На чтение: ≈ 14 мин.Для нескольких поколений россиян ХХ век был сложнейшим – две мировые войны, гражданская, коллективизация с раскулачиванием, сталинские репрессии. И всего этого вдоволь досталось и моей семье-роду.
Когда в 60-летнем возрасте, с началом перестройки, выяснилось, что я умею писать не только технические проекты, но и какие-то жизненные зарисовки, и мне, исколесившему с лесоустроительными экспедициями половину СССР, есть о чем писать (видеть пришлось многое), я осторожно приобщился к журналистике. Доступ к ранее закрытым архивам дал на основе семейных документов материал, представляющий общественный интерес. Больше 10 лет ушло на документальное подтверждение факта знакомства молодого Л.Н.Толстого с моим прапрадедом артиллерии штабс-капитаном А.И.Кучиным, в 1805 году под Аустерлицем сражавшимся в батарее А.П.Ермолова и получившим четырнадцать сабельных ран и Георгиевский крест. Толстой использовал его в качестве одного из офицеров, из черт которых сложился капитан Тушин из «Войны и мира». А поскольку эпоха наполеоновских войн, образ Тушина, «Война и мир» и патриотизм россиян – суть школьной программы, серия очерков появилась прежде всего в «Учительской газете». Затем были долгие поиски в архивах Лубянки материалов о скаутах, загубленных в 1922-1926 годах, с которыми по этапу пошла и моя мама, ученица 9-го (выпускного) класса школы в Кривоарбатском переулке Москвы. Издана об этом книга и прошла аннотация о ней в «УГ».
Это о предках. А дальше – о себе. Наша семья перед финской войной переехала из Саратова в Смоленск. Мама, как «враг народа» с 58-й статьей, не получила ни высшего образования, ни специальности и 15 лет скиталась лаборантом по гидробиологическим станциям – Мурманск, Иваново, Батуми, экспедиция на озеро Севан, Саратов, Смоленск… Ежемесячные отметки в комендатурах и НКВД.
Из моих детских смоленских воспоминаний – живем на окраине, на 3-й Красноармейской улице, на краю громадного оврага. Во дворе дровяной сарай и собака Джек, у соседей за забором громадное грушевое дерево, часть веток которого свешивается на наш двор. Когда груши падают, подбирать их посылают меня. На улице за воротами лавочка, где по вечерам сидят взрослые, а напротив – хлебный ларек, в котором мы с бабушкой по утрам получаем хлеб по карточкам, и на мою долю иногда достается жаворонок из теста с глазом-клюквинкой.
Зимой 40-го года были сильные морозы. Начали возвращаться раненые с финской войны, 20-летний сосед пришел без ноги и обмороженный. Взрослые ведут осторожные разговоры о войне с Польшей, с Финляндией, о карточках, ходят темные слухи о пьянках на дачах НКВД. Меня отгоняют от взрослых разговоров, я упрямлюсь, и отец стегает меня ремнем, зажав между колен – он однорукий с гражданской войны.
Вот пришли весенние дни, и я иду к отцу на работу. Меня отправляют в пустую комнату, где на полу расстелен кумач и художник пишет первомайские лозунги. Я по соседству на полу играю игрушечными вагонами в железную дорогу.
А через два месяца – Отечественная война. Репродукторы радио были тогда на уличных столбах, куда собирались слушать последние известия. В первые дни полеты немецких самолетов днем и стрельба зенитных орудий воспринимались даже с интересом, мальчишки бегали собирать осколки. Паники особенной не было, с лотков возле продовольственного магазина даже продавали мороженое и карамель в фантиках. Но вскоре начались пожары, потянулись раненые, беженцы, гурты скота. В августе 1941-го Смоленск был сожжен, мосты через Днепр взорваны, жители частично ушли с отступающей армией, частично – в окрестные деревни и леса. Мы с соседями оказались в потоке, двигавшемся на восток вслед за отступающей армией в хаосе окружения немцами. Надежды догнать фронт не было, думали переждать лихолетье у родни в деревне. Родня эта была не кровная, но надежная и возникшая в разруху гражданской войны.
Мой дед с материнской стороны, Иван Игнатьевич, был московским нотариусом. Был столетие назад обычай: на большие праздники – Рождество, Пасху, царские тезоименитства – состоятельные граждане раздавали «праздничные» дворникам, швейцарам, городовым своего квартала. Когда родилась моя мама, дед снял квартиру в деревянном флигеле у Никитских ворот, рядом с особняком предпринимателя Рябушинского, на Спиридоновке. И городовой у Никитских ворот предложил деду в няньки свою 16-летнюю сестру Лушу, приехавшую из Смоленской губернии в первопрестольную на заработки. Луша пришлась ко двору, родилась вторая дочка, и Луша, не создав собственной семьи, нянчила несколько поколений детей в нашем роду, в том числе и меня, когда маме разрешили вернуться в Москву из ссылки. Стала «нянька» родным человеком – хрестоматийный случай.
