Шестьдесят шестой сонет

Повесть

«А ведь я вру, пожалуй, – подумал он. – Тут что-то другое, если я ее и люблю, то совсем не так, как Анютку. Просто мне недоело коротать одиночество дома, оно меня пугает, я стал бояться смерти. Вот, думаю, умру сейчас и до завтра буду лежать один, и никто даже не узнает. А что делать? Искать кого-нибудь недосуг, да и сложно, в 99 случаев из ста ее соблазнят деньги, а не я сам. А Светка – вот она, знаю я ее Бог знает сколько лет. Если она, конечно, согласится», – неожиданно для себя с неуверенностью подумал он. Нет, совсем не так представлял он эту сцену.

«А ведь он врет, – думала Светлана, глядя на Андрея. – Не любит он меня. Впрочем, у нас с ним разное понимание этого слова «любить». Господи, да ведь ему уже почти 60, ну кого он еще себе найдет, какую-нибудь вертихвостку, которая деньги его транжирить станет, а мне он сколько лет как родной. Но ведь и я его не люблю. Он для меня просто очень хороший друг».

– Андрей, ну я не знаю, – произнесла она вслух, – это так неожиданно. Я очень любила Аню, а еще и года не прошло. Потом, у тебя сын. Как к этому Витя отнесется?

– Хорошо отнесется. Он мне еще месяц назад сказал: «Папа, тебе одному дальше нельзя, ты бы женился на тете Свете». Он тебя с детства любит, помнишь, ты ему шоколадки потихоньку таскала?

Действительно, Витюшка в детстве был жутким сладкоежкой, и Аня всячески ограничивала его в сладостях, твердя, что он испортит зубы, заработает диабет или еще какую-нибудь гадость. Но Витюшка смотрел такими жалобными глазенками, так старался делать вид, что ему вовсе и не хочется никаких сладостей, что Светлана каждый раз ему притаскивала что-нибудь. Обычно это были малюсенькие шоколадки, которые она незаметно засовывала ему в кармашек, когда обнимала и целовала при встрече.

При воспоминании о шоколадках и Светлана, и Андрей вместе, как по команде, улыбнулись.

– Господи, время-то как бежит! Ведь словно вчера это было, а сколько уже лет прошло, – подумала вслух Светлана.

Андрей, видимо, подумал о чем-то похожем, потому что сказал:

– Конечно, Света, я уже старый пенек и в этом смысле жених не завидный, но здоровье у меня в норме, силенка тоже пока есть, а там как Бог даст.

– Ой, Андрюша, ну какой ты старый, да нынешние молодые тебе и в подметки не годятся, – автоматически штампом ответила Светлана. – Я ведь тоже далеко не девочка. Только у меня ведь еще мама, считай, на руках.

– Ну, мама – не проблема. Захочешь, с нами будет жить, места хватит, захочешь, там останется, навещать хоть каждый день будешь, наймем кого-нибудь, чтобы готовили для нее, хозяйством занимались. Сейчас есть специальные фирмы, которые подобные проблемы решают… Где надо было проявить организационные способности, Андрей был явно «на коне.»

– Подожди, Андрюша, а школа? Как я отсюда на работу буду ездить?

– Ну, что-нибудь придумаем, – Андрей явно не хотел обсуждать сейчас этот вопрос.

– Да что же тут придумаешь? Если здесь жить, то из моей школы уходить придется.

– Ну и уйдешь, школ много.

– Уйти! Да как ты не понимаешь, ведь я в ней всю жизнь, как после института пришла, так и до сих пор, двадцать один год. Сколько тебя знаю, столько и в школе этой. У меня уже второе поколение учится – дети моих выпускников.

– Да что ты все «дети», «школа»! – не сдержался Андрей. – Мы с тобой свою, понимаешь, свою жизнь сейчас решаем, а у детей свои родители есть, пусть у них голова и болит. Да и школа без тебя не загнется.

– Андрей, ты этого не поймешь. Когда на тебя смотрят с верой тридцать пар детских глаз, ты просто не можешь, физически не способен их предать, если ты человек, конечно, а не выродок какой.

– Да при чем тут предательство?! – Андрей чуть не кричал. – Ты им не мать. У них каждый год учителя меняются. Ну пожалеют, наверное, а вот всплакнет кто вряд ли. Не хотел я сегодня об этом говорить, но, видно, придется. У вас, педагогов, завышенная оценка собственной значимости, вы переоцениваете свою роль в жизни детей. А где же сам-то ученик, где его личность, воля, стремление? Он же сам, понимаешь, сам должен выбрать, что такое хорошо, что такое плохо. Что ему нужно, а что – нет. Он жизнь должен видеть, а не положительные примеры. У нас физик в школе был запойный. Месяц не просыхал, потом неделю отходил, потом месяца два терпел, и снова все с начала. Но на работу ходил каждый день, прогулять себе не позволял. Он фронтовик был, без руки, инвалид, его и покрывали, не увольняли. Впрочем, он с утра всегда был чуть-чуть похмеленный, а вот к вечеру – «в лоскуты». Это он сам так обычно говорил: «В лоскуты, в дррребадан». Мы, пацаны, бывало, его на улице находили и домой дотаскивали. Положительный пример? И ведь издеваться не смели, жалели. Таких горемык, фронтом сожженных, но живых, много было. Как уж он нам физику преподавал, по какой методике… Горе, а не преподавание. А когда я в Бауманку засобирался, я эту физику за полгода зубами сгрыз, да так, что на «отлично» сдал.

