Реальный романтизм или романтический реализм? Конспект-размышление

Рассказывая ученикам о периодизации русской литературы, все мы сталкиваемся с необходимостью объяснения, почему три четверти ХVIII века в нашей словесности господствовал классицизм, а уже в 1830‑х проявляли себя романтизм и реализм одновременно. И почему все же тенденции реализма оказались более жизнестойкими. Или все это заблуждение?..

Конечно, возникает здоровое желание отказаться от всех «-измов», столь удобных для тестовых работ. Но с точки зрения воспитательных возможностей отечественной классики в романтизме сохраняется мощнейший потенциал для личностного формирования обучающихся, а в реализме – для развития их аналитических способностей. И настоящим профессиональным вызовом становятся рассмотрение двух направлений как взаимодополняющих, а также обнаружение причин их дальнейшего перерождения.

Мы можем рассуждать о сопутствующих причинах ослабления романтизма. О заполнении географической карты мира, открытии в ХIХ веке последнего материка, массовом внедрении нарезного оружия, изменении тактики боя, развитии капиталистических отношений, потребности в административных ресурсах… Но в фокусе литературы всегда человек!

Начинать наш разговор с учениками выигрышно с выявления главных символов романтизма, его главных героев. Можно предложить найти их на картине Николая Ге «А.С.Пушкин в селе Михайловском» (1875). В случае затруднения уместно дать подсказку из «Евгения Онегина»:

…И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.

Наполеон и Байрон. Наполеон – сын разорившегося корсиканского дворянина, сумевший создать и возглавить единую европейскую империю, прообраз Евросоюза. Байрон – «хромоногий мальчуган», выковавший себя в блистательного поэта, борца за свободу, путешественника и спортсмена. И в обоих случаях сработал эффект гадкого утенка. Хотя, вчитываясь в романтические биографии молодых властителей дум, можно без труда выделить заретушированные на парадных портретах реалистические штрихи. Водрузивший на Аркольском мосту знамя Бонапарт тогда же был сброшен в болото, а у покорителя красавиц Байрона был избыточный вес и т. д. и т. п. Но это скорее к вопросу сосуществования романтического и реалистического.

Гениальность Наполеона кроется, разумеется, не только в выдающемся полководческом таланте, но и в создании эффективнейших социальных лифтов. Это и позволило ему перекроить европейскую карту, взломать систему. Расхожим стало высказывание о том, что после Наполеона таких, как он, стали отсеивать на стадии капитанов. Действительно, система не только изолировала низложенного императора на острове Святой Елены, но и расправилась с его харизматичнейшими выдвиженцами, выхватившими маршальские жезлы из «солдатских ранцев». Те, кто не погиб на поле битвы, как «Роланд французской армии» Ланн (сын крестьянина), и не встроился в систему, как Бернадотт (сын адвоката), были физически уничтожены: король неаполитанский Мюрат (сын трактирщика), «храбрейший из храбрых» Ней (сын бондаря)…

В России романтическое мировоззрение также столкнулось с самодержавной реальностью. Своевольные генералы поэт-романтик Денис Давыдов и его двоюродный брат покоритель Кавказа Алексей Ермолов (автор интереснейших «реалистичных» мемуаров) при Николае I оставили службу. Эпоха востребованности романтической индивидуальности после Наполеоновских войн завершилась. Хотя как ресурс она еще не исчерпала себя. Достаточно вспомнить «Записки кавалерист-девицы» Надежды Дуровой, опубликованные в пушкинском «Современнике». Ее романтическая история воскреснет в 1940-е в пьесе Александра Гладкова «Давным-давно» и в «оттепельные» 1960-е в «Гусарской балладе» Эльдара Рязанова.

