, то не от злого умысла, а от желания принести нашей стране посильную помощь». В комментариях к публикации я прочел: «Бабий Яр» и ответ на стихотворение Евтушенко Алексея Маркова были заклеймлены закрытым постановлением ЦК КПСС как «идеологически вредные», а их публикации в «Литературной газете» и «Литературе и жизни» сочтены «грубыми политическими ошибками».
Нужно ли говорить, что грубыми политическими ошибками сплошь и рядом считалось истинное, подлинное, настоящее?
Все это предвидел еще в двадцатом году Евгений Замятин. Откроем «Мы»: «Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она никогда – понимаете – никогда – не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по стройным вечным законам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений. Истина – одна, и истинный путь – один; и эта истина – дважды два, и этот истинный путь – четыре. И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо, идеально перемноженные двойки – стали думать о какой-то свободе, то есть ясно – об ошибке?»
Конечно, есть немало случаев, когда у человека нет права на ошибку. Его нет у летчика, в салоне которого сотни людей. Она крайне опасна, если делается за операционным столом. Все это так. Но есть и другое.
Есть такие сферы жизни, в которых без ошибок невозможно никакое движение вперед. Прежде всего в науке, технике, особенно в образовании.
Но вот что я писал в статье, напечатанной в первом номере «Нового мира» за 1959 год (номер был подписан к печати Александром Твардовским; на следующий год, выступая на Всероссийском съезде учителей с речью «Преподавание литературы – дело творческое», Твардовский сослался на мнения учителей литературы, которых он знает «по письмам, по выступлениям в печати»):
«Ученик больше всего боится видеть на своей работе красные чернила. Его идеал (и, скажем откровенно, – особенно на экзамене – и наш идеал!) – сочинение, к которому не придраться, ведь чем больше отметок и исправлений, тем ниже оценка.
Но когда ученик идет не по широкой и проторенной дороге шаблона, а пытается проложить пусть маленькие, незаметные, но свои тропинки, он, естественно, может и сбиться, и где-то запутаться. Сочинение, смонтированное из критических работ, всегда будет внешне гладкое. Работа, написанная своими словами, выражающая свои мысли, особенно на первых порах, будет немного корявой, недостаточно отшлифованной. Мы снижаем «за корявость» ученику балл (по существующим нормам оценки), и этим толкаем ученика на изъезженную дорогу шаблона. «Я пытался писать сочинение своими словами, – рассказывал мне сосед-десятиклассник, – получал двойки и тройки. Стал списывать с книг и сочинений ребят из других школ или наших учеников прошлых лет – стал получать пятерки».
Эта моя статья была напечатана ровно шестьдесят лет назад. Стало ли лучше? Нет, стало гораздо хуже. Появились в магазинах легальные типографские шпаргалки. Распахнул свои объятия ко всему готовый Интернет. А главное – появились как идеал вожделенные сто баллов, потеря каждого из которых стала восприниматься чуть ли не как катастрофа. При проверке считают не успехи, а ошибки.
Давным-давно моя ученица в блистательном сочинении о Маяковском поставила рядом, и неудачно, две цитаты из поэта: «Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское», «где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше». Класс грохнул, когда я, как всегда, не называя фамилии автора, прочел это во время анализа сочинений. Больше всех, надрывно, смеялась автор этого пассажа. (Кстати, недавно у нее родился внук, а ее дочь тоже училась у меня. И вот они внука и сына назвали Львом. Это третий львенок в моем личном львятнике.)