Шестьдесят шестой сонет

В школе было обманчиво тихо и пусто; но, проходя по этим гулким, отвечающим привычным эхом коридорам, даже случайный посетитель, которых здесь почти что и не бывает, мгновенно ощутил бы за закрытыми дверями классных комнат до поры спокойное, могучее дыхание какого-то таинственного, но неопасного животного.

Казалось, будто огромный зверь притаился на время, чтобы, дождавшись своего часа, вскочить, зарычать-закричать, взвиться тугой, освободившейся пружиною, и уж тогда – держись.

«Что это меня на красивые мысли потянуло?» – удивился сам себе Александр Иванович, вышагивая мимо знакомых дверей, покрытых коричневым, местами уже порядком облупившимся пластиком, и привычно стараясь приглушать звук своих шагов.

Все было как обычно, в классах шла работа. «Учебно-воспитательный процесс», – хмыкнул он мгновенно возникшему в голове заезженному штампу. Около тысячи детей, переполняемых неуемной энергией, и три десятка учителей вели извечный диалог между юностью, которая может, и зрелостью, которая знает.

Как всегда неожиданно, резко грянул пронзительный треск звонка. «Черт! – нервно вздрогнул Александр Иванович. – Надо поменять на музыкальный, с этим точно инфаркт наживешь». Но мысль эта, привычно возникнув, так же привычно ушла куда-то вглубь и растаяла. Чтобы поменять звонок, нужны деньги, и деньги, по школьным меркам, немалые.

За дверьми послышалось глухое шевеление. Зверь, сидевший до поры тихо, услышав звонок, зашевелился; задвигались стулья, звякнули замки портфелей, зашуршали тетрадки и учебники, втискиваемые в сумки, резко распахнулась ближайшая дверь, и коротко стриженная ушастая голова с широко раскрытым ртом, из которого уже был готов вырваться радостный вопль, высунулась в коридор. Увидав директора, голова ойкнула, проглотила рвущийся на свободу крик и, выдавив нечто похожее на «Здрассте!», попыталась скрыться обратно. Но сзади, наверное, надавили, нажали, щупленький парнишка пулей вылетел из дверей и, чудом не врезавшись в директорский живот, растаял в конце коридора. Захлопали двери, по коридору понеслась малышня, чинно зашагали старшеклассники, стали неспешно выходить из классов дежурные учителя. Недавно тихие и даже задумчивые коридоры наполнились шумом, толкотней, визгом, кто-то кого-то догонял, с кем-то спорил, о чем-то просил…

«Дурдом на колесиках, – вспомнились Александру Ивановичу слова молодой учительницы после первого дня работы. – Но самое поразительное, – добавила она потом, – что этот дурдом каким-то образом работает».

Перемена достигла своего апогея. Толпы учеников перемещались по ставшим невероятно узкими коридорам из класса в класс, некоторые ребята, приткнувшись бочком к подоконнику, что-то судорожно списывали, в мужском туалете взрывами раскатывался хохот.

Из ближайшей двери стремительным, несколько нервным шагом, стискивая в руке тетрадь, вышла Светлана Павловна, учительница русского языка и литературы, или «русичка», как, в общем-то, необидно называют их дети. Невысокая, в меру пышная, как говорят, «аккуратная», она действительно была русой, ее когда-то пышные волосы и теперь, когда ей стало «слегка за сорок», сохранили летящий изгиб завитков и стремление к беспорядку. До сих пор она не утратила детскую способность краснеть, в минуты волнения ее светлое лицо приобретало какой-то красно-бурый оттенок, за что ученики и удостоили ее прозвища Помидорчик. Сейчас цвет ее лица напоминал помидор в последней стадии зрелости, что говорило о крайней степени возбуждения.