– Тогда время другое было, тогда со своими знаниями поступить можно было, а сейчас без репетитора, без денег, никуда не попадешь. Вон, Витюшку-то ты на платное обучение отдал, рисковать не стал.

– Да я его на платное отдал, чтобы мне потом стыдно не было, что он бюджетное место занял, на которое его талантливый бедный сверстник поступить может. Раз я в состоянии за его образование платить, я и буду платить, зачем мне чужое, мне своего хватает. Да не о том мы… Я к тому, что если ты из школы уйдешь, ничего страшного не случится. Вся проблема не в детях, а в тебе. И вообще, когда ты сюда переедешь, тебе все равно бросить работу придется, ты это сама поймешь. С вашей сумасшедшей работой быть нормальной женой невозможно. А мне жена нужна, а не педагогическая поэма.

– Не «когда», а «если».

– Что? – Андрей непонимающе уставился на Светлану. Он раскраснелся, и голос его непроизвольно набрал начальственные интонации и соответствующую убеждающую громкость. В пустом, не заполненном мебелью и жизнью здании звуки перекатывались по комнатам, отражаясь от стен и потолков, множась и разрастаясь. Светлана тоже стала пунцовой, напоминая прелестный помидорчик.

– Не «когда» я сюда перееду, а «если» это случится, – она снова отвернулась к окну и в пустом доме повисла непримиримая тишина.

– Ну вот и поругались, – Андрей растерянно развел руками, шагнул вперед и осторожно положил их сзади на Светины плечи. – Прямо как дети.

Светлана молчала, но плеч не отводила, даже чуть отклонилась назад.

– Свет, я правда очень хочу, чтобы ты стала моей женой. Давай все второстепенные вопросы потом решим. Главное, ты согласна?

– Не знаю, Андрюша, правда не знаю, – Светлана повернулась и уткнулась лицом в его распахнутое пальто. – Мне надо подумать.

– Думай, – Андрей явно ожидал чего-то совершенно другого. – Думай, только я ведь не пацан, Свет, ты постарайся побыстрее. Дня три тебе хватит?

– Ты, конечно, не пацан, – Светлана снова отстранилась, – но и я не твоя служащая. Поехали домой, а то уже поздно, мама не спит, ворчать будет, а завтра на работу…

Всю обратную дорогу они молчали, перебрасываясь лишь незначительными репликами, и только уже остановившись на привычном месте, Андрей придержал за руку Свету, готовую открыть дверцу автомобиля, и тихо, неуверенно сказал:

– Ты прости меня, Свет, совсем я какой-то дикий стал, одурел на своей работе. Ты думай, конечно, думай, сколько нужно, только помни: я люблю и жду.

– Ты тоже не сердись, Андрюша, мне правда подумать надо. – Губы ее как-то неуверенно иронично дрогнули. – Чапай думать будет!

Она привычно прикоснулась губами к его щеке:

– Спасибо тебе, родной, – и вышла из машины.

***

– Ба! Кого я вижу! Сам Александр Педагогович к нам пожаловал! – Женька был слегка поддатым, а потому добродушным и велеречивым.

– Марфута! Встречай дорогого гостя!

Всех своих подруг независимо от их настоящего имени Женька упрямо называл Марфутами. Вот и нынешняя пышечка лет тридцати – тридцати пяти, выйдя в прихожую, застенчиво улыбнулась и мило протянула маленькую ладошку:

– Таня.

Александр Иванович порой испытывал жгучую зависть к тому образу жизни, который вел Женька. Вначале удивлялся, потом критиковал, пытался читать нравоучения, а теперь завидовал. Главным стержнем жизни у Женьки было исполнение своих собственных желаний. И такая жизнь, лишенная, кажется, всякого смысла и перспективы, избавленная от необходимости каждодневного труда, наполненная выпивкой, разговорами, компьютером, видаком, гитарой, почему-то была удивительно привлекательна для женщин. Во всяком случае, слетались они на огонек Женькиной холостяцкой жизни, будто ночные мотыльки на свет фонаря в темноте. Но и выдерживали ее недолго. От месяца до года им было нужно, чтобы понять, что никакими ухищрениями Женьку в загс больше не затащишь, что менять он свой образ жизни не собирается ни при каких условиях, а женской дрессировке не поддается: скандалов не боится, в крайнем случае может и по морде дать, к слезам равнодушен, ласки принимает как должное и чем-либо обязанным себя не считает.

