Прошло сто лет. «Никакой моей вины?»

​После уроков, посвященных литературе о Великой Отечественной войне, 6 апреля 2005 года в трех моих одиннадцатых классах провожу рассчитанное на один урок (кто-то просил задержаться и на перемене) сочинение, которое давал и после того, и до того. Но с того раза у меня остались более подробные записи.

Диктую стихотворение Александра Твардовского, написанное в 1966 году. Я знаю, никакой моей вины, В том, что другие не пришли с войны, В том, что они – кто старше, кто моложе – Остались там, и не о том же речь, – Что я их мог, но не сумел сберечь, – Речь не о том, но все же, все же, все же… И прошу в течение урока раскрыть смысл этого стихотворения. Я провожу эту работу вот уже более двадцати лет. И в том, 2005, году из 74 писавших ни один не сделал той роковой ошибки, с которой я сталкивался все эти годы, пусть даже так писал всего один человек. Вот она, эта самая наглядная ошибка: «Я не понимаю мысль автора. Ведь в начале стихотворения написано, что никакой вины автора в том, что другие не пришли с войны, нет. Если бы стихотворение написал какой-нибудь руководитель партии или командующий армией, тогда понятно, тогда это стихотворение можно было бы принять как угрызение совести, или если бы во время войны Твардовскому довелось командовать ротой или батальоном и он послал бы их в самое пекло, где все погибли, тогда мысль автора, выраженная в этом стихотворении, была бы понятна. А так это ложное обвинение. Почему он виноват? Напрасно винит себя». А когда я проводил эту работу в 1996 году тоже в трех классах, итог вообще обескуражил меня. Такого не было никогда. Между тем по своему составу, отношению к урокам литературы эти классы были в принципе такими же, как и в прошлые, и в последующие годы. Но на этот раз не один, не два, а 33 из 62, то есть 53%, стихотворение не поняли и не приняли. Это вообще всегда так: отношение во многом определяется мерой понимания. «Многое в этом стихотворении неясно. Человек одновременно не винит и казнит себя». «Я даже не знаю, о чем говорится в этом стихотворении, так как считаю, что первые три строчки этого стихотворения противоположны последним строчкам. Никакая война не может обойтись без крови, а эту войну затеяли не мы. Так как же он склонен винить себя? В самом стихотворении есть слова «речь не о том». Так о чем? Я не знаю». «Эта позиция верна, если заменить «я» на «они», имея в виду руководство, управляющее нашей страной во время войны. Это было бы вернее, и стихотворение приобрело бы смысл». «Это стихотворение мог бы написать не рядовой человек, а человек, командовавший отрядом, ротой и другими соединениями. И по его приказу погибли люди. И после боя он сам понимал, что если бы он отдал другой приказ, уцелело бы несколько десятков, а может быть, сотен человек». «Не понимаю только одного, как мог бы он сберечь. Не мог же он своей грудью защищать всех от пуль. Нет, конечно. Писатель, наверное, вспоминает о том, как он по приказу вынужден был посылать людей под пули». Более того, были в тот год и такие ответы, авторы которых увидели в стихотворении смысл, прямо противоположный тому, что он несет. «Поэт пытается как-то себя успокоить». «Он занимается самовнушением, что в нем нет его вины, чтобы свалить с души камень, он внушает себе, что он не виноват». «Написав это стихотворение, он пытается освободить людей от чувства вины». «Он пытается уйти от того, что было в его памяти». «И все он заглушает свою боль оправданием, пытаясь, наверное, забыть о ней». «Но все же, все же, все же…» Этим он хочет сказать, что не надо никого винить в смерти этих людей, не надо мучиться, думая, что мы могли бы их спасти. Просто надо помнить о них, не забывая их». Что за всем этим? Непонимание стихотворения или неприятие собственной совестливости автора этого стихотворения? Что