Вслед за ней, на расстоянии двух-трех шагов, слегка переваливаясь, вышагивал еще не юноша, но уже и не ребенок, с ранними, но обильными всходами усов и совершенно детским, не отягощенным интеллектом взглядом. Директор его помнил. Это был Дима Павловский, сын одного из достаточно известных местных деятелей, то ли чиновника, то ли бизнесмена, то ли бандита, а скорее всего понемножку и того, и другого, и третьего, буквально навязанный школе отцом. «Слушай, Александр Иванович,- помнится, говорил деятель (местоимение «вы» он не применял никогда). – Возьми к себе моего обалдуя, не хочу я его во всякие новомодные колледжи впихивать, пусть в нормальной школе поучится. Мозгов у него немного, но парень он ничего, а будет дурить, мне позвони или сам врежь без базара, а я тебе что-нибудь подброшу». Денег Александр Иванович не брал, это знали, поэтому что-нибудь подбрасывали школе: кто жалюзи, кто видеодвойку, кто компьютер, только благодаря этому школа имела местами вполне приличный вид, государство же, дай бы Бог, платило аккуратно зарплату.

Парнишка и впрямь оказался невредным, покладистым, осознающим свою невысокую интеллектуальность, но абсолютно по этому поводу не комплексующим. Он бодро шалил, в меру прогуливал, учился на законные и твердые три балла, кажется, пока не курил, в общем, нормальный ребенок.

Вид его сейчас был далеко не блестящий: цвет лица явно напоминал помидорный оттенок Светланы Павловны, а детские глаза были наполнены такой тоской и обреченной безнадежностью, что было ясно – парень влип.

– Это… это… это… переходит все границы! Я категорически отказываюсь… Это прямое издевательство! Это оскорбление! – Светлана Павловна, видимо, не очень понимала, что говорит. – Это хулиганство в конце концов!

Произнося эту сумбурную тираду, Светлана Павловна настолько яростно потрясала зажатой в руке тетрадкой, что та выскользнула из тонких, испачканных мелом пальцев и, расправив листки, будто крылья, влетела Александру Ивановичу прямо в нос.

Учительница, инстинктивно рванувшись за тетрадкой, практически упала на грудь директора, при этом вытянутые в попытке поймать тетрадь руки нежно охватили стянутую галстуком шею. Со стороны это выглядело, будто она сначала швырнула ему в лицо тетрадь, а потом бросилась на шею. На мгновение Александр Иванович ощутил мягкую податливость плавных изгибов спелого женского тела, легкий аромат какой-то парфюмерии, шею ожег жаркий выдох, а уже пострадавший нос защекотали завитки слегка налаченных волос.

– Ой, простите, пожалуйста, – Светлана Павловна плавно отстранилась от директорской груди, то ли выскользнув из его объятий, то ли разжав свои. Осознав комизм ситуации, она потупила глаза, в карей глубине которых уже плескались волны смеха.

– Хм, – кашлянул Александр Иванович, который, в общем-то, был бы не прочь продолжить прерванное объятие, только, конечно, в другом месте.

– Я думаю, нам лучше пойти ко мне в кабинет, – после легкой заминки произнес он и, сжимая в руке поданную кем-то злосчастную тетрадь, зашагал по коридору.

«А, собственно, лучше для чего?» – задумался он над двусмысленностью своей фразы.

Со Светланой его связывали несколько особые отношения. Лет десять назад, когда он, сорокалетний новоиспеченный директор, только начинал работать в этой школе, между ними чуть не случился роман. После застолья накануне Нового года они очутились в одном из укромных уголков, где несколько неожиданно для самих себя начали целоваться с такой яростной отчаянностью, что Александр Иванович просто испугался. Сжимая в руках податливое тело тридцатитрехлетней незамужней женщины, впиваясь в мягкие, невероятно нежные губы, он чувствовал, что может сейчас делать с ней все, что заблагорассудится, причем прямо тут, на пыльном полу классной комнаты, на парте или учительском столе. И даже не просто может, а обязан, должен…

Он не рискнул. Мысли о возможных последствиях, о новой должности, к которой он шел так долго, о собственной жене, наконец, сделали его руки вялыми и непослушными. Светлана, наверное, почувствовав это, замерла, потом осторожно отстранилась, стала поправлять прическу… Когда через несколько дней, оказавшись с ней наедине, он попытался просто приобнять ее плечи, на него взглянули глаза абсолютно незнакомой женщины.

