Ренат Акчурин: Хирургия – это искусство возможного

Ренат Акчурин прославился на весь мир после того, как прооперировал президента Ельцина. Это несправедливо. Не в том смысле, что, проведя эту операцию, российский кардиохирург получил незаслуженную славу, а в том, что его имя стали склонять на все лады исключительно в тесной привязке к имени тогдашнего лидера России. Такова судьба всех врачей, даже выдающихся: можно быть светилом медицины, но широкую известность приобрести, лишь оказав помощь какой-нибудь знаменитости. Впрочем, врачи, как правило, за славой не гонятся. Не искал ее и Ренат Акчурин. Он работает в Институте клинической кардиологии имени Мясникова. Ежедневно делает две, иногда и три операции на сердце. А регалии и звания – они и раньше были при нем: академик РАМН, лауреат Государственной премии СССР, член совета директоров Международного хирургического общества имени М.Дебейки, член Европейского общества сердечно-сосудистой хирургии, награжден орденом Почета. О такой славе он, конечно же, не мечтал и тем более не готовился к ней, когда, окончив Первый московский медицинский институт, пришел участковым терапевтом в Реутовскую городскую больницу Московской области. По совместительству работал хирургом в 70-й больнице города Москвы и травматологом в Балашихинской районной больнице (занимался аутотрансплантацией – пришивал руки, ноги, пальцы).

– Скажите честно: придя работать в Реутовскую больницу, вы понимали, что долго там не задержитесь?

– Понимал. В той больнице я был участковым терапевтом. Но страстно хотел заниматься хирургией.

– Зачем же согласились работать терапевтом?

– Считается, что по окончании института врачу полагается набраться разнообразного опыта.

– Избежать этого невозможно?

– Возможно.

– Как?

– Окончить с отличием институт. Быть выдающимся политическим деятелем на уровне своего потока или курса. И тогда ты попадешь в когорту людей, зачисленных почти в небожители. Сразу в ординатуру, например, или сразу в аспирантуру.

– А вы не были ни отличником, ни выдающимся политическим деятелем?

– Не был ни тем, ни другим. И кроме того, я проигрывал многим своим однокурсникам по одному важному показателю: я не был москвичом, хотя окончил Первый московский медицинский институт. Москвичи оставались работать на теоретических кафедрах, была такая перспектива и у меня, но я не видел себя в качестве теоретика.

Я знал, что буду дальше учиться. Задача такая была. И я об этом думал. О том, что когда-нибудь мне выпадет счастье стажироваться в клинике Дебейки, я, конечно, и не мечтал.

– Когда вы впервые приехали в клинику Дебейки, что вас в ней удивило, может быть, даже поразило?

– Простота отношений. И простота подхода к больному. В российских клиниках только и слышно: какой это сложный больной, как с ним будет нам трудно, и вообще, мол, сердечная хирургия – это нечто заоблачное. Но вот я приехал в клинику Дебейки, имея за плечами пятнадцатилетний опыт работы в микрохирургии, травматической хирургии… И я понял, что в сердечной хирургии проще, чем в хирургии реплантации. Реплантационная хирургия тогда концентрировала возможности и ортопедии, и травматологии, и сухожильной хирургии, и сосудистого шва, и пластической хирургии. Требовалось скроить раздавленную конечность так, чтобы она прижилась. Убрать мертвые ткани. И решение надо было принимать моментально. А в сердечной хирургии все планово, все стандартно. Это как сборка на конвейере. И такой вот конвейер в Техасе прекрасно отлажен. У нас же, в России, конвейера нет, и поэтому у всех врачей испуганные глаза. В том числе у сердечных хирургов.

– У вас стали складываться партнерские отношения с Дебейки?

– Я тогда находился в тени очень хороших отношений между Дебейки и Евгением Ивановичем Чазовым. Они были большие друзья. А подружились, когда Дебейки приехал в Москву оперировать академика Келдыша. Он оперировал его в клинике Чазова. Многие великие хирурги отказались оперировать Келдыша, сняли с себя ответственность, один лишь Дебейки согласился.

– А что вы испытали, когда вам предложили прооперировать Ельцина?