Официально он числился безработным, стоял на бирже труда, иногда развлекался поисками официальной службы, но в деньгах недостатка не испытывал, бывал в меру щедр на подарки, но больше тратил на себя. Где он держит деньги, на каких условиях – к этому он и близко никого не подпускал. «Бабы, Саня, дуры, – бывало, философствовал он, – им главное – красиво обещать или загадочно молчать, а деньги их портят».

Дружба их с Александром Ивановичем была неровной, с периодами сближения и отчуждения, взаимопомощи и взаимораздражения. В армии Женька покровительствовал Сашке. Но на гражданке все изменилось. После недельной пьянки по поводу дембеля, он снова оказался в самом начале пути, двадцатилетним парнем без специальности, работы и образования, а Сашка, который и старше-то его был всего на три-четыре года, вдруг превратился в уважаемого человека с определенным весом и перспективами. Теперь уже Сашка, быстро женившийся, давал практические советы, пытался наставлять и помогать. В следующий период Женька все пытался догнать и перегнать Сашку, вернуть себе главенствующее положение, но делал это как-то сумбурно, хватаясь за все сразу. Он без особых трудностей, пользуясь армейскими льготами и нехваткой парней, поступил в педагогический институт, тоже женился, хоть Сашка его и отговаривал. Пришлось переводиться на заочный, искать работу. Потом был другой институт, следом еще один. Второй брак… А Сашка спокойно работал, растил двух дочек. Они продолжали изредка встречаться, испытывая при этом неизъяснимый восторг возвращения в молодость, но Сашка всегда мог себя остановить и не шел за Женькой до конца в его неуемных желаниях. Женьку раздражало, что в самый пик загула Сашка мог «слинять», бросив его одного, а Сашку бесило Женькино нежелание понимать слово «надо». Встречи их оставляли в душе все более тягостное ощущение. «Заклятые друзья», как назвала их однажды очередная «Марфута».

В конце 80-х встречаться и вовсе перестали, не до того было. Сашка, вернее, уже Александр Иванович, тянул изо всех сил семью. Исчезновение из продажи того жалкого подобия товаров, которое в былые времена вызывало зависть у немосквичей, а затем галопирующие скачки цен, две дочки-подростка, – все это заставляло вертеться, будто белка в колесе; пришлось набрать часов, бывало по 10 – 12 уроков в день, потом стать завучем. На загулы не хватало ни денег, ни времени, ни сил. А вот Женька вдруг оказался на коне. В самом начале перестройки с кем-то из приятелей, которых у него было великое множество, он организовал кооператив, потом оказался в квартирном бизнесе, разменял с доплатой родительскую жилплощадь, им добыл хороший вариант, себе оторвал приличную «двушку», ездил на «Ауди», мотался на выходные в Европу, словом, процветал. Встречались несколько раз, но друг друга не понимали, уж больно разная у них была жизнь.

Но к концу 90-х все опять изменилось. Женька осел дома, у Александра Ивановича дочки выросли, работа наладилась, зарплата, хотя и неприлично маленькая, позволяла жить более-менее устойчиво. Встречаться стали снова.

Сейчас они сидели на кухне. Бутылка «Русского стандарта», опорожненная на две трети, одиноко стояла среди немудреной закуски и истыканной окурками пепельницы. Армию уже повспоминали, даже спели «Дембельский марш», Женька вяло перебирал струны гитары и искоса поглядывал на замолчавшего друга.

– Ну ладно, что там у тебя опять стряслось, выкладывай, не за водкой же ты в рабочий день, как снег на голову свалился.

Александр Иванович вынырнул из своих мыслей, посмотрел на заросшего щетиной друга, отложил мандариновую кожуру, которую зачем-то грыз.

– Да ну их, Жень, достали.

Вообще во время встреч они быстро забывали про свои годы, положение, манеры. Даже речь их менялась: быстро всплывали в памяти и становились естественными армейские словечки, крепкий, выразительный матерок обильно сдабривал разговор.

– Давай, давай, колись, вижу же, что подпирает, – Женька отложил гитару, налил. – За молодость нашу, за ту шинельку, которой мы с тобою вместе накрывались!

Они выпили, но состояние блаженного растворения в воспоминаниях юности не наступало.

– Ну так что там у тебя?

– Что, что! Уйду я, наверное, с директорства!

– Ни хрена себе, заявочки! Столько лет горел, пахал и вдруг! Ты же учитель от Бога, да и директор вроде неплохой.