Все эти десять лет она была для него немым упреком собственной нерешительности и вызывала легкую тоску по неслучившемуся. Он знал, что она жила с мамой, кажется, бывшей учительницей, замуж так и не вышла, впрочем, деталями он не интересовался, опасаясь дать повод для сплетен. Единственным следствием того праздника стало то, что наедине он начинал говорить ей «ты», а она переставала обращаться к нему по имени-отчеству и вообще ухитрялась обходиться без «ты» и «вы».

Оказавшись у себя в кабинете, Александр Иванович быстро занял господствующее место за столом и, изобразив строгое выражение на своем, в общем-то, достаточно добродушном лице, глядя на подростка, «грозным» голосом произнес:

– Ну и что же у вас случилось?

Виновник происшествия, все это время тянувшийся сзади и забывший уже, зачем, собственно, они идут к директору в кабинет, моментально всей своей позой изобразил полнейшее раскаяние: глаза, только что смотревшие на окружающих с живым блеском, опустились и уперлись в пол, плечи поникли, голова покорно склонилась. «Ай да цирк, – отметил про себя Александр Иванович. – Прямо поза покорности молодого самца гориллы перед лидером».

– Ну так в чем же дело? – добавляя в свой голос грозных раскатов, повторил он.

– Да вы тетрадь посмотрите, – Светлана Павловна уже пристроилась на стуле у краешка стола и, открыв злосчастную тетрадь в нужном месте, протягивала ее директору. – Это его сочинение по «Евгению Онегину», – добавила она.

Нужное место было так яростно отчеркнуто красным, что не заметить его было невозможно. «…хотя Онегин и приставал к Татьяне, но та была замужем и послала его на …», а дальше был четко прописан трехбуквенный адрес, по которому Татьяна послала Евгения.

-Хм, – крякнул Александр Иванович, искоса стрельнув глазами на Светлану. Материться он, конечно, умел, но при женщинах считал это невозможным. – Ты, что же написал, паршивец?! Ты как посмел такую гадость, которую и на заборе-то противно читать, в сочинении употребить… – Он еще несколько минут метал громы и молнии, искоса поглядывая на Светлану Павловну, которая в это время согласно кивала головой и даже несколько раз вставляла в директорский монолог свои ремарки.

– Так, – закончил он, – чтобы завтра утром родители были у меня. Это настоящее хулиганство – написать такое.

– Я, честное слово, не нарочно, – парнишка смотрел на них предательски поблескивающими глазами. – Я сам не пойму, как оно здесь оказалось, я торопился очень и проверить не успел. Я что, больной, такое нарочно писать?!

– Я тебе дам, не нарочно! Не нарочно можно чашку разбить, а не матерные слова в сочинении написать. Марш за родителями!

Парнишка развернулся и, безнадежно махнув рукой, вышел из кабинета.

В кабинете на несколько секунд повисла непривычная тишина. Звонок на урок уже был, и в коридорах снова стало тихо.

– А ведь он, правда, не нарочно, – задумчиво произнесла Светлана. – Они так говорят и думают, а потом, когда пишут, просто переводят на наш язык. Господи, что только происходит с нашим русским языком!

Она еще что-то говорила, но он не слышал, перед ним снова встала картина десятилетней давности, когда она, охватив кистью левой руки гриф гитары, склонив голову вправо, тихонько перебирала струны и слегка хрипловатым голосом то ли напевала, то ли приговаривала слова известного романса: «Не уходи, побудь со мною…»

– У тебя урок? – невпопад прервал он ее речь.

– Нет, окошко, – после секундной заминки ответила она и сделала попытку привстать, приняв эту фразу за мягкое напоминание о необходимости покинуть кабинет.

– Посиди.

– Зачем? – без особого удивления спросила она, но все же присела, как-то устало, по-старушечьи поджав губы. В кабинете повисла тишина. Александр Иванович молчал, не зная, о чем заговорить. Он остановил ее, повинуясь безотчетному ностальгическому движению души, и уже пожалел об этом.

– Зря я так сорвалась, – первой не выдержала Светлана.

– Ничего не зря, надо наказывать за такое, пусть думают, что пишут, а то скоро нас начнут матом обкладывать.

– Наказать, пожалуй, надо, а вот сорвалась я зря, – уже твердо подвела она черту в разговоре.