В 1914 году дед был призван на германскую войну прапорщиком запаса, после разгрома армии Самсонова в Мазурских болотах Восточной Пруссии четыре года был в плену и вернулся домой, как в сказке, в сочельник 1918 года. А тут гражданская война, голод и разруха, дед из-за контузии нетрудоспособен, бабушка с четырьмя детьми не работала. Какое-то время детей от голода спасала продовольственная комиссия АРА полковника Робинсона (американская), дававшая в столовых тарелку кукурузной каши, кружку какао и кусок белого хлеба. Но потом советское правительство Робинсона выгнало, а детей надо было спасать от голода, и дед, не имевший деревенской родни, отправил своих к деревенской родне няньки, где они и пробыли три года. Вернувшись в Москву, мама пошла в четвертый класс, а в школе совершенно легально существовала скаутская организация, в 1922 году запрещенная стараниями РКСМ и ОГПУ.
Вот к этой родне няньки Луши мы и двигались в сторону реки Угры, да попали в полосу ожесточенных сражений окруженных наших дивизий на линии Ельня – Спас – Деменск. Босиком по колючей стерне, еда – печеная в кострах картошка и вареная рожь с несжатых полей. Сбивались люди у ночных костров. Были здесь и городские беженцы без скарба, и деревенские на подводах и с коровами, раненые, окруженцы. К ночи возникали какие-то странные разношерстные таборы, а утром распадались, и каждый двигался в свою сторону. Но многие двигались вместе с красноармейцами просто на восток, в надежде проскочить через линию фронта к своим. А чтобы двигаться безопасно, нужно было разведывать дороги, добывать пропитание, иногда прорываться с боем, оставлять раненых и больных в деревнях. Находилась работа и для мальчишек – надо было пасти коров, а иногда под видом подпасков ходить в разведку, особенно возле больших дорог, мостов. Вызывают к командирскому костру или шалашу, готовят в разведку. Выворачивают карманы, вытряхивают патроны, запалы, немецкие медали, дают две-три вареные в мундире (не печеные в костре) картофелины, бутылку молока, лыковый кнут, напяливают драный картуз и посылают то на мельницу, то на грейдер, то в дальнее село. И так всю осень, уже подмораживает, снег, босым ногам холодно, приспосабливаем всякое тряпье и старые лапти. Продвигаемся на восток очень медленно.
Поздней осенью я сваливаюсь в горячке – видимо, тиф, и меня укрывают в глухой деревне. Но тут вдруг началось какое-то кратковременное наступление Красной Армии, мы оказываемся у своих, и меня вместе с ранеными на телеге вывозят в наш тыл, а немцы захлопывают прорыв. Я попадаю в эквакгоспиталь, а потом в эвакуацию, в чувашское село Куйбышевской области. Так довелось несколько месяцев выходить из окружения и ходить в разведку по немецким тылам.
В эвакуации с мальчишками-ровесниками моментально освоил чувашский язык и был переводчиком в сельсовете, когда надо было направлять эвакуированных на колхозные работы или каждые три месяца менять места постоя, переселяясь к очередным хозяевам. Меня на работу ставили в паре с 12-летней девочкой: на паре лошадей мы бороновали пахоту – я верхом, а девочка сзади шла с вожжами. Было голодно, у кого было – продавали последние тряпки, собирали колоски, ели ежей, а иногда откровенно воровали жмых в свинарнике. В школу я пошел в 1943 году в Москве.
В лесной техникум я пошел в 1951 году под сталинский план преобразования природы. Всю жизнь в одном ведомстве, работал на Украине, в Якутии, а с экспедицией прошел всю Сибирь и Север. В КПСС вступил в оттепельные хрущевские времена, после разоблачений «культа личности», умолчав в анкете о маминой 58-й статье УК и выходе из Смоленска по оккупированной территории. В 1972 году, в бытность работником министерства, при обмене партбилетов пришлось заполнять очень подробную анкету. Маму к этому времени реабилитировали, а вот пребывание на оккупированной территории – черное пятно биографии. Пришлось настаивать на версии пребывания с родными в некоем партизанском отряде, хотя практически это была хаотическая группа окруженцев-беженцев. Райком партии по линии КГБ посылал запрос в архив Центрального штаба партизанского движения, и, как ни странно, нашлись следы этого передвижного отряда. Видимо, таких было много, и вопрос утрясся.
В 1974 году была в Смоленске встреча бывших партизан и окруженцев. Аналогичных моему случаев было много. После банкета ветераны даже завели разговор о представлении бывших мальчишек к партизанским медалям. Но дальше разговоров дело не пошло.
Эти воспоминания о тех детских годах хочется завершить упоминанием, что 9 мая 1945 года я всю ночь сидел на столбе ворот Московского университета на Манежной площади и был безмерно счастлив нашей Победой, не зная по малолетству, какой ценой она досталась. Чтобы читатели не заподозрили меня в обмане, скажу, что мы попали на Манежную площадь из профессорской квартиры наших родственников в университете. Причем в этой квартире (Габричевских-Северцовых) перед войной останавливалась вернувшаяся их эмиграции Марина Цветаева, когда ее отпустили с дачи НКГБ в Болшево. Мир интеллигенции до начала периода «образованщины» был тесен, и жизненные линии моих родных в ХIХ и ХХ веках пересекались, хотя и кратковременно, с еще несколькими известными людьми, не упомянутыми в этом очерке.
Выбор читателей
Комментарии