– Да, не «вдруг»! Совсем не «вдруг»! У нас с каждым годом работа все дурнее и дурнее становится. Я уже забывать начал, как с детьми работать, на урок иду как на праздник. Нет, учителем-то я останусь, поздно специальность менять, а вот директором – осточертело. Замучили своими распоряжениями, бумажками, совещаниями. Веришь, нет, мы им за год, наверное, тысячу листов разных бумажек подаем, если копии считать. Бывает одно и то же, да в три-четыре инстанции, да в разной форме; и в управление, и в городской комитет, и в методкабинет, и в управу, да все срочно, да все в трехдневный срок… А уж сколько бумаг внутри школы сочиняем – мрак! Одних планов как собак нерезаных. «План воспитательной работы» – представляешь, бред какой! Да какой, к дьяволу, может быть план, когда ребенок меняется прямо на глазах. Воспитывают не планом, а каждодневным вниманием, заботой, собственным примером, добротой и лаской. Строгость, конечно, тоже нужна, но справедливая строгость и любовь к нему, обормоту этому. Не будешь детей любить, никакой план тебе не поможет, будешь – без всякого плана обойдешься.

Что там в школе творится на самом деле, их не волнует, лишь бы бумажки были в порядке. Школа соседняя – не школа, а черте что, директриса месяцами не появляется, то дом себе строит, то дачу, то болячки какие-то свои на курортах лечит, откуда только деньги берет, здоровая такая, зажравшаяся. Рот откроет, говорить начнет – уши вянут, Господи, думаешь, и как только ты с такими куриными мозгами в директора попала? В школе – бардак, уроки толком и не ведутся, в туалетах дети сами говорят, анашу продают, стекаются туда все, кого соседние школы выпихивают. Мы, говорят, туда не за знаниями идем, а за приличным аттестатом. И вот, представь, эта школа каждый год выпускает шесть – семь медалистов, да еще золотых! Липа чистой воды, туфта, все знают, но делают вид, будто все в порядке, хотя известно, во сколько эти медали родителям обходятся.

Александр Иванович взмахнул рукой, чуть не сшиб со стола бутылку, схватил ее за горлышко, недоуменно посмотрел, потом с каким-то остервенением налил.

– Давай!

– Давай.

Выпили, помолчали, но его было уже не удержать.

– Мероприятий понавыдумывали – башка пухнет: совещания, заседания, «круглые столы»… Завучей моих дергают, им и школой заниматься некогда, хоть должность вводи «завуч по совещаниям и справкам». В отчете школы придумали пункт «Количество публикаций». Где я их им возьму? У меня учитель после восьми уроков да проверки тетрадей не романы писать садится, а замертво спать падает. Руководители! В начале 90-х бардак, конечно, был, но хоть какая-то свобода, а теперь только что в строй не ставят да «Шагом марш!» не командуют. «Шаг вправо, шаг влево – попытка побега, прыжок на месте – провокация». А с деньгами ну чистый цирк! С нами, как с детьми малыми, которым деньги в руки давать нельзя. Если и дадут копейки, то отчетами задолбают за каждый грош. Мои тут сдавали отчет по бесплатному питанию, так бухгалтерша нашла несоответствие в одну копейку! Весь отчет заставила переделать. А сами деньги швыряют, как пьяный купчишка: то они дом отдыха на недельку снимут и всем кагалом туда завалятся – учеба это у них называется, то за границу рванут, то еще куда, да не в отпуск даже, а так, между делом, посреди учебного года. А у меня учителя в отпуск-то из Москвы уехать не могут, денег не хватает. Ну, купчишка – тот хоть свои деньги на ветер швыряет, а эти – наши, нам их государство выделяло. А то и разворуют!

– Да ладно тебе, что там у вас украсть можно, мел да доску?

– Не мел, не доску. Я тут арифметикой занялся, заработную плату всех преподавателей моей школы за год поделил на общее количество учеников в школе. Знаешь, что получилось? Примерно 80 – 90 копеек за один урок. Ну не будем мелочиться, пускай 1 рубль! Государство платит учителю за один урок, данный ребенку, 1 рубль! Что за черт, думаю, неужели же такие гроши выделяются, быть не может! Сейчас рубль и нищему не подают. А тут Московский комитет образования недавно опубликовал нормы финансирования на одного школьника в год. Оказывается, на одного школьника выделяется около 15000 рублей в год реальных денег, это со всеми недофинансированиями. Где же эти деньги? На учительскую зарплату в год получается примерно 1500 рублей, ну еще учебники рублей 300, пусть 500, а где остальные деньги? Между прочим, в масштабах Москвы эти остальные деньги на 18 миллиардов тянут. Что, новые школы строят или старые ремонтируют? Есть, конечно, но это, дай Бог пятая часть этой суммы.

Тут мою школу осчастливили – завезли партию конструкторов дорогущих, я как в накладную глянул – в глазах потемнело. Я бы на эти деньги столько необходимого набрать мог! А эти конструкторы в школе нужны как собаке пятая нога. И ведь не только мне, еще в десяток школ. Кто-то хорошо на лапу получил, ежу понятно.

– Ну это не называется воровать, это бизнес.

– Какой, к черту, бизнес! Бизнес на растаскивании детских грошей подлостью, непорядочностью называется.

– У тебя, Сань, старомодные представления о порядочности.