– Ладно, пойду, дурацкая сцена получилась, – при воспоминании о сцене в коридоре в глубине ее глаз опять плеснул смех. – Прямо водевиль, честное слово. Да, – она обернулась уже на пороге, – у нас сегодня репетиция литературного вечера по Шекспиру «Образ автора в его произведениях», вроде бы интересно получается. – Она вышла из кабинета, как обычно, так и не сказав ему ни «ты» ни «вы».

Не успела дверь за нею закрыться, как в нее опять постучали и в кабинет, пришаркивая, вошла Мария Федоровна, семидесятисемилетняя учительница французского языка.

Мария Федоровна, а вернее, по паспорту Матрена Федоровна, была живым укором Александру Ивановичу, наглядным примером его нерешительности в работе с кадрами. Она сохранила трезвый ум и ясную память, прекрасно знала язык, но полностью утратила способность понимать детей, находить с ними общий язык; наличие детей в школе вообще, видимо, раздражало ее. Занятия проходили сухо, однообразно, с окриками и нудными нравоучениями. Иногда старость брала свое, и она просто засыпала прямо на уроке или педсовете. Марии Федоровне давно пора было на пенсию. Спровадить ее туда нужно было в первый год работы, когда его еще не связывали с людьми какие-то общие дела, чувства и воспоминания. Но Александр Иванович из года в год откладывал решение этого вопроса под самыми разными предлогами, на самом деле ему просто не хватало духа вот так прямо взять и выгнать человека в никуда. В последний год жалобы на Марию Федоровну сыпались как из рога изобилия: жаловались родители, жаловались ученики, просясь перевести их к другому учителю, хоть на другой язык, жаловались учителя, в чьих кабинетах она работала и оставляла после себя горы мусора, в общем, Александр Иванович решил, что этот учебный год для нее будет в школе последним. Приняв это решение он начал подсознательно избегать любой ситуации, в которой мог произойти решительный разговор.

– У вас что-то срочное? – спросил он, привставая и как бы собираясь идти. – Или может подождать? – размягченный и растроганный нежными воспоминаниями, он был вовсе не готов к жесткому, даже жестокому разговору.

– Я на секунду, только хотела узнать, какая у меня нагрузка будет на следующий год. Я бы могла взять еще часов восемь.

– Не знаю, не знаю, может быть, у вас вообще не будет нагрузки, – неожиданно для самого себя ляпнул он. – Простите, я сейчас спешу, давайте поговорим позже, – скороговоркой добавил он и, стараясь не видеть ее глаз, выскочил из кабинета. – Позже, позже, позже, – заглушил он какие-то неуверенные слова, летящие ему вслед.

«Ну почему она не хочет уйти сама, зачем так цепляется за работу, неужели она не понимает, что уже лет семь как ее нельзя подпускать к детям?» – думал он, идя по коридору и привычно приглушая звук своих шагов.

За суетою дневных дел утренние события не то чтобы забылись, но отошли на второй план, лишь после обеда, разговаривая со своим завучем, Юлией Сергеевной, которая была Светлане Павловне приятельницей, Александр Иванович будто бы невзначай спросил:

– Скажите, Юлия Сергеевна, а у Светланы Павловны все в порядке? Что-то она нервной какой-то стала.

– Это вы об утреннем происшествии? – показала свою полную осведомленность завуч. – Как тут при такой жизни не сорвешься? Они ведь вдвоем с мамой живут, та бывшая учительница, пенсия у нее такая, что на хлеб хватит, а на молоко уже не всегда. Вот и живут они на Светланину зарплату, а какая она у нее, вы сами знаете: одной еще прожить можно, а вдвоем уже еле-еле концы с концами сходятся. Светка три года деньги копила, хотела в Крым отдохнуть съездить, учеников брала, часы дополнительные, это все кроме работы, а сколько она в школе тянет, вы сами знаете – и тридцать часов уроков в неделю, и факультатив, и кружок литературный, и студию театральную. А тут мать ее пошла на рынок, а там лохотронщики… Заморочили бабке голову так, что она сама не поняла, как домой ухитрилась сбегать и все деньги принести и отдать. Сволочи! – Юлия Сергеевна нервно и зло отшвырнула ручку, которую все это время вертела в руках. – Сволочи! – повторила она. – Совести элементарной человеческой не осталось. Стариков и детей обирать, у нищего последний кусок украсть – руки таким рубить прилюдно, на площади. – Она помолчала. – Сволочи! Зарплату платят такую, что и зарплатой-то назвать стыдно, плевок в лицо, а не зарплата. Проститутка с одного клиента больше получает, чем учительница за месяц. Придет девчонка после института в школу, помается годик-другой, а то и меньше, и бежать. Да девки-то какие! Из них бы через года два-три такие учителки получились – сказка! Ну да правильно делают, что бегут. Идиотов почти не осталось за высокие слова вкалывать. Если наша работа так важна для государства, как об этом в День учителя болтать любят, так и платить надо деньги, а не подачки швырять, лишь бы с голоду не передохли. Вот мы состаримся, а кто за нами? Да никого. Гибнет школа. Кто у нас остается? Старухи-пенсионерки, те, кто больше ничего не умеет, да последние фанаты вроде Светланы.

