Шестьдесят шестой сонет

Вот и сейчас, сидя в кабинете у Юлии Сергеевны, прихлебывая горячий кофе с шоколадной конфетой (на столе постоянно были две-три раскрытые коробки – подарки родителей) и автоматически поддерживая малозначащий разговор, Светлана снова вспоминала и дурацкую сцену в коридоре, и серое лицо уходящего с репетиции директора.

Продолжение. Начало в №1, 2, 2003 г.

– Юля, ты не знаешь, он не болеет? – неожиданно даже для себя и совершенно невпопад спросила она.

– Да ну тебя, Светка, правда, я ей про Фому, а она про Ерему, все о своем ненаглядном! Ну чего ты на него столько лет смотришь как на икону? Другая на твоем месте давно бы увела!

Светлана не возражала, а только чуть улыбалась, вспомнив, как утром его руки мягко и нежно легли ей на плечи и как ей не хотелось из них выскальзывать.

– И вообще, Светка, долго ты будешь над собой издеваться? – Юля вошла в раж, и остановить ее теперь мог лишь звонок на урок, но уроки давно кончились. – Ну чего ты до сих пор в школе болтаешься, другие все дома давно! Чем с чужими детишками возиться, лучше бы замуж выходила, да своих рожала!

– Ну ты, Юля, скажешь… В нашем возрасте уже бабками становятся.

Юля на секунду запнулась. Ее старшая двадцатидвухлетняя дочь действительно два раза чуть не сделала ее бабкой. Но остановиться она уже не могла.

– Ну и что! Не знаю, как ты, а я себя в душе больше как на двадцать лет не чувствую, если бы не мой нынешний да не младший, я бы сейчас… ого! В нашем возрасте только и начинаешь всю прелесть жизни понимать, и опыта хватает, а уж чувств-то… только дай волю…

Светлана, которая в душе себя порой чувствовала не то что на двадцать, а на пятнадцать лет, согласно кивала головой. Она вдруг улыбнулась неожиданной мысли:

– Слышали бы нас сейчас дети, сказали бы: дают старухи, ведь для них-то мы – старухи.

– Да ну их к черту, этих детей! Что же ты на них всю жизнь свою гробишь! О Шекспире с ними, о Тургеневе, о тонких чувствах, о чести, о порядочности… Нужна им эта твоя литература как собаке пятая нога, им триллеры подавай, а то и просто комиксы. Вон мой младший, паразит, читать не хочет вообще, за компьютер сядет – не оторвешь, и ладно бы, чем дельным занимался, а то все стрельба, да рыцари, да колдуны… Вот в наше время…

– Брось ты, Юля, в наше время в его возрасте мы тоже волшебными сказками да приключениями с детективами зачитывались, а Гамлета да Фауста – это уж потом.

– Мы, когда читали, хоть грамотнее становились и воображение развивали. А тут стучат по клавишам, как дрессированные мартышки, ни уму ни сердцу…

– Не скажи, ты сама-то пробовала по этим клавишам постучать? Не так это и просто, этому тоже научиться надо, а воображение и тут развивается. Им даже лучше, они свое воображение реализовать на компьютере могут. А ты бы в детстве что бы предпочла: читать сказку или попасть в нее? Вот именно. Надо, чтобы они чаще с лучшими образцами русской речи сталкивались, пусть почувствуют всю убогость своей речи. С ними надо еще больше работать, может, даже вслух читать, учить, причем не столько на уроках, сколько в общении, если мы не хотим, чтобы через одно-два поколения весь русский язык превратился в вариации из трех букв. И нельзя нам на одну доску с ними становиться, нельзя жаргоном их пользоваться, пусть они слышат, что есть другая русская речь.

– Да чему ты их научишь? Они тебя час в день слышат, а на улице что, а в семье! Вон мать Павловского приходила, только что матом не крыла, так орала – стекла тряслись. Иваныч аж посерел после ее ухода.

– Ему что, плохо стало? – даже привстала со своего места Светлана.

