Пушкин в прозе. 29 января – 150 лет со дня рождения Чехова

«Это был человек редкого душевного благородства, воспитанности и изящества, мягкости и деликатности при необыкновенной искренности и простоте, при редкой правдивости», – вспоминал Бунин о Чехове. И на протяжении столетия оценка эта стала своеобразным штампом.

Может быть, Иван Алексеевич как один из очень близких друзей писателя по-дружески что-то приукрасил, тем более известно, что незадолго до кончины Антон Павлович спрашивал Бунина, а что тот будет писать о нем (со своей знаменитой чуть иронической улыбкой)?.. Ничего подобного. За словами Бунина – именно то, что он знал и наблюдал в годы их дружбы, когда Чехов был уже известен и признан в самых широких кругах.

Но вовсе не значит, что Антон Павлович был таким всегда. А это говорит о громадной душевной работе над собой во все годы жизни, о неимоверных усилиях по изменению своего характера, о плодотворном самообразовании помимо учебы в Московском университете. «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, – напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…» – пишет он издателю и театральному деятелю, давнему другу Алексею Сергеевичу Суворину.

Это ли не ярчайший пример того, как человек может стать учителем для самого себя, каких высот, и в первую очередь духовных, может он достичь на этом пути!

Однако и обучение в Таганрогской гимназии очень много дало Чехову, превратив замкнутого подростка, жизненный путь которого ограничивался дорогой от отцовской торговой лавки до церкви, где отец руководил хором и где его дети должны были ежедневно петь псалмы, вставая ни свет ни заря, в образованного молодого человека. Эти же годы дали для будущего писателя много материала. Одной из колоритных фигур был, к примеру, учитель математики Эдмунд Дзержинский, отец будущего председателя ВЧК.

Несомненно, на всю жизнь Чехов остался благодарен своим учителям, по крайней мере лучшим из них. Он прекрасно понимал огромную роль этих людей в образовании, в том числе культурном, и впоследствии не упускал момента словом и делом поддержать их.

– Тут, знаете, один учитель приехал… больной, женат – у вас нет возможности помочь ему? Пока я его уже устроил, – просил он как-то Горького.

Или:

– Слушайте, Горький, тут один учитель хочет познакомиться с вами. Он не выходит, болен. Вы бы сходили к нему – хорошо?

– Вот учительницы просят прислать книг…

«Помню, – вспоминает Горький, – один учитель – высокий, худой, с желтым, голодным лицом и длинным горбатым носом, меланхолически загнутым к подбородку, – сидел против Антона Павловича и, неподвижно глядя в лицо ему черными глазами, угрюмо басом говорил:

– Из подобных впечатлений бытия на протяжении педагогического сезона образуется такой психический конгломерат, который абсолютно подавляет всякую возможность объективного отношения к окружающему миру.

Тут он пустился в область философии и зашагал по ней, напоминая пьяного на льду.

– А скажите, – негромко и ласково спросил Чехов, – кто это в вашем уезде бьет ребят?

– Верно! Был один случай. Это – Макаров. Знаете – неудивительно! Дико, но – объяснимо. Женат он, четверо детей, жена – больная, сам тоже – в чахотке, жалованье – двадцать рублей… а школа – погреб, и учителю – одна комната. При таких условиях – ангела божия поколотишь безо всякой вины, а ученики – они далеко не ангелы, уж поверьте!

И этот человек, только что поражавший Чехова своим запасом умных слов, вдруг заговорил простыми, тяжелыми, точно камни, словами, ярко освещая проклятую, грозную правду той жизни, которой живет русская деревня…

Прощаясь с хозяином, учитель взял обеими руками его небольшую сухую руку с тонкими пальцами и, потрясая ее, сказал:

– Шел я к вам, будто к начальству – с робостью и дрожью, надулся, как индейский петух, хотел показать вам, что, мол, и я не лыком шит… а ухожу вот – как от хорошего, близкого человека, который все понимает. Великое это дело – все понимать! Спасибо вам! Иду. Уношу с собой хорошую, добрую мысль: крупные-то люди проще, и понятливее, и ближе душой к нашему брату, чем все эти мизеры, среди которых мы живем».

В откровенном разговоре с Горьким Чехов как-то признался: «Если бы у меня было много денег, я устроил бы здесь санаторий для больных сельских учителей. Знаете, я выстроил бы этакое светлое здание – очень светлое, с большими окнами и с высокими потолками. У меня была бы прекрасная библиотека, разные музыкальные инструменты, пчельник, огород, фруктовый сад; можно бы читать лекции по агрономии, метеорологии, учителю нужно все знать, батенька, все!.. если б вы знали, как необходим русской деревне хороший, умный, образованный учитель!.. Нелепо же платить гроши человеку, который призван воспитывать народ, – вы понимаете? – воспитывать народ!»