– Сволочи! – после небольшой паузы завершила свою тираду Юлия Сергеевна. Она явно не видела принципиальной разницы между лохотронщиками, обирающими старух, и теми, кто устанавливал нищенские пенсии и зарплаты учителям.

Конечно, все это было для Александра Ивановича не новостью. Он и сам, всю жизнь проработав в школе и занимая десятый год должность директора, обеспеченностью похвастать не мог. Нет, на жизнь, в общем-то, хватало, но попытки отложить хоть какие-то деньги на старость, которая была не за горами, оканчивались ничем. Выручало еще и то, что самое основное, требующее больших денег, у них с женой уже давно было: и квартира, и дача. Машины, правда, не было, но, честно говоря, не очень-то и хотелось. Лежанию под машиной Александр Иванович всегда предпочитал лежание с книгой на диване.

Когда ему начинали жаловаться на нехватку денег, он предпочитал отшучиваться стандартной фразой «А кому сейчас легко?», стараясь не «вникать». Действительно, кому сейчас легко?

Но сегодня картина хронической, постоянно изматывающей нехватки денег, когда годами не то что не можешь позволить себе лишнего, а просто должен решать, что из необходимого наиболее необходимо, и только потом тратить деньги, когда сэкономленные гроши сгорают на глазах в огне инфляции, когда нет никакого просвета, никакой надежды на перемены к лучшему, сегодня эта картина встала перед ним во всей своей пугающе яркой реальности.

Когда завуч ушла, Александр Иванович достал из шкафа документ, называемый в школе по-простому «Тарификация». Именно он был главным финансовым основанием для того, чтобы определить, кому, за что и сколько платить. При его составлении директор старался придерживаться весьма простого принципа: чем больше человек работает, тем он больше должен получать. Даже если человек выполняет непредусмотренную тарификацией работу, всегда есть возможность вознаградить его материально, пускай немного нарушая букву закона.

Светлана получала если и не больше всех, то в первую пятерку входила точно. Однако сегодня он взглянул на эту приличную, по сравнению с другими, сумму новым взглядом. Он попытался представить, как бы он смог прокормить, одеть и обеспечить жильем на эту сумму себя и беспомощную старую мать, и понял, что не смог бы никак. Ему понадобилась бы сумма минимум в два раза большая. Конечно, он бы сумел ее заработать, но это он, а она? Чем бы помочь? Глаза его в очередной раз просмотрели весь документ. Нет, в этом году все резервы были исчерпаны. Светлане можно было помочь, лишь отняв деньги у кого-то другого, а она бы такого не приняла ни при каких условиях. У него уже мелькнула мысль, как можно будет все устроить на следующий учебный год, но в дверь кабинета неуверенно постучали.

В приоткрывшуюся дверь просунулась ушастая голова, чуть не протаранившая утром директорский живот.

– Александр Иванович, Светлана Павловна просила напомнить, что репетиция начинается, – скороговоркой протарахтел он и замер в ожидании.

– Спасибо, скажи, что скоро буду. Беги, беги, – отозвался Александр Иванович, продолжая колдовать над бумагами. Дверь закрылась, но в нее снова постучали.

– Разрешите? – На пороге кабинета стояла Мария Федоровна. – Вы сейчас не торопитесь?