– Да сиди ты. Он коньячку принял, порозовел и домой пошел. Но мамаша, я тебе скажу… С виду – элегантность и обаяние, а рот откроет – помойка. Ты мне скажи, неужели ты всерьез считаешь, что сможешь такого, как Павловский, чему-то научить? Он ведь с молоком матери хамство и мат всосал. Он же просто не способен понять ее и свое духовное убожество, для него это норма, а твои рассуждения о чести, порядочности и воспитанности – пустой звук. Ты же ничего не сможешь сделать, он тебя даже не поймет.

– Не знаю, может, и не смогу. Только знаешь, Юля, больше ведь некому. Если не я, то кто? – Светлана встала, подошла к окну, приоткрыла створку. – У тебя сигареты есть?

Вообще-то ни Светлана, ни Юля не курили, но у каждой из них в потаенном месте всегда имелась пачка легких дамских сигарет, которую было так приятно в минуты душевной непогоды раскрыть, вдохнуть легкий табачный аромат, щелкнуть зажигалкой, пустить в открытое окошко струйку смешанного с ментолом дыма и помолчать. Вот и сейчас они, плотно закрыв дверь, чтобы не потянуло в коридор, курили и молчали, каждая о своем.

Из школы Светлана вышла, когда апрельский весенний вечер был в самом разгаре. Стаявший недавно снег беспощадно обнажил весь тот мусор, всю ту дрянь, которую люди бездумно расшвыривали вокруг себя зимой. Пластиковые бутылки, обрывки бумаги, обертки, окурки вместе с голыми, еще не распустившимися ветками и прошлогодней пожухлой травой, создавали такой печально-урбанистический пейзаж, что хотелось скорее бежать с этой помойки куда-нибудь «на природу». Голые деревья с еще не набухшими почками протягивали корявые пальцы веток или к небу, или к людям, будто взывая о помощи. От вечернего, скрывающегося за домами солнца уже не тянуло теплом, а веяло холодом с явным запахом недотаявшего снега. Светлана зябко передернула плечами и сошла с крыльца.

Ей наперерез шагнула длинная, тощая, какая-то нелепая фигура.

– Светлана Павловна, – это был Павловский. Он, видно, долго стоял на этом по-весеннему пронзительном ветерке и изрядно продрог. Руки его были глубоко засунуты в карманы легкой весенней курточки, шапочка натянута до самих бровей, воротник поднят, а нос приобрел явно фиолетовый оттенок. – Светлана Павловна, я вас жду, жду… а вы не идете… – Слова ему давались с явным трудом то ли из-за замерзших губ, то ли от неумения ясно выражать свои мысли, то ли от волнения.

– Господи, Дима, да ты окоченел совсем! Простынешь! Иди скорее греться!

– Светлана Павловна! Вы меня простите, пожалуйста, вы ее не слушайте. Она такое иногда наговорит, а потом жалеет… Она хорошая, она добрая, но иногда найдет на нее, простите, мне стыдно. Я очень литературу люблю, теперь… Вы когда говорить начинаете – здорово так…

«Господи, да его трясет всего, он сейчас или разрыдается, или убежит, – подумала Светлана. – Он ведь часа три-четыре меня ждал, не меньше, наверное, речи мысленно произносил, сейчас и сказать уже нечего».

Она осторожно, боясь спугнуть, положила ему руку на плечо. Под ее рукой трепыхалось тощее тельце подростка, издерганного собственными внутренними проблемами переходного возраста и проблемами этого безумного мира взрослых, мира, куда так хотелось войти и где, оказалось, так трудно жить.

– Светлана Павловна, – справился с собой парень, – простите меня, пожалуйста, за то, что я написал, я правда не нарочно, – он двинул плечом, отстраняясь от руки учительницы. – И еще простите, пожалуйста, мою маму, мне правда очень стыдно.

– Ладно, Дима, я верю, что ты не нарочно. Но нельзя же так, дружок, надо и говорить, и думать так, чтобы не было стыдно перед другими, нельзя распускать себя, унижаться до бранных слов, они тебя самого в первую очередь унижают. С тобой настоящей девушке пройти рядом стыдно будет. А мама… нельзя стыдиться маму, ее не выбирают, а любят такую, какая она есть. Тебе, конечно, совсем необязательно быть таким, как она. Пойдем-ка домой, я замерзла, да и тебе не жарко.

