Размышляя на карантине. Плоды просвещения и их корни

Учеником 7‑го класса я весь день провел 9 мая 1945 года на Красной площади и вместе со всеми слушал обращение товарища Сталина. Потом, уже студентом института, я увижу Сталина на трибуне Мавзолея во время демонстрации. Как-то я рассказал об этом на уроке. Вскочила девушка, руки ее тряслись: «Вы нас, конечно, простите, но сколько же вам лет, если вы видели живого Сталина?!»

Потом я буду слышать иронические слова о строке Маяковского «Я счастлив, что я этой силы частица». Это все, дескать, совковое, принижающее неповторимость каждой личности в ее отдельности, которая «каплей льется с массами». Но я знаю, что такое ощущать себя частью великой общности. И с особой силой пережил это тогда, 9 мая 1945 года.

Мы всю свою жизнь вспоминали своих школьных учителей. Тем более тогда, когда собирались. А в последний раз мы собирались в 2007 году, через 59 лет после окончания школы.

Мы учились у прекрасных учителей, в основном старшего поколения, учившихся в дореволюционной гимназии. Мы и сами учились в здании бывшей гимназии.

Я бесконечно обязан своей учительнице литературы Вере Сергеевне Молчановой. Мы учились не по учебникам. Нам не диктовали обязательные планы сочинений. Все было построено на самостоятельной работе. Когда я стал городским методистом Москвы, я разбирал архив кабинета русского языка и литературы Института усовершенствования и нашел переплетенную машинопись нашей конференции, посвященной А.Н.Островскому, – там был и мой доклад на тему «Русский театр до Островского». Сидел в библиотеке И.С.Тургенева (сейчас я считаюсь ее старейшим читателем), читал книги по истории русского театра. Когда после смерти Веры Сергеевны я пришел к ней домой, был поражен: советская учительница – и свечи, иконы – все по-церковному. Пройдет много лет, прежде чем я пойму, что ей, окончившей университет еще до революции, скорее всего, именно вера помогла выжить в тяжелые послереволюционные годы.

На устном экзамене по литературе меня вызвали первым. Я взял билет и просидел с ним часа полтора. Но вот в зал вошел моложавый, крепко сложенный мужчина. Это был (тогда я этого не знал) первый секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Александрович Михайлов. Было ему 42 года. «Ну, ты уже приготовился?» – спросила меня Вера Сергеевна. А после билета попросила меня рассказать о русском театре Островского. Перед ней лежали список класса и темы докладов каждого, с которыми он выступал на уроках и на той конференции. Конечно, это было лукавство. Но Вера Сергеевна считала, что о каждом ученике нужно судить по лучшему, что он сделал, а не по ловле блох на экзамене, чем так охотно занимаются в наше время. Но об этом я подробно и аргументированно уже писал на страницах «Учительской газеты».

Мы учились у легендарного учителя химии, он же был завучем, Николая Георгиевича Соловьева. Правда, мы учились в те темные времена, когда не было новых информационных технологий. И мы были лишены приятной возможности всем классом смотреть на дисплей и следить за тем, как чужие руки делают лабораторные работы. Мы после каждой темы делали лабораторные работы сами. У нас на экзамене по химии были два теоретических вопроса и одна лабораторная работа. Так что уж простите за такую отсталость.
В прошлом актер, Николай Георгиевич понял, что лучше быть хорошим учителем, чем средним актером. Это великое и, к сожалению, редкое качество – уметь трезво оценить свои возможности и сказать самому себе правду о самом себе. Но Николай Георгиевич оставался человеком театра. В его кабинете висели два портрета – Менделеева и Станиславского. Каждый год у нас в школе выступали ведущие актеры Художественного театра. Уроки химии пропустить было невозможно. Мы приходили даже с температурой. Но когда умер великий мхатовец Москвин, Николай Георгиевич, не позволявший на уроке пропасть даже одной минуте, проводивший на каждом уроке контрольную десятиминутку с секундомером в руках (столько-то секунд на уравнение этой реакции, столько-то – вот этой, другой), весь урок рассказывал о Москвине, а потом сказал, уже как завуч школы: «Кто хочет проститься с великим артистом, может сейчас уйти из школы». И ушли только те, кто пошел в Художественный театр. До сих пор помню: костюм царя Федора из первого в истории театра спектакля – на стуле рядом с гробом.

Артистичность была важнейшей особенностью и составной частью уроков химии. Мы с моим другом, с которым сидели пять лет за одной партой и жили в соседних дворах, не раз вспоминали моноспектакль на тему «Валентность», блистательно сыгранный Николаем Георгиевичем.