Усадив упирающуюся и утверждающую, что она на секундочку, учительницу, директор сел сам и впервые за несколько лет ясно и внимательно посмотрел ей в лицо. Перед ним сидела, нет, уже не пожилая женщина, а настоящая старуха с глубоко изрезанной морщинами кожей, седыми, плохо расчесанными волосами и блеклыми, будто выцветшими глазами, таящими в своей глубине какую-то бесконечную усталость.

Она молчала, по-старушечьи пожевывая губами, перебирая пальцами усталых рук свою старомодную юбку, будто собирая с нее видимые только ей крошки. Взгляд ее был направлен не на самого директора, а на его стол, на бумаги, на подарочное пресс-папье.

– Я плохо поняла, вы утром сказали, что не сможете дать мне дополнительных часов? – произнесла она, обращаясь скорее к столу.

Она говорила неуверенно, надеясь на чудо, на то, что она действительно, по своей женской глупости, все неправильно поняла, что сейчас недоразумение разъяснится, что этот молодой и умный директор, так похожий на не рожденного ею сына, сейчас ее успокоит, все объяснит, хотя в глубине души понимала, что надеяться, собственно, не на что.

– Мария Федоровна, миленькая, – Александр Иванович не знал, как начать этот беспощадный разговор, как сказать живому человеку, что он больше никому не нужен, что он всем в тягость и что самое лучшее, что он мог бы сделать, так это поскорее умереть. – Мария Федоровна, ведь вам же очень тяжело работать, вы шестьдесят лет отдали школе, из ваших учеников можно армию собрать, вы вполне заслужили отдых, пусть теперь молодежь поработает. – Он говорил что-то еще в таком духе, чувствуя гадостность своего положения, слыша неубедительность и никчемность своих фраз, фальшь интонаций, и от этого становился сам себе еще противнее.

– У меня ведь никого нет… – она оторвала взгляд от поверхности стола, перевела его на окно, будто боясь встретиться глазами со своим визави. Она говорила медленно, негромко, с продолжительными паузами.. – У меня никого нет… «Сначала общественное, а потом – личное», так нас тогда, в сороковых, учили…. Ровесников на войне поубивало, мужчин не хватало… Подружки о муже не мечтали, хоть бы забеременеть от кого было, да ребенка себе родить… А я не решилась… все школа да школа… Деньги копила, так они в 92-м и в 98-м сгорели… Мне на пенсию нельзя, я на эти деньги с голоду умру… мне помочь некому.

Она наконец отвела свой взгляд от окна и встретилась глазами с директором. В глазах ее не было ничего – ни боли, ни упрека, а одна только смертная тоска. Такие глаза Александр Иванович видел только однажды, когда у него лет десять назад долго и мучительно умирал от рака пес Чар. Боли у того были, видно, сильные, он скулил днем и ночью, есть не мог – тут же начиналась рвота, замучился сам и замучил всех вокруг. Когда его решили усыпить и несли в ветеринарку, он взглянул точно такими глазами в глаза своему хозяину. С тех пор Александр Иванович собак не заводил, хотя любил их страстно.

– Господи! – думал он, глядя в старческие, непроизвольно помаргивающие куцыми ресницами глаза. – Это ведь она, ну не она лично, так ее ровесницы нынешним министрам сопли вытирали, когда те к ним несли свои детские обиды. Что же мы за мужики, если не можем ей элементарно сытую старость обеспечить! Если государство забыло, что такое долг порядочного человека, значит, это наше дело. Нет, надо что-то придумать.

– Мария Федоровна, голубушка, вы меня совершенно неправильно поняли. Мы вовсе не собираемся отправлять вас на пенсию, вы еще, слава Богу, поработаете. Я просто хотел сказать, что нам, учитывая ваш возраст, необходимо облегчить ваш труд, изменить его формы….

Он нес еще какую-то околесицу, вдохновленный затеплившимся в глубине ее глаз огоньком надежды.

– А сейчас, извините, меня на репетиции дети ждут.

Он встал и проводил ее до двери, повторяя, как заведенный:

– Мы что-нибудь придумаем, мы что-нибудь придумаем…

Продолжение следует