Они шли рядом в апрельских сумерках, прячущих лицо и так располагающих к откровенности, и Димка, яростно размахивая руками, рассказывал о том, как он все-таки прочитал «Мартина Идена», заданный Светланой по внеклассному чтению, и какой конкретный парень был этот Мартин и зачем же он утопился. Светлана слышала и не слушала, она кивала головой и просто впитывала достаточно связную Димкину речь, конечно, напичканную жаргоном, конечно, грубоватую, но искреннюю. А когда, отправив его домой, она входила в свой подъезд, ей вдруг почудилось, что от кустов сирени, обильно растущих у окон первого этажа, от голых еще веток пахнуло ароматом молодых, клейких листьев и душистых соцветий.

«Весна, – подумала она, – весна».

***

Александру Ивановичу после коньяка и впрямь полегчало. Он сидел за столом, плотно упершись в него локтями, и ни о чем не думал, просто смотрел в окно, куда совсем недавно смотрела Мария Федоровна. За окном голая ветка сирени слегка раскачивалась под порывами легкого ветерка. Его взгляд непроизвольно отметил набухшие, с уже проклюнувшейся зеленью почки.

«Весна, – подумал он, – снова весна! Да ведь только-только Новый год отмечали! Вот уж действительно, пришло первое сентября – верная примета, что скоро Новый год, а Новый год пришел, значит, скоро Последний звонок.

Он подошел к окну, открыл его и, вдыхая еще холодный, но поразительно свежий воздух весны, заметил и кучи мусора на газонах, и затоптанные клумбы, и поломанные ветки.

– Надо территорию в порядок приводить, – автоматически отметил сидящий в нем администратор. – Ни к чему субботника ждать. Пускай с завтрашнего дня на трудах идут во двор работать, хватит в мастерской пыль глотать.

Коротко звякнул и замолк телефон, секретарь в канцелярии взяла трубку и спустя несколько секунд постучала в стенку. Значит, просят его, причем что-то действительно важное.

Это была заместитель начальника управления.

– Здравствуйте, Александр Иванович, как я рада вас слышать, вы все на работе да на работе! – она неподражаемо умела придавать голосу такие интимно-доверительные интонации, что сразу переставало вериться в искренность ее слов, а инстинкт самосохранения делал стойку в ожидании подвоха. Вот и сейчас ее голос прямо источал доброжелательность.

– Плохо дело, – подумал директор, но вслух замедоточил: – Приветствую вас, дорогая Маргарита Петровна, давненько вы не уделяли мне, грешному, вашего внимания! Сколько уж мне не приходилось лицезреть вас! – несколько ёрничая зачастил он в трубку. – Совсем вы нас забыли!

– Значит, соскучились? – из голоса исчезла всякая нарочитость так резко, будто что-то лязгнуло. – Вот и прекрасно, приглашаю вас на чашечку чая. За полчаса, я думаю, доберетесь, так что совсем как в Англии «файф-о-клок ти», – блеснула бывшая учительница английского.

Александр Иванович взглянул на часы. Действительно, была половина пятого, а до управления добираться минут тридцать. «Черт бы тебя побрал, – остервенело подумал он. – И чего я домой не ушел? Тащись теперь к тебе, дуре, на поклон, да еще с запахом!» – вспомнил он недавно выпитый коньяк. Но в трубку заблеял на манер булгаковского Бегемота:

– Уже лечу, любезнейшая Маргарита Петровна! Спешу припасть к ногам!

– Черт бы тебя побрал! – уже вслух буркнул он, правда, после того как повесил трубку.

«И зачем только я этой змее сладкоголосой понадобился?» – думал он, толкаясь в переполненном автобусе.