– Состояние Бориса Николаевича обсуждали на разных этапах, и я не первый был хирург, с которым разговаривали.

– До вас все отказывались браться за эту операцию?

– Да, очень многие. Причем известные хирурги. Даже в моей команде было определенное противодействие этой операции. Мои помощники говорили: безнадега полная, оперировать нельзя.

– Может, просто давил груз ответственности?

– Нет-нет, дело было не в этом. Борис Николаевич действительно был очень тяжелый больной. Операция представлялась рискованной по медицинским показаниям, а не потому, что пациентом был президент страны. Но этим-то мне моя команда и дорога: все могут высказывать свое мнение, но если я принял решение, они уже идут за мной. Да, все говорили, что оперировать нельзя.

– А вы увидели, что можно?

– Понимаете, есть целая категория больных, которых надо уметь подготовить к операции. Для этого следует с ними пуд соли съесть. То есть хирургу, чтобы понять больного, требуется его пронаблюдать на протяжении какого-то времени. Например, приходит больной и говорит, что ему поставлен диагноз – аневризма левого желудочка. Я вижу, что у больного ишемическая болезнь, что он идет к операции. Но я не буду его на следующий день брать, потому что не знаю, как долго эта аневризма будет безмолвствовать. Я предпочитаю его понаблюдать в течение полугода-года, определиться с показаниями к операции, может быть, решить, что рано еще оперировать, каждому действию должно быть свое время. Точно так же я подходил и к пациенту Ельцину. Я сказал, что сейчас Бориса Николаевича оперировать нельзя, нужно подумать, как его подготовить к операции.

– Сколько времени длился подготовительный этап?

– Три месяца.

– В течение этих трех месяцев вы общались с Ельциным?

– Периодически общались. И были в течение этих трех месяцев и взлеты, и падения. Я имею в виду состояние пациента, а не характер наших отношений.

– Это было общение сугубо медицинское?

– Исключительно. Никаких побочных разговоров. Да это и не входило ни в мои функции, ни в интересы пациента. У него свои дела, у меня – свои.

– Через полгода после операции Ельцин исключил вас из президентского консилиума. Почему? Он чем-то остался недоволен?

– Думаю, вряд ли он был недоволен.

– Тогда в чем дело?

– Не знаю. Возможно, кто-то решил, что так будет лучше. Вокруг первого лица всегда идет какая-то подковерная борьба. А вообще к тому времени Ельцин перестал нуждаться в постоянном наблюдении у хирурга. Хирург наблюдает больного в течение 10-15 дней после операции. И если все в порядке, то этому пациенту хирург уже не нужен, а нужен кардиолог, который подготовлен к обращению с пациентами после операции. У нас такие кардиологи есть.

– Вы поддерживали отношения с Ельциным после того, как он у вас прооперировался?

– В каком-то смысле поддерживал. Борис Николаевич меня с днем рождения поздравлял.

– Какое впечатление он оставил о себе?

– Осталось впечатление, что он был достаточно смелым человеком. Смелым прежде всего в отношении себя. Он имел возможность лечиться в любой клинике мира. Но решил оперироваться здесь. Это было исключительно его собственное решение. А еще он был азартным человеком. Было в его натуре что-то мальчишеское, сохранившееся с детства.

– Что вы испытали, когда пришло известие о внезапной кончине Бориса Николаевича?

– Глубокую печаль. Насколько мне известно, последние годы он чувствовал себя сравнительно неплохо, хотя сердечная недостаточность потихоньку прогрессировала, и внезапная остановка сердца, вероятно, стала одним из проявлений этого недуга. Срок жизни Бориса Николаевича после операции с медицинской точки зрения можно считать хорошим результатом. Но сколько бы человек ни прожил, потеря всегда печальна. И мне ужасно жаль, что так произошло.

– Вообще-то вам не раз приходилось оперировать знаменитых людей. Трудно с ними? Каковы они как пациенты?

– Совершенно нормальные люди, понимающие и риск операции, и все остальное. Но сам ты стараешься абстрагироваться от высокого положения больного. Нельзя придавать этому значение, потому что это тебя уведет в панику, в страх, в совершенно неоправданные действия.