Интересно проследить с учениками трансформацию романтических мотивов внутри национальной литературы. Например, мотива узничества. Василий Жуковский в 1822 году виртуозно перевел поэму Байрона «Шильонский узник» (1816). С этого начинается череда узников в нашей поэзии: А.Пушкина (1822), М.Лермонтова (1837), И.Козлова («Пленный грек в темнице», 1822), даже А.Полежаева (иносказательная «Песнь пленного ирокеза», 1833). И здесь важно привлечь внимание к открытиям наших авторов. Например, к введению в поэму «Мцыри» (1839) образа старца, необходимого для того, чтобы узник монастыря «исповедовался» (иначе исключительный романтический герой не снизошел бы до раскрытия тайн души). Углубляясь же в историю литературного процесса, уместно отметить, что на самом деле Лермонтов позаимствовал «функциональный» образ старца из поэмы Ивана Козлова «Чернец» (1824). Логическое переосмысление мотива завершится «Записками из мертвого дома» (1862) реального каторжанина Федора Достоевского. Романтический флер окончательно развеивают натуралистические картины (показательна та же сцена с кандальниками в бане).

Интересным обещает стать исследование перехода романтических тенденций к реалистическим в творчестве одного автора. В частности, участие в греческом освободительном движении от турецкого ига. Так, пушкинский «Выстрел» (1830) завершается слухом о судьбе благородного героя: «Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами». А уже через четыре года в повести «Кирджали» (1834) классик представит мотивацию участия в движении реалистичных героев-разбойников: «Настоящая цель этерии была им худо известна, но война представляла случай обогатиться на счет турков, а может быть, и молдаван, – и это казалось им очевидно».

Безусловно, Пушкин не мог пройти мимо одного из ключевых сюжетов романтизма – о благородном разбойнике. Традицию, заложенную Ф.Шиллером в драме «Разбойники» (1781), впоследствии продолжили в прозе К.Вульпиус («Ринальдо Ринальдини, атаман разбойников», 1797) и Ш.Нодье («Жан Сбогар», 1818), в поэзии – Дж.Байрон («Корсар», 1814). Уже работая над поэмой «Братья-разбойники» (1822), Пушкин отказался от книжного сюжета и сократил свой текст (при этом оставил описание, казалось бы, не обычайного, но реального побега). Аналогично складывалась работа над романом «Дубровский» (1833), в итоге неоконченным. Замечательный образ Архипа-кузнеца, образцы реального документооборота соседствуют с откровенно книжными сценами, как, например, «сигнальное» опускание кольца в дупло дуба. Это, видимо, стало причиной незавершенности произведения. Зато мотивы «Дубровского» отразятся в гениальной «Капитанской дочке» (1836) с исторически убедительным «разбойником-императором». Откровенно спародирован образ благородного разбойника будет уже Н.Гоголем в «Повести о капитане Копейкине» (1842), где предводительствовать шайкой станет ветеран, потерявший на войне руку и ногу. И хорошо бы с учениками проанализировать такой замысел Гоголя!

Удивительным (или устойчиво романтическим?) оказывается и поиск писателями героев в прошлом. Тот же Н.Гоголь, современник декабристского восстания, поэтизировал запорожскую вольницу, а Н.Некрасов в 1870-х создал поэтические образы декабристских жен. Отказ от поиска властителей дум и героев своего времени привел в «скучные» годы Александра III фактически к концептуальной «Владимирке» Исаака Левитана. Пейзаж обратился в социальное высказывание. Арестантский тракт предстал живописно-символической поэмой без героя.

Означает ли это отказ литературы от романтизма? Разумеется, нет. Тот же Владислав Ходасевич признает в горьковском босяке «двоюродного брата» благородного разбойника. «Систематизаторы» и авторы учебников будут говорить о неоромантизме (и неореализме). Романтическое наполнение сохранится и в «литературе для юношества». Но если с насильственным «искоренением» Наполеона все ясно, почему же прервалась байроническая традиция? Здесь представляется логичным появление нового героя. Во второй половине ХIХ века в литературу ворвется «сверхпоэт». Артюр Рембо! Ему будет отмерен тот же срок, что и Байрону. Как и Байрон, он совершит свой переворот в литературе. Наконец, он станет предтечей литературы века ХХ-го. Но это будет уже другая история.

Андрей ЖУРБИН, руководитель кафедры русской словесности Областного технологического лицея имени В.И.Долгих, обладатель Малого хрустального пеликана (2023 год), к. ф. н.