И вот он, уже как завуч, предложил, чтобы каждый класс начал выпускать свою стенную газету. Началась эпоха школьного журнализма. Газета нашего, тогда девятого, класса называлась «Зеркало», ее главным редактором был я. Газета десятого класса называлась «Бегемот», восьмиклассники выпускали «Носорога».

К концу десятого класса десятиклассникам было не до газеты – впереди экзамены. Они прекратили выпускать газету. Тогда мы сделали траурный номер своего «Зеркала» и повесили его на лестничной площадке, то есть там, где проходят все в школу приходящие. По всему периметру листа – траурная кайма. Посередине – гроб с телом бегемота. Извещение о кончине нашего незабываемого друга и боевого товарища, верного сына Отечества, имя которого навсегда останется в нашей памяти как образец беззаветного служения животному миру. Соболезнования от зоопарков страны и мира. Репортаж о прощании, бесконечных венках, рыдающих друзьях и товарищах. Звучит траурная музыка. Траурная процессия направляется на кладбище Московского зоопарка. Светлая память навсегда останется в наших сердцах.

Какими же мы были идиотами, когда делали эту газету! Ее увидел кто-то из взрослых, то ли родитель, то ли кто еще, помчался к директору школы: «В вашей школе повешен гнусный пасквиль на похороны члена политбюро нашей партии Михаила Ивановича Калинина». Теперь-то я хорошо понимаю, что было бы, если бы этой истории дали ход.

Член политбюро, соратник товарища Сталина… Конечно, мы о Калинине и не думали. Мы просто хорошо знали канон по этому случаю. Но Николай Георгиевич нас не сдал. Он снял газету, не сказав нам ни слова. Это был мужественный поступок, связанный с огромным риском. Поступок единственного кормильца своей тяжелобольной жены…

А через полтора года я, студент первого курса пединститута, отделения логики и психологии факультета русского языка и литературы, готовился к сообщению на курсовой конференции по книге Владимира Ильича Ленина «Что делать?». Желая внести здоровую струю в академическую скуку конференции, мы договорились, что товарищи пришлют мне хохмическую записку, которую я и зачитаю с самым невыразимым глубокомыслием. Все это не имело никакого отношения к нашему почтению к имени Ленина. Ирония касалась не Ленина, а долбежного отношения к его наследию. Все же уже было на семинарских занятиях сказано и изучено, конференция нужна была для показухи.

Когда началась конференция, мы все четверо сидели рядом, но минут за десять до своего выступления я отсел, чтобы еще раз посмотреть свой текст. Эти десять минут меня спасли. Всю жизнь я задаю себе вопрос: если бы записка эта дошла до меня, хватило бы у меня ума ее не зачитать? А ведь публичное зачтение такой записки куда пострашнее, чем ее написание. Но судьба меня помиловала. А вскоре после этой конференции у нас на факультете будут арестованы один доцент и один студент…

Вопросы в записке были глупые: «Как вы относитесь к тому, что ваша бабушка произошла от обезьяны?» и что-то еще в этом же духе. Но один вопрос был роковой: «Как вы относитесь к основному принципу советской трепологии: «Кто правым хочет быть и языком владеет, тот правым быть всегда сумеет»?». Если я не ошибаюсь, это цитата из «Фауста» Гете. И это на конференции, посвященной ленинской работе!

Записку задержала ведущая конференцию молодая аспирантка. И персональное дело, факультетское комсомольское бюро, комсомольское собрание всего факультета. Двоим строгий выговор с занесением в личное дело. Одному – исключение из комсомола и «по просьбе студенчества» исключение из института.
А я, хоть и выступивший на комсомольском собрании, пытаясь защитить ребят ссылкой на их дурость, был сочтен вполне политически зрелым и награжден билетом на встречу Нового 1949 года в Колонном зале Дома союзов. Там я познакомился с симпатичной девушкой, мы танцевали (я все-таки в школе был старостой кружка бальных танцев), в буфете я купил два пирожных и бутылку лимонада на двоих.

Вечер закончился неожиданно: в три часа ночи нам объявили, что мы можем идти домой. Но метро открывалось только в шесть. Я знал, что недалеко отсюда живет тот мой товарищ, который был покаран не по высшей мере – он остался в институте. И предложил своей новой знакомой пойти к нему – там, наверное, встречают Новый год.

И вот в новогоднюю ночь звоню в дверь. Тишина… Через некоторое время открывает дверь мой товарищ – наскоро одетый, смертельно бледный. Никаких гостей, никакого праздника нет и в помине. Проходя мимо бабушки (мама его умерла год назад), он ей сказал: «Собери вещи, это за мной».