– Но где-то в глубине сознания это все равно сидит?

– Нет. В операционной – уже нет. А вот до операции тебя могут замучить вопросами. Мне иногда звонят друзья и просят кого-то прооперировать. При этом начинают нахваливать больного на все лады – какой он заслуженный человек, какой высокий пост занимает. Словом, дают ему партийную и хозяйственную характеристику. Дескать, вот он какой, вот почему его нужно прооперировать лучше, чем других! Смешно все это слышать.

– Я знаю, вы не любите общих рассуждений о реформе нашей медицины, считаете, что здравоохранение страны должно ставить перед собой совершенно конкретные цели. Не «улучшить систему медицинского обслуживания населения», а «в ближайшие десять лет снизить смертность от сердечно-сосудистых заболеваний на 6 процентов в таком-то возрасте и на 2 процента – в таком-то, для чего потребуется столько-то бюджетных средств». К вашему мнению прислушиваются?

– Далеко не всегда.

– Поэтому вы в свое время согласились войти в так называемое народное правительство в качестве министра здравоохранения?

– Вы знаете, был такой период, когда мне показалось, что отечественная медицина неуклонно катится вниз. Недофинансировав здравоохранение в начале 90-х годов, мы к последующим годам получили этот бумеранг обратно и по выживаемости, по целому ряду других показателей скатились с первых позиций в Европе на самые последние места. И я решил, что могу что-то сделать для исправления положения. Но никоим образом не конфликтуя, не противопоставляя себя действующему министру. Я ни в какой оппозиции не состою. Просто считаю, что конструктивная критика не дает застояться, помогает искать и находить правильные решения.

– Насколько мне известно, вы разработали программу развития медицины высоких технологий. Что с ней?

– Она была встречена с энтузиазмом. На меня обрушился шквал предложений от людей, которые захотели в этом поучаствовать, получить какие-то дивиденды для своих медицинских учреждений. Но потом кто-то решил, что 700 миллионов долларов на реализацию программы – это очень дорого. В итоге все заглохло.

– Аортокоронарное шунтирование – высокотехнологичная операция?

– Конечно.

– Можно ли в таком случае считать, что, сделав шунтирование Ельцину, вы продемонстрировали миру достижения российской медицины?

– В какой-то мере – да. Никто не испугался взять на себя ответственность за жизнь первого лица государства, а первое лицо государства выбрало отечественного врача. Это свидетельствует о значимости отечественной медицины, о ее авторитете, если хотите. Впервые заговорили, что в российской медицине, оказывается, кое-что делается, и делается совсем неплохо. Ведь с чего начинаются международные конференции, когда вы приезжаете куда-то? Вас спрашивают: а сколько вы делаете в год операций на сердце? И мы с сожалением констатируем нашу немощь. Тогда как Россия является родиной половины хирургических изобретений, которые доступны миру. И вообще как можно сравнить 250-летнюю историю США и 500-летнюю историю медицины в России. Да это несравнимые вещи! Со всех точек зрения. Поэтому операция, которую я сделал Ельцину, во-первых, доказала всем, что мы не лыком шиты. Во-вторых, она продемонстрировала возможности и перспективы высокотехнологичной медицины. В-третьих, она показала миллионам россиян, что есть такая операция – коронарное шунтирование, которая спасает больного после многократных инфарктов, сохраняя ему жизнь, работоспособность. В общем, позитивных последствий той операции, что мы сделали Ельцину, было немало.

– Вам приходится общаться с родными и близкими пациента, которому вы не сумели помочь?

– Мы всегда это делаем. Объясняем причину смерти. Говорим, что не все в наших силах, что хирургия – это искусство возможного.

– Какие слова вы при этом находите? Не имеется ли наготове дежурный набор сочувственных фраз, печальных вздохов и т. п.?

– Я понимаю, о чем вы говорите. Меня самого это всегда беспокоит. Нет, безразличия и холодности в таких случаях никогда не бывает. Как-то так уж устроена наша профессия медицинская, что ты не можешь спокойно относиться к таким вещам. Я часто говорю моим помощникам: хирург – самый строгий судья своей неудачи.