это: эстетическая глухота или нравственная недостаточность? Или вообще такая постановка вопроса – «или-или» – неприемлема? Еще и еще раз должен сказать о самом главном. За редким исключением наши ученики говорят и пишут то, чему их научили, что надо говорить, что должно говорить и писать. Тем более это относится к тому, что пишут на экзаменах. А мы по наивности или тоже по цинизму думаем, что так они на самом деле думают и чувствуют. О, как прав Тютчев с его высшей мерой: «Как слово наше отзовется…» Итак, в 2005 году стихотворение было понято. Может быть, и потому, что я впервые провел сочинение по роману Булгакова «Мастер и Маргарита», в котором они должны были ответить на вопросы «За что, кем и как был наказан Понтий Пилат и почему он все-таки был прощен?», не после стихотворения Твардовского, а до него. Возможно, сказалась и общая атмосфера нашей тогдашней жизни: оставались считанные дни до шестидесятилетия Победы. Почти все писали о том, что нерв стихотворения в конфликте разума и сердца, мысли и чувства, логики и совести. «Разум мыслит логически. Сердце говорит правду. Но все то, что говорит ему разум, разбивается о душевную боль и муку». «Разум говорит, что он не виноват в смерти солдат, а сердце все ж страдает». «Он виноват перед самим собой, перед своей совестью». «Я знаю, никакой моей вины», – говорит разум. «Речь не о том, но все же, все же, все же…» – шепчет сердце. И этот шепот сердца способен заставить сомневаться даже в самых неоспоримых фактах, сколько бы автор ни убеждал себя в своей невиновности, но боль в сердце заглушить не может. Все убеждения автора в том, что он не виноват, тщетны. Он никогда не сможет скинуть со своих плеч этот тяжкий груз. Душевные терзания и мучения навсегда крепились в его сердце». «Автор знает, понимает разумом, что его вины в этой войне и смерти миллионов нет. Разум показывает, что один человек не может спасти тысячи и тысячи от смерти, что он, в конце концов, не вождь и не полководец, чтобы распоряжаться их судьбами. Но совесть – лучшее в человеке – говорит: «Но все же, все же, все же…» «Умом он понимает, что его вины нет, что другие не пришли с войны», но сердце его сжимается при мысли об этих людях «кто старше, кто моложе». Он не мог их сберечь, война принесла много горя во многие семьи. И «все же, все же, все же…» Все же боль осталась в сердце. И даже долгие годы, двадцать лет, не смогли притупить эту боль». В одном из сочинений хорошо было сказано о последней строчке. «Многоточие в конце стихотворения указывает на какую-то недосказанность, на то, что подобные мысли и чувства автора постоянно, видимо, не покинут его никогда. Стихотворение обрывается на полфразе («но все же, все же, все же…»), на самом, на мой взгляд, кульминационном моменте. Кажется, вот-вот, и поэт полностью раскроется перед читателем и после этого «и все же, все же, все же…» мы сможем до конца понять все то, что чувствует и переживает он, все его стихотворение. Но монолог обрывается. Я думаю, это происходит потому, что невозможно словами и фразами выразить те чувства (боль, вину и другие), которые живут в душе поэта, что у него перехватывает дыхание». Можно было бы поспорить с автором этого сочинения: слово поэта может выразить самые разнообразные чувства. Но она права в том, что здесь именно недосказанность с наибольшей силой передает то, что в душе. И тем не менее 49 из числа писавших, а это 66%, выходят за многоточие и стремятся ответить на невольно возникший вопрос: а почему возникает это ощущение вины в душе поэта? Отвечу пока одно: именно в проникновении в душу поэта, а не регистрации размера, рифм, аллитерации и других художественных особенностей и состоит постижение стихов. При этом 35% одиннадцатиклассников, то есть 47%, написали о том, что Твардовский «обвиняет себя в том, что он здесь, а они