– А что, уже придумали какую-то новую порядочность? Нет, Жень, у порядочности, как у осетрины, есть только одна свежесть – первая, она же последняя. Порядочность либо есть, либо нет. Тут лет пять назад министр наш попечительские советы пропагандировать начал. Идея в общем-то хорошая: составляется такой совет из родителей и представителей школы, регистрируется, открывает свой счет в банке и начинает собирать там внебюджетные средства, в общем, пожертвования родителей, кто сколько может, а потом сам ими и распоряжается, решает, что школе купить надо, или премию кому из учителей дать, или еще что. Идея хорошая, да только при этом школы как бы независимыми становятся, а бюрократам такое дело – кость в горле. Вначале ничего делать не разрешали, говорили – законов нет, потом выяснили – законы есть, но еще чего-то не хватало, потом оказалось, что бумаг надо море. Ну я уперся, пробил себе в прошлом году и совет, и фонд. Дело хорошее, а тут…

Александр Иванович быстро налил еще по одной и, не чокаясь, метнул содержимое рюмки в рот, скривился, понюхал корочку черного хлеба, но закусывать так и не стал.

– В общем, вызывало меня сегодня к себе начальство, ну не самое главное, а все же, и так небрежно, ненавязчиво объяснило, что надо ему через мой фонд деньги обналичить. Переведут на наш счет какие-то деньги, по безналу, грант какой-нибудь на развитие черт-его-знает-чего, мне его надо наличными получить и на разные важнейшие нужды этому самому начальству и передать. А уж как мне потом, если что, отчитываться, на то мне голова дана, думай сам. Я – в позу оскорбленной невинности. Как? Я? Да это уголовное дело! Да ни за что! А мне в ответ все мои былые огрехи, да все задокументированные, да запротоколированные. И ласково так объясняют, что завтра в школе начнет работать комиссия, а через месяц будет новый директор. И никого не колышет, с какими благими намерениями я те нарушения допускал. Впрочем, если меня что-то не устраивает, заявление об уходе я подать могу в любой момент.

Понял, что ни черта я сделать не могу. К более высокому начальству не пойдешь, такие дела без их ведома не делаются, а если и делаются, то эта змея отбрешется, скажет – не так понял, а комиссию все равно пришлет, ну пусть не завтра, так при первом удобном случае. В прокуратуре все схвачено, а если и не схвачено, то не докажешь, а если и докажешь, то все равно потом начальство не простит, что скандал раздул, на весь город опозорил.

Вот и получается: либо мне за них грязное белье отстирывать, либо уходить!

Он замолчал и снова потянулся за бутылкой, но в той на донышке плескались какие-то несерьезные остатки.

– Вот черт, кончилась… .

– Марфута! – Женькин голос громыхнул по квартире, как бывало на армейском плацу. Пышечка со скоростью салаги, поднятого по тревоге, возникла в дверях кухни.

– Что, Женечка?

– Ты там в баре достань-ка нам еще бутылочку да со стола немного прибери, закусочки подрежь, а лучше пельмешек отвари.

Женька очень любил пельмени, никогда не ленился делать их сам, магазинных не признавал, а съесть, особенно под водочку, мог неимоверное количество.

Пышечка хотела, видно, что-то сказать, даже ротик приоткрыла, но под Женькиным взглядом ротик свой захлопнула и захлопотала, засуетилась по кухне. «Вот черт, – думал Александр Иванович, глядя на ее быстрые и уверенные движения, – попробовал бы я своей благоверной такие команды давать, она бы мне прописала потом по первое число! Нет, молодец все-таки Женька, умеет баб дрессировать».

Пока на столе не задымились миски с пельменями, обильно политыми сметаной, пока не заискрилась прозрачной голубизной бутылка, болтали так, ни о чем. Сходили покурить на балкон, чтобы кухня проветрилась, поболтались по комнатам, потыкали в клавиши нового компьютера. Потом уселись и под свеженачатую бутылочку принялись за истекающие мясным соком и легким чесночным ароматом пельмешки. Помолчали.

– Слушай, Сань, а чего ты так взъерепенился-то? Ну и сделай то, что просят, ничего, в общем, особенного, у нас такая ерунда сплошь и рядом.

– Да не могу я, Жень, не могу, – Александр Иванович говорил теперь тихо и устало. – У меня же в попечительском совете родители, что я им объяснять стану?

– Ну и объясни как есть, поймут.

– Может, и поймут, а все равно разговоры пойдут, что я деньги ворую. Не хочу я, чтобы меня к старости в таком обвиняли. До детей сплетни дойдут, у нас это быстро. Как я им в глаза смотреть буду? Как я им про честь и совесть говорить стану? Я же в каждой паре детских глазенок немой вопрос читать буду: «А ты-то какой?»

– Ну а уйдешь, что, лучше будет? Поставят другого, покладистого, он не только фондом вертеть станет, он еще и школу развалит, все, что ты за эти годы напахал.