Я почему-то пропустил фильм Петра Тодоровского «Какая чудная игра», который вышел на экраны в 1995 году, хотя следил за фильмами Тодоровского и потому, что его сын, Валерий Тодоровский, учился у меня. За фильмами Валерия я тоже потом буду следить. И вот лет через десять картину «Какая чудная игра» я увидел по телевизору. Начало пятидесятых. Это и моя студенческая юность… И герои фильма – студенты. Живут в общежитии. И вечные шуточки, розыгрыши, хохмачи. И вот четверо придумывают нечто необычное. Голосом Левитана (кто не знает, это главный диктор Всесоюзного радио, он передавал все самые главные сообщения) по радио общежития передается важнейшее сообщение: отменяется прописка, резко снижаются цены, вводится свобода совести, предоставляется возможность свободно выезжать за границу. Четверо студентов арестованы. В конце картины на экране нет никакого изображения. Только один за другим раздаются выстрелы.

Я вышел с собакой во двор. Меня трясло. Впервые в жизни вот так трясло.

А через несколько месяцев еще одно общефакультетское комсомольское собрание. Одну нашу студентку застукали с ее парнем на чердаке общежития. Из всего, что тогда говорили наши студентки, я помню только одну фразу: «Такая не имеет права преподавать нашу целомудренную русскую литературу». Исключили из комсомола и «по требованию студенчества» из института. Я многого тогда не понимал, но то, что все это гнусно, понимал очень хорошо. Но рядом со мной сидели две девушки. Одна держала меня за одну руку, другая за другую. Они понимали, что если я сейчас попрошу слово и скажу все, что я думаю, следующим исключенным из комсомола и из института буду я.

Тут было и еще одно обстоятельство, которое, скорее всего, не поймет современный ученик. Тогда был анекдот, который я не буду воспроизводить, но скажу о его главном смысле. А смысл был таков: есть три проблемы: с кем, когда и где, и только одна из них – где? – трагическая. Это хорошо увидел, когда появился в Москве, Воланд. Он сразу понял, что делает с людьми квартирный вопрос. Я не Воланд, но все понимал очень хорошо еще тогда. Комсомольская организация направила меня в московский областной комитет комсомола для работы в лекторской группе, в секцию коммунистического воспитания. Полтора года я много ездил по Московской области и хорошо видел, как на самом деле живут люди. Прошла жизнь, а я до деталей вижу те три рабочих общежития, которые мне показали в городе Электростали. Не буду рассказывать. Я однажды рассказал об увиденном и пережитом своим ученикам, а они мне не поверили: не могли люди так жить. Потом впервые начал работать как классный руководитель, я посетил дома всех своих учеников. И тоже много чего насмотрелся. Вот почему, когда сегодня в связи с реновацией говорят о хрущевках и даже хрущобах, меня это коробит. Потому что я знаю, что эти самые хрущевки дали возможность миллионам людей начать нормальную человеческую жизнь.

В институте нас быстро отучили задавать ненужные вопросы. На первом же семинаре по педагогике я сказал нашему доценту, что я убежденный противник раздельного обучения, готов привести свои аргументы и хотел бы выслушать аргументы в защиту такого решения. «Мои аргументы, – ответил мне доцент, – целиком и полностью вытекают из подписанного товарищем Сталиным постановления Совета народных комиссаров СССР о введении раздельного обучения». Спорить было бесполезно и опасно.

На страницах «Правды» началась дискуссия о языкознании. Свергли с пьедестала классика марксистского языкознания. Мы попросили высказать свое мнение нашего декана. Он преподавал латынь в нашей группе. Его диссертация была об использовании Лениным в своих сочинениях латинских выражений. Ему удалось обнаружить, что, когда Ленин обращался к рабочим, он латинских выражений не употреблял, а вот в своих теоретических работах обращался к ним постоянно. На наш вопрос он ответил просто и ясно: «Не будем обывательски шарахаться из стороны в сторону. Будем ждать итоговой статьи газеты «Правда».

Мы учились у первоклассных преподавателей, выдающихся ученых. Назову сейчас только троих: Сергея Михайловича Бонди, Леонида Петровича Гроссмана, Александра Александровича Реформатского. Но жилось им трудно. Студент первого курса, я в 1948 году пошел на ученый совет. В антипатриоты и космополиты попал Гроссман. Одному литературоведу было поставлено в вину, что свой курс по истории древнерусской литературы он начинает с переводной литературы киевского периода. Молодой аспирантик делал карьеру и закладывал своего учителя, рассказывая о его вредоносной деятельности. Профессор Бонди пытался защищаться и был сурово осужден как не осознавший классовой сущности космополитизма. Один из профессоров каялся и обещал исправить допущенные ошибки…