Перу Антона Павловича принадлежит немало крылатых выражений, слетевших, что называется, не с неба, а выстраданных собственной судьбой писателя. Вот одно из них: «Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро». И второе: «Равнодушие – это паралич души, преждевременная смерть». И третье, особенно актуальное для учителя: «Кто не может взять лаской, тот не возьмет и строгостью». И все творчество Чехова так или иначе подтверждает эти слова. В частности, он не только творил добро своими замечательными произведениями, но и не упускал момента для конкретного, вполне земного участия в судьбах людей, среди которых жил.

Мелихове за сравнительно небольшой семилетний срок в 90-е годы позапрошлого века Антон Павлович, кроме плодотворной литературной работы, сделал очень много как врач и просто гражданин.

Во время холерной эпидемии он, как земский врач, обслуживает два десятка деревень, ежедневно принимая множество больных и снабжая их лекарствами, купленными на собственные деньги. В эти же годы Чехов строит три школы для крестьянских детей и колокольню к церкви, принимает участие в прокладке шоссейной дороги на Лопасню, там же добивается открытия почты и телеграфа. Глубоко ценя и понимая природу, организует огромную работу по озеленению голых лесных участков соснами и дубами, кленами и лиственницами. А когда в начале девяностых годов и в средней полосе России, и в Поволжье начался из-за неурожая жестокий голод, он занимается сбором пожертвований, сам выезжает к бедствующим. А позднее жертвует более 2 тысяч томов для общественной библиотеки в родном Таганроге, в том числе немало уникальных изданий с автографами писателей, уже тогда имевших громадную ценность. Удивительно, как много он успел на общественном поприще! И это благодаря Чехову в Таганроге появился памятник Петру Первому известного скульптора Антокольского, которого Антон Павлович убедил подарить свое творение городу.

Что равнодушие – паралич души, Антон Павлович доказывал своими произведениями. То угасание личности наиболее образованного класса, которое наиболее наглядно в его пьесах, происходило прежде всего от бесконечных бесплодных рассуждений и бессмысленности существования, питающего духовную усталость. Эта, по сути историческая, усталость постепенно превратилась в болезнь общества. Истоки всех революционных настроений пошли именно отсюда, когда появились люди, не желающие тратить жизнь на долгие дачные чаепития или однообразие купеческих буден. Чехов, как истинный врач, докапывается до самых глубинных причин болезни. «Странное существо – русский человек!.. – сказал он однажды. – В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в нем остается какой-то серый хлам. Чтобы хорошо жить, по-человечески, – надо же работать! Работать с любовью, с верой. А у нас не умеют этого…»

Естественно, что такой подход к своим героям и порою скрытый второй план произведений далеко не сразу были приняты, особенно критикой, привыкшей к большим формам в прозе. Непривычным был и отказ Чехова от проповедничества, своеобразного резюме в конце повествования. Зато великий Толстой несколькими словами стер все досужие разговоры в порошок, заявив весьма определенно и весомо: «Чехов – это Пушкин в прозе!» И разве можно не поверить ему, читая такие вот строки: «…А наверху в это время, где заходит солнце, скучиваются облака, одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы. Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины неба, немного погодя рядом с этим ложится золотой, потом розовый… Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке назвать трудно», – так заканчивается рассказ «Гусев».

В течение, увы, недолгой жизни (44 года) Антон Павлович не только работал в полную, в том числе нравственную, силу, но и своими поступками был для очень многих примером. Так, избранный в почетные академики, он резко отказался от этого звания, когда выяснилось, что в почести этой не утвержден Горький (по приказу царя).

Всю жизнь Чехов боролся с пошлостью, его юмор то и дело переходит в сатиру на кондовые привычки человека, ограниченность, раболепие, пьянство, лень… И надо сказать, пошлость сполна расквиталась с ним. Известно, что из Германии, где умер писатель в 1904 году, на родину его привезли в вагоне для устриц, а многие встречавшие (по неведению) пошли за военным оркестром, игравшим по случаю приезда какого-то генерала…

В конце жизни Чехов сказал Бунину: «Читать же меня будут все-таки только семь лет, а жить мне осталось того меньше: шесть».

Прожил он после этого всего год с небольшим. Однако ошибся не только в этом. Россия не забыла своего, одного из лучших, сынов. Более того, свет его мировой славы освещает ее сегодняшний, очень непростой день.