– Да все я понимаю, но и через себя переступить…

– Дела… – протянул Женька, гоняя последний застывший пельмень по пустой тарелке. – Не думал я, что и тебя тоже с седла ссадят. Я тебе не рассказывал, но и у меня похожая история вышла, только давно уже, отболело все. Помнишь тогда, в 89-м, мы кооператив образовали? Делали сувениры для иностранцев – куклы в национальных костюмах. Сырье брали по бросовым ценам, мешок разноцветных тряпочных обрезков на фабрике можно было за бутылку водки взять, подвальчик арендовали, трое теток на швейных машинках бодро так жужжали, а продукцию продавали на Арбате, Красной площади, возле Новодевичьего кладбища и в других кормежных местах иностранцам за баксы. Деньги, по тем временам немереные, рекой хлынули, через три года мы уже квартирами обзавелись, «тачками» и присматривали себе под производство особнячок недалеко от Таганки, но тут на нас бандиты наехали. Приехали к нам в контору два мордоворота и один щупленький, с портфельчиком. Разложил он бумажки разные, а там все про нас прописано, все наши банковские счета, все финансовые операции, все до копеечки. Какая, к черту, тайна вкладов! «Ну что, – говорит, – организация вы солидная, без туфты, прибыль у вас стабильная, пора, ребятки, делиться. А мы вам помогать станем, проблемы ваши решать, если возникнут. Ну а если вы не согласны, то я к вам приезжать больше не стану, а вот коллеги мои, – и на мордоворотов кивает, – те, конечно, наведываться будут, и в подвальчик ваш, и домой, если что, заглянут. Так что, думайте, ребята, время у вас есть аж до завтрашнего вечера». Сели мы с корешем, двое нас было, стали думать. А чего думать, срок мы не мотали, зону не топтали, связей в этом мире у нас никаких, а милиция, сам знаешь, на нас, кооператоров, тогда волком смотрела. Долго мы с корешем балакали и решили, что я из дела ухожу, не хотел я под ними жить, а он останется. Долю мою, половину фондов, он мне частями отдать обещал, да не получилось, захирел быстро кооперативчик, а потом и вовсе сгинул, даже не знаю, куда мой кореш делся. Да я не в обиде на него, понимаю, что его самого выпотрошили и выбросили, а у меня в загашнике кое-что припрятано было, и в квартирный бизнес меня тогда уже звали. Занялся я недвижимостью…

Теперь уже Женька, растревоженный воспоминаниями, потянулся за бутылкой. Выпили. Мелькнувшая в дверях Марфута, снова, наверное, хотела что-то сказать, но, взглянув на насупившихся, посуровевших мужиков, исчезла молчаливой тенью в комнатах.

– Да, занялся я недвижимостью, – повторил Женька. – Первые года два-три все хорошо было, раскручивались, имя приобретали, вес, «крыша», правда, была, без этого тогда уже никак нельзя было. Потом дело как бы само пошло. Конечно, не ведущие, а все же. Доходы стали соответствующие, солидность набрали, и славились мы честной работой, аккуратностью да невысоким процентом. А года так через четыре стала с нами сотрудничать фирмочка одна, так вроде замухрышка, но мне ее серьезные люди порекомендовали. Передавала она нам квартиры на реализацию нечасто, раз-два в месяц и знать я ее не знал, ну есть она и есть. В общем, где-то через год встречается с нами один оч-чень солидный господин при погонах, с лампасами и ясно так все объясняет, что продали мы за этот год четыре криминальные квартиры, ну из тех, что к нам через ту фирмочку пришли. То есть были те квартирки обманным путем у разных бабулек одиноких да алкашей отобраны и проданы через нас, а фирмочка та уже аннулировалась, так что крайние мы, и отвечать тоже нам. А люди эти, бывшие владельцы квартир, убиты и недавно обнаружены, в общем, до конца следствия лицензию у нас отбирают, заведение закрывают на неопределенное время, а следствие у нас, бывает, по нескольку лет тянется. Но ему лично нас жалко, потому что он уверен – нас подставили. Оставляет он нам последний выход: мы можем объединиться с другой фирмой и работать под ее именем и, соответственно, руководством, а уж ту фирму, будьте уверены, никто не тронет. Доход, конечно, меньше будет, зато надежности больше. Вот так и поговорили. Мы – к своей «крыше»: мол, оберегайте, раз взялись, а те пальцем у виска крутят. Вы что, говорят, вот если бы на вас какие другие «братки» наехали, мы бы разобрались, а с лампасами да папахами связываться – это для здоровья совсем вредно, тут вам надо депутата какого-нибудь, а лучше министра. Напарники мои руками развели, ну что же, говорят, придется принять условия: «укрупнение и концентрация капитала – объективная тенденция рынка». «Вы, – говорю, – как хотите, а я отваливаю». Хорошо, что я все свои деньги, прошлым опытом наученный, подальше уводил, а то бы гол как сокол остался. Эти мне тоже клятвенно обещали долю мою выплатить, да только после слияния не они уже это решали.