Александр Иванович не был новичком в игре, которую с высоких трибун называют «искусство управления», и умел за внешним, очевидным, разглядеть подспудное, истинное. Вызов к Маргарите, а это был именно срочный вызов, не сулил ничего хорошего. Работников управления он не любил, считая в основном ненужным придатком или даже опухолью на теле школы. Делу школы, которому он отдал уже тридцать лет своей жизни, они мешали, заменяя деятельность бумаготворчеством, превращая школу в поле для своих интриг, средство для удовлетворения амбиций, своего гипертрофированного честолюбия. Особенно неприятна ему была именно Маргарита. Будучи в свое время директором английской спецшколы, она развела там такое взяточничество, что возмутились даже местные власти, тогда еще исполкомы, обычно смотревшие на подобные шалости в школах сквозь пальцы. Они потребовали от управления образованием убрать обнаглевшую директоршу, пригрозив в противном случае прокуратурой. Маргариту сняли, правда, «по состоянию здоровья», но уже через полгода она всплыла в управлении сначала инспектором, потом еще кем-то и, наконец, заместителем начальника. В рабочих вопросах она отличалась невероятной рассеянностью, возможно, несколько наигранной. Она вечно все путала, забывала, если она что-либо и обещала сделать, надо было постоянно звонить, напоминать, теребить, иначе ничего не выйдет. А вот в вопросах устройства каких-либо околозаконных делишек равных ей не было – у нее было феноменальное чувство выгоды и умение ее не упускать. Интриговала она постоянно, с любовью и знанием дела. Конфликтовать с ней было, что против ветра плевать.

Конечно, в случае необходимости немного поиграть в такие игры мог и сам Александр Иванович, некоторый опыт у него был, без подобной практики выжить в женском коллективе невозможно.

Особенно умение интриговать и играть в бюрократические игры ему понадобилось сразу после назначения директором. Назначение свое он получил, конечно, не просто так, а благодаря протекции институтского знакомого, знавшего его еще по совместной работе в комитете комсомола. Тогда, в 1990 году их «альма-матер» отмечала свой юбилей, и они, столкнувшись в фойе в перерыве торжественного заседания, досидели до конца уже рядом и вместе с компанией каких-то полузнакомых однокашников оказались в «Трех поросятах». Собственно, заведения с таким официальным названием не существовало, это была кафешка без имени, широко известная среди студентов, славная своими демократическими традициями и дешевыми закусками. Она была недалеко от института и в ней, бывало, сиживали в годы студенчества, разливая втихаря принесенный с собою портвейн и закусывая неповторимой килькой в томатном соусе. Вот и теперь, седеющие сорокалетние мужики и солидные матери взрослых детей превратились снова в тех же Петек, Васек, Ирок, Ленок, что и двадцать лет назад. Пили вообще-то мало, шалели скорее от вернувшегося ненадолго ощущения молодости. Вот тут-то однокашник, как оказалось, осевший в городском комитете образования, узнав, что Сашка уже пять лет работает завучем, предложил ему директорство.

– Только знаешь, – говорил он, поигрывая зажигалкой, – не все там просто с этой школой. Старый директор, знавший еще Макаренко, перед смертью несколько лет тяжело болел, и всем там заправляет завуч. Ее бы и назначить, тем более что она дружит с заместительницей заведующей руно, но, во-первых, у нее сволочной характер и в школе бесконечная свара, да и возраст уже, во-вторых, у другой заместительницы есть своя кандидатура. Заведующая же не желает потакать ни той, ни другой, но и обижать заместителей не хочет, ей нужна кандидатура как бы навязанная сверху, отказаться от которой она и сама не в праве. Если хочешь, я тебя порекомендую.

Александр Иванович честолюбив был в меру, к должности директора особо не рвался, но ему осточертела и работа завуча, которую он тянул вот уж шестой год. Осточертело выполнять распоряжения своей директорши, которая с женской непосредственностью порой требовала совершенно противоположное тому, о чем они договаривались всего час назад. Но и возвращаться в учителя не хотелось, хотелось быть хозяином.

Стать директором он всерьез не рассчитывал, зная, что просто так это не происходит, что в округе на эту должность своеобразная очередь, что надо иметь или связи, или деньги, а лучше и то и другое. Ему как-то даже называли сумму, в которую обходится должность директора. Он понимал, что такой у него нет и никогда не будет.

Должность эта малопривлекательна, синекурой не назовешь: у хорошего директора ни выходных, ни отпуска толком не бывает, отвечать приходится за все и всех, случись что – виноват всегда директор. Наверное, будь этот разговор на трезвую голову, в другом месте – не согласился бы, а тут так отчетливо пахнуло юностью, когда все по плечу, когда сил невпроворот, что он взял, да и дал согласие. Отдавая себе отчет в том, что становится теперь должником своего однокашника, и должок этот с него обязательно стребуют, причем, наверное, не раз, да еще и с процентами.