там»: «так много людей погибли, а он остается жив», «даже то, что он выжил, для него тяжкое бремя». «Я живой, а «другие» мертвые – вот основной конфликт стихотворения, так и не решенный в финале. Я думаю, что многоточие в конце предложения означает еще и то, что внутренний монолог еще не кончен, что еще не раз лирический герой будет сам с собой вести этот мучительный разговор. «Я живой, а «другие» – мертвые – остались ТАМ, за чертой, за гранью». Приведу полностью одно сочинение. Напомню лишь о том, что написано оно чуть больше, чем за урок, что я работал тогда в школе, где не было гуманитарных классов и углубленного изучения литературы. В работе легко отметить частные недочеты. Но для меня главное в ней – способность отозваться на мысль и чувство поэта. И еще. Именно автор этого сочинения еще недавно спорила со мной по поводу моей трактовки (точнее, не моей, а З.С.Паперного) поэмы Блока «Соловьиный сад»: «Зачем герой этой маленькой поэмы ушел из соловьиного сада, кому он этим помог, зачем слушать рокотание моря, когда так прекрасно поют соловьи в этом саду? И разве сам Блок не имел право на свой соловьиный сад?» И я тогда ответил, что сам Блок такой соловьиный сад имел – он назывался Шахматово. Но если бы он навсегда остался только в нем, то великого поэта Блока в русской поэзии не было бы. И выразительно называется одна из книг о Блоке – «Гроза над соловьиным садом». И вот сочинение о стихотворении Твардовского: «Стихотворение Твардовского наполнено болью, запекшейся на сердце. Он вернулся с войны, но многие не вернутся уже никогда. Неизвестные ему люди и, наоборот, очень близкие «остались там». Когда читаешь слова «кто старше, кто моложе», перед глазами возникают образы солдат и как-то тяжело становится. Это как бы воспоминание о тех, возможно, кто когда-то служил вместе с ним, смеялся, дышал. Твардовский понимает, что его вины нет в том, что они погибли. Он говорит: «Я ЗНАЮ». Не «я думаю», «мне кажется», а «Я ЗНАЮ». Но сердце невольно сжимается. Он жив, а они погибли. В стихотворении это передается интонацией. Какие-то пики, и напряжение нарастает, а потом спад. «Остались там» – идет спад, и снова вверх: «Речь не о том…» И постепенно опускается все ниже: «И все же, все же, все же…» Здесь нет лишних слов, но это недосказанное чувствуется, когда читаешь. Эти слова застревают в горле. Переживая тяготы войны вместе, люди становятся родными друг другу. Потерять их навсегда трудно. Умом он понимает, что его вины нет («никакой моей вины»), но в сердце все равно остается боль. И это противоречие в стихотворении: «И не о том же речь, что я их мог, но не сумел сберечь….» Речь не том, НО все же, все же, все же…» Переживание накатывается, накатывается все сильнее. Дело не только в том, что их нельзя вернуть, что их больше нет сейчас, а в том, что эта боль навсегда останется с ним. Он остался в живых, именно он, а их нет». В 12-м номере «Нового мира» за 2011 год опубликованы воспоминания Иосифа Дика об Александре Твардовском. В мае 1942 года при наступлении советских войск на Харьков Дик, подорвавшись на мине на станции Боровая, лишился кистей рук и глаза. Он стал писателем и оказался соседом Твардовского по дачному поселку. Дик рассказывает, как на своем шестидесятилетии на даче, в кругу близких людей, Твардовский читал свои новые стихи: «Вот здесь-то я впервые и услышал из его уст стихотворение «Я знаю, никакой моей вины…» Какое глубокое раздумье сумел вложить Александр Трифонович всего в несколько строк (при публиковании воспоминания Дика допущена ошибка: не несколько строф, а несколько строк. – Л.А.)! Действительно, ни у кого нет вины перед солдатами, которые не вернулись с войны. Но тот, кто был «там», тот никогда не успокоит свою совесть. Вины нет! «Но все же, все же, все же…» И снова стала передо мной СОВЕСТЬ ТВАРДОВСКОГО».