Ладно, думаю, отдохну маленько и еще куда пристроюсь. И вот уже пятый год отдыхаю. В бизнес сейчас не пробиться – все давно схвачено и приватизировано, идти шестеркой на побегушках не по моему характеру. Предложили тут мне стать заместителем директора одного колбасного заводика, я уж было совсем согласился, хоть колбаской, думаю, побалуюсь, а у меня диплом попросили. Ну а с дипломом у меня сам знаешь – трижды неоконченное высшее образование. Нет, я, конечно, могу его купить – не проблема, только противно, не хочу. Им я нужен или диплом?

В общем, сижу, наслаждаюсь бездельем, убиваю время. И думаю: что же я так быстро сдался-то? Меня ведь даже особо не прижимали, убить не грозились, детей не крали, утюг на голый живот не ставили, так, чуток погрозили, а я уже лапки кверху. Нет, Саня, не нравлюсь я сегодня сам себе, трусом стал. Да и ты вон тоже: начальство чуть пальчиком погрозило, а ты уже и испугался.

– Да не испугался я, Жень, просто опыт у меня есть, знаю я, чем такие вещи кончаются. Мы не трусы, просто старые, опытные, битые. Эх, давай, что ли, по последней, за молодость нашу, да домой пора, и так засиделись.

– Давай, только ты подумай, горячку не пори.

Таня сидела в комнате и смотрела телевизор, сквозь шум которого с кухни порой пробивались особенно эмоциональные выкрики разошедшихся мужиков. Вдруг все затихло и послышался какой-то странный, ровный звук, не то гудение, не то вой. Она тихонечко встала и подошла к кухонным дверям.

За столом, крепко обнявшись, сидели два седых, потрепанных жизнью мужика с подозрительно поблескивающими глазами и тихо, но старательно выводили мелодию старой военной песни, ставшей в последние годы внезапно опять популярной.

– Нас извлекут из-под обломков,

Поднимут на руки каркас,

И залпы башенных орудий

В последний путь проводят нас…

«Господи, как дети», – подумала она.

– Ну и что ты ему ответила? – Спросила Юлия Сергеевна Светлану, когда та закончила свой рассказ о вчерашних событиях. Они снова, как накануне, сидели у Юлии в кабинете, шел первый урок. У Светланы вообще-то первого урока не было. Но нынешнюю ночь она провела беспокойно, часто просыпалась, пила воду, и даже, накинув пальто, втихаря покурила на балконе. Окончательно проснувшись в шесть часов, она поняла, что больше уже спать не сможет, и решила пойти к первому уроку, чтобы поговорить с Юлей. С матерью она, конечно, ничего не обсуждала, вечером, буркнув что-то невразумительное, нырнула к себе в комнату, а утром та еще спала, да если бы и не спала, ничего говорить ей она не собиралась. Увидав подругу, измученную бессонной ночью, с синевой под глазами, Юля закрылась с ней в кабинете и, затаив дыхание, выслушала столь волнующий для женской души рассказ.

– Что сказала? Сказала – подумаю, – Светлана говорила как-то растерянно, от ее обычного спокойствия и уверенности не осталось и следа.

– Ну и правильно ответила, мужика потомить надо, поводить, как рыбу на крючке, пусть почувствует, что не очень-то он и нужен, пусть поймет, что ему от тебя деваться некуда. Мужик, он как собака, если на месте стоишь, то смотрит и хвостом виляет, а увидит, что убежать можешь, мигом бросается. Только смотри, не перетоми, перегореть может, дня три подожди и снизойди.

– Вы что, сговорились? Он – «дня три», ты – «дня три», я, правда, ничего решить не могу.

– Ну ты, Свет, прости – дура! Что тут думать-то? Он что, такой противный?

– Почему противный, вовсе нет, он милый, обаятельный, интересный, замотанный, конечно, да и Анькину смерть еще переживает. Возраст, правда, но выглядит неплохо.

– Ему сколько?

– Да шестьдесят где-то, наверное, или около того.

– Это хорошо, и любовью особо доставать не будет, и на сторону коситься не станет.

– Юля, прекрати, я в таком тоне разговаривать не хочу, мне действительно совет нужен.

– Ну тише, тише, ишь как ты сразу… Какой тебе еще совет можно дать? Соглашайся, конечно.

– Я всю ночь свои чувства к нему анализировала. Он мне очень приятен, он хороший, добрый, внимательный. Но я его не люблю…

– Нет, Свет, ты не дура, ты в детство впала, от своих учеников заразилась. Чувства она анализировала! Это ты детям анализируй, как Татьяна Онегина любила, не разлюбила, а потом про чувство супружеского долга. А по мне, так засиделась она в девках, вот и бросилась на первого кобеля, а потом, когда тот со своей любовью прискакал, нужен он ей был при хорошем муже, как же.