Завуч Раиса Витальевна встретила его, как личное оскорбление. Последние полгода она была «и.о. директора», до этого года два фактическим директором при постоянно болеющем хозяине. Она уже обосновалась в директорском кабинете и выезжать из него не собиралась. Ее покровительница, к которой она не раз забегала с объемистыми пакетами подарков, а то и с конвертиком к празднику, недовольно морщась, пояснила, что сделать сейчас ничего нельзя, но при первом же скандале, связанном с «этим, как его…», она восстановит справедливость. А уж насколько скоро скандал возникнет – «дело самой Раечки».

О разговоре этом Александр Иванович не знал, но подозревал нечто подобное, видя, как завуч пытается подсунуть ему скандальных родителей, конфликтных учителей. «Вы директор, вы и решайте» стало ее любимой присказкой.

Александр Иванович мягко улыбался, застенчиво предоставлял возможность принять решение «более опытным работникам», а сам незаметно вел свою политику. Проговорив более часа с яростно возмущавшейся творящимися в школе безобразиями Юлей, намекнул, что именно ей и надо взять в свои руки бразды правления; завхозу пообещал увеличить к Новому году зарплату. Посетив уроки «старой гвардии» он выразил свое восхищение их профессионализмом, поделился идеей создания Совета ветеранов школы, выразил надежду, что свое мастерство они еще долго будут передавать молодым учителям. Старушки, которые больше привыкли выслушивать Раисины едкие намеки о необходимости омоложения кадров, были очарованы.

В общем, к концу первой четверти ситуация созрела. Но браться за Раису без если не одобрения, то хотя бы нейтралитета руно было весьма и весьма чревато. Его скорее всего одернули бы, поставили на место, заставили отступить, и тогда в глазах своих подчиненных он превратился бы в никчемного болтуна и размазню, после чего можно было спокойно сдавать дела Раисе и искать новую работу. Поэтому накануне педсовета, купив за сумму равную его трехмесячной зарплате настоящие французские духи и шведскую косметику, что тогда, в 1990-м, было царским подарком, он пришел в управление к заведующей «поделиться мыслями и посоветоваться».

Всучив ей после довольно вялого сопротивления «подарок к Дню учителя», Александр Иванович распахнул шлюзы своего красноречия и нарисовал прекрасную, хотя и несколько утопическую картинку создания школы XXI века, посетовав, что при нынешней кадровой ситуации это невозможно. Несколько замороченная и размягченная заведующая благожелательно кивнула и заметила: «Вы директор, вам и решать вопросы кадров, но строго в пределах социалистической законности».

На следующий день, перед педсоветом, он слегка «завел» Раису, сделав той пару довольно резких и не очень справедливых замечаний по работе, и отказался выслушивать какие-либо объяснения. Во время заседания он вел себя так, будто ее нет вовсе, сам выступил с той информацией, которую она подготовила, а потом, когда, собственно, надо было заканчивать, дал слово ей. Она, конечно, не растерялась и, мгновенно перестроившись, заговорила, но он своими репликами быстро сбил ее с темы, заставил замолчать и даже спровоцировал демонстративный уход.

Делать все это ему было противно, но он, внутренне сжав кулаки, все время повторял: «Я тебе покажу, я тебе покажу…». Нужно было держать в себе определенный уровень злости, и тогда все получалось. Этот прием он выработал еще в первые годы работы в школе. Стоило вызвать в себе такое состояние холодного бешенства, как любой, даже самый буйный класс затихал и становился покорным. Правда, потом скакало давление и болела голова.

После заседания он вызвал ее к себе в кабинет и, даже не предложив присесть, глядя с холодной недоброжелательностью, заговорил в несвойственной ему жесткой, безапелляционной манере:

– Раиса Витальевна, вы знаете, что по штатному расписанию нам полагается два завуча – по средним и старшим классам. Вы совмещали эти должности, выполняя работу за двоих, а получая только полторы ставки. Это несправедливо, но платить вам две ставки, как вы знаете, закон не дозволяет. Поэтому с начала второй четверти я назначаю завучем еще и Юлию Сергеевну. Обязанности с ней вы поделите следующим образом: Юлия Сергеевна будет заниматься текущими вопросами управления, а вы возьмете на себя методическую работу. Правда с вас придется снять полставки завуча, но, чтобы вы не потеряли в зарплате, я вам даю еще 9 часов педагогической нагрузки. Вот приказ по школе, распишитесь, пожалуйста, что ознакомились.

Раиса просто не верила своим ушам и глазам. Ее, которая вот уже сколько лет тащила на себе эту чертову школу, не имела толком ни выходных ни отпусков, нажила себе кучу болезней, ее практически отстраняют от живого руководства и предлагают заняться никому не понятной и не нужной методической работой. И кто ?! Этот мямля, этот щенок, этот…

Не ответив ни слова, она развернулась, вышла из кабинета и понеслась в руно к своей подруге, где, яростно сверкая глазами, живописала все в таких ярких красках, что, казалось, в пору вызывать милицию и звонить в прокуратуру. Но та баба тертая, на эмоции особо не поддалась.

– Ты знаешь, Раечка, с его стороны это, конечно, хамство, но ничего противозаконного он не совершил, мне его прижать нечем. Пойду я к шефу, ее-то он послушает, сам без году неделя директор, а уже…

Заведующая, слушая свою заместительницу, сразу поняла смысл вчерашнего визита, вспомнила свой совет про кадры. «Ах, хитрец!» – с какой-то даже симпатией внутренне хмыкнула она, но вслух сухо ответила, что расстановка кадров – прерогатива директора и она не видит никаких причин, чтобы вмешиваться в это дело.

Заместительница вернулась к Раисе и развела руками:

– Раечка, ты потерпи, все образуется, у него, наверное, «лапа» в городском управлении..

– Потерпи! – Раиса аж взвизгнула. – Когда тебе что-то надо было, я тебе потерпеть не советовала.

– Ну что я могу сделать? Ты попробуй коллектив поднять, чтобы педагоги возмутились, мы его по партийной линии прижмем.

Раису так и подмывало высказать все, что она думала по этому поводу, но она сдержалась и, буркнув что-то на прощание, выскочила за дверь.

К вечеру у нее подскочило давление, был гипертонический криз, приезжала неотложка, молодой доктор, сделав укол, сказал, что ей нельзя нервничать, что сосуды у нее довольно хрупкие.

Через неделю, когда давление нормализовалось, она решила, что действительно надо «поднимать народ» и взялась звонить своей «старой гвардии». Но те от разговора уклонялись, ограничивались вопросами о здоровье, а Мария Федоровна вообще сразу в лоб спросила, действительно ли Раиса подала заявление об уходе.

Вечером снова был криз, неотложка, уколы и настоятельный совет врача либо не нервничать, либо менять работу. Заехал навестить сын и сказал:

– Знаешь, мам, ты мне живая нужна, стажа у тебя выше крыши, до пенсии три года, ну ее к черту, эту школу. Хочешь, просто дома посиди, а хочешь, я тебя в кооператив устрою, будешь кадрами заведовать.

Когда Раиса Витальевна принесла Александру Ивановичу заявление об уходе, тому при виде ее посеревшего и резко постаревшего лица стало мучительно стыдно за свою победу. Он подписал ей заявление и, нервно кашлянув, вдруг сказал:

– Вы извините меня, Раиса Витальевна.

– Бог простит, – сухо буркнула та и пошла к себе выгружать письменный стол.

Даже теперь, спустя десять лет, при воспоминании об этом эпизоде на душе Александра Ивановича становилось пакостно, хотя умом он понимал, что все сделал правильно, что иначе директором он бы не остался, что именно после истории с Раисой у него появился авторитет и в школе, и в районе.

Многое изменилось с тех пор: исчезли районы, появились округа, не стало руно, куда-то пропали одни начальники и появились другие, растаяла как дым всемогущая КПСС, но вот стиль управления образованием остался неизменным. За это и не любил Александр Иванович управление, хотя, конечно, были и там порядочные, дельные люди.

Вот и сейчас, подъезжая, он не ждал от этого посещения ничего хорошего.

Продолжение следует.

Василий ВАШКОВ, заместитель директора по УВР СШ №1004, Москва