– Ну, Юля, как же без любви замуж выходить? Я же не только себя, я и его обману.

– Вот поживешь с ним годик-другой, тогда и поймешь, любишь или нет. Ты думаешь, я по страстной любви замуж выходила? Нет, первый раз, конечно, да. Такая любовь была – жуть! Друг без друга, казалось, дохнуть не могли. Как встретимся, будто магнитом нас друг к другу притягивает. Поженились, свадьба, все честь по чести, а только из него муж и отец оказался, как из меня балерина. Выгнала я его через год, да еще ненавидеть стала, будто виноват он в чем. А ведь он и раньше был таким же, эгоистичным, самовлюбленным, да только любовь эта страстная мне глаза закрывала. Ну, дочка маленькая, я – студентка… Намаялась. Если бы не мама да папа, покойник, ни в жизнь не вытянула бы. Вытянула, институт окончила, работать стала, снова любовь. Тот, второй, мужик был яростный. Только он меня обнимет, я уже уплывала, так и проплавала, пока у себя в кровати забытое женское белье не нашла. И этого выгнала. Ну, думаю, все, замуж – никогда! Год, другой, третий прошел, папа умер, мама стареет, дочка маленькая; весь день работа эта, вечером постирушки, готовка, тетрадки и холодная постель на закуску. И такая меня тоска взяла, хоть волком вой. Когда у меня мой нынешний появился, я не о любви думала, а о том, как мне его удержать возле себя, нужной ему все время быть. Я ему и младшего своего для этого родила. Это я сейчас на него покрикиваю да команды подаю, когда уверена стала, что никуда не денется.

– Но у меня другое положение, у меня ребенка маленького на руках нет, я всю жизнь одна, привыкла давно.

– Ребенка, правда, нет. А о матери ты подумала? Слава Богу, она у тебя пока сама себя обслуживает, а сляжет совсем, не приведи Господи. А если совсем маразм старческий начнется, когда на минуту одну оставить нельзя? Кто за ней тогда ухаживать будет? Ты? Так ты весь день на работе. Сиделку ей наймешь? Всей твоей зарплаты и на неделю не хватит. В богадельню отдашь? Работу бросишь? А жрать что будешь? А о своем будущем ты подумала? У матери твоей ты есть. А у тебя? Сама говоришь, ребенка нет, а что ты лет через двадцать делать станешь? Или ты все надеешься любви неземной дождаться? Чего-чего, а женихов с годами не прибавляется. Будешь одна сидеть, копейки экономить да фотографии старые перебирать.

– Юля, это жестоко.

– Это не я жестокая, это жизнь такая. Настоящая жизнь, не выдуманная, не книжная. Только она не жестокая, она никакая. У нее свои законы, а нравятся они нам или не нравятся, ей до этого дела нет. Что, хочешь на старости лет как наша Мария Федоровна ходить, часы выпрашивать да дрожать, что тебя в любую секунду могут пинком под зад? Вот то-то, Светка, потоми его еще дня два, да и соглашайся, и со свадьбой особо не тяни. Господи, человеку счастье такое привалило, а она еще думает.

– Юля, что ты меня пугаешь, я не ребенок. Если надо, я и одна могу жизнь прожить.

– Ну и кому это надо, чтобы ты одна жила? Да я тебя и не пугаю. Просто мы, учителя, уж очень увлекаемся, когда правильные слова детям говорим, особенно вы, словесники. И про любовь, и про долг, и про красоту чувств. Так увлекаемся, что начинаем сами в них верить. Нет, все это, конечно, правильно, только высокие чувства – это не на каждый день. Это как классическая музыка, ее слушать надо, от нее душа светлеет, но ни жить под нее невозможно, ни работать. Иногда прикоснуться – да, а постоянно нельзя, душа устанет.

– Ох, Юля, не знаю я, ну не знаю, и все тут. Он же мне сказал, что я должна буду школу бросить. Я сколько себя помню, у меня школа всегда не вторым даже, а первым домом была. Меня мама с собой на работу лет с трех таскать стала. Для меня класс – родная комната. Я в детстве только в школу и играла, куклам двойки ставила. Ну как я школу брошу, как класс свой оставлю? Чем я жить буду?

– А что ты, кроме школы, видела? Что ты вообще о жизни другой знаешь? Где ты бывала? С какими людьми встречалась? За всю свою жизнь раза три на море съездила да пару раз в санаторий, ну еще на экскурсии с детьми. Все знакомые – из школы, все разговоры – о детях да о школе. Ничего-то ты толком не видела и не знаешь. А если и рассуждаешь, то по книжкам, а собственного опыта, у тебя, сорокалетней бабы, – шиш. А класс… Неужели ты всерьез считаешь, что для них это будет трагедией?

– Ты, знаешь, Юль, Андрей мне вчера почти то же самое говорил, но он-то от школы человек далекий, а ты… Ведь мы же детям всю душу отдаем.