Премьера

Карточный домик Нескучный Ибсен

С этим Театром имени Маяковского не соскучишься. Четыре премьеры сезона: “неходовой” Шекспир (“Как вам это понравится”), брошенные и забытые “Дети Ванюшина”, Горинская “Чума…” и вот теперь – реанимация Ибсена. Последняя “Нора” являлась нам почти сорок лет назад в том еще МХАТе. Впрочем, Ибсен не раз возникал на московских сценах почти исключительно как “срыватель всех и всяческих масок”.

Скучный автор: хоть и Шекспир, но северный. С этой типично скандинавской медлительностью, рационализмом, тягучей скрупулезностью, многословием… И кровь наша другая, и история другая, что и показал XX век. Нелепы, неактуальны метания Норы, добровольно покидающей свой милый уютный дом, любящего мужа, крохотных детей. Для нынешней-то бездомной Европы, где у стольких нет крыши над головой… Хотя как знать, пусть на три часа, но оказаться в давнем спокойном мире, так не похожем на наш взбаламученный – возможно, постановщик, народный артист России Леонид Хейфец, на это и делает ставку? Хорошо бы проверить себя, полистать Ибсена, да не очень-то прочтешь – последний (и единственный) 4-томник издавался в России в 1956 году, к пятидесятилетию со дня смерти драматурга, которое отмечалось по всему миру.

КОРОЛЬ

Т. – Предлагаемые обстоятельства: идем на спектакль с незамутненными мозгами, готовы ко всему, настроены – скептически или оптимистически?

Е. – Лишь бы скучно не было. Герои ведь известны, от фабулы никуда не денешься, и что тут придумаешь, даже если ты сверхталантливый и современный.

Т. – Загадочный он все-таки, Ибсен. Самый модный, популярный драматург ведь был в начале века, да и в конце прошлого. Элеонора Дузе гремела по Европе именно в “Норе”, и в Художественном чуть не первый автор – семь пьес, больше, чем Чехов и Горький! Северный-то он северный, а зрители бурлили. Доходило до того, что, в гости приглашая, на карточках предупреждали: “Просить не говорить о Кукольном доме”.

Е. – И что? Мир переболел Ибсеном именно потому, что все эти замечательные идеи социальных освобождений, в том числе и от “рабства любви”, оказались несостоятельными. Более того, семья, любовь, дети – единственное почти, что и держит человека, потерявшегося и растерявшегося.

Т. – Когда-то Панаева, не любившая Тургенева, тем не менее свидетельствовала, что “Отцы и дети” прочел всякий, кто умел читать. “Нора” тоже была очень популярна, и дело не только в новизне идей: освобождение, эмансипация, личность… Про это ведь и Вера Павловна Чернышевского – а кому она теперь нужна со своими снами? А Одинцову, Аркадия, Базарова забывать не хочется. Чехов писал с очень неожиданной, редкой в его письмах экспрессивностью: “Боже мой! Что за роскошь “Отцы и дети”! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? Это черт знает как сделано! Просто гениально!” А ведь что Чехову до Базарова?

Е. – Но Ибсена мало кто помнит, выходит, король-то голый?

Т. – Наоборот, совсем наоборот. Не все знают, кто написал “Песню Сольвейг”, но как и Пер Гюнт – это знаковые фигуры – любви, верности, сомнений, ожиданий. И старая мать Озе, и гордый Бранд, и доктор Штокман…

Е. – Сдаюсь, убедили. Король со своим королевством. Но ведь “Нора” вся выстроена на одной идее. Режиссер рискует, подставляется, взявшись за нее. Сюжет бедный, краски…северные, интрига – на одном Крогстаде, да и он схематичен, не Яго, даже не Иудушка Головлев.

Т. – Не торопитесь, начнем именно с Крогстада. Произошла поразительная вещь: фигура заурядного жалкого шантажиста и привлекает, и удивляет. Вот ведь что могут режиссер и актер Эммануил Виторган! Второстепенная, почти служебная роль почти злодея становится в спектакле психологической. Ведь что такое психологизм на сцене? Когда хочется думать об этом человеке, досочинить его биографию, начать его оправдывать, сочувствовать ему. Так и происходит.

Е. – Меньше всего я ожидала, что эту роль поручат ему. Виторган – либо герой-любовник, либо “крестный отец” – всегда в центре. А тут какая-то серая мышь, лица не видно, голоса не слышно, без программки не разберешься. Редко такой эксперимент хорошо кончается.

Т. – Эксперимент, этот во всяком случае, вышел замечательный: в пьесе (по воле режиссера) живут не одна пара героев, а две. И мысль автора становится не просто объемнее, но богаче: есть та пара, но есть и эта. Тот путь (Норы) и этот (Фру Линне). Такого не было в “Кукольном доме”, думаю, что никогда. Второе открытие режиссера, если не сказать победа.

Е. – Второе?

Т. – Конечно. Первое – это нескучный Ибсен. Нестереотипный, неожиданный, динамичный – каким его увидел и смог показать режиссер.

Е. – В самом деле, создается ощущение, что пьеса сокращена вдвое. А это вовсе не так: сокращения есть, но они непринципиальны и совсем незначительны.

Т. – Причем интересно: все быстрее, но всего – больше. Даже Анна-Мария совсем не безлична, она – со своей судьбой и отношением к происходящему, чего нет в пьесе, хотя текст выдержан абсолютно. В каком-то смысле чеховский спектакль, где нет второстепенных ролей.

Е. – Я, кстати, обратила внимание, что на премьере, когда в конце вызывали режиссера, Леонид Ефимович у всех трех актрис с благодарностью поцеловал руку. Меня вообще поразил финал с аплодисментами. В этом театре умеют и любят ставить поклоны как завершение спектакля. Через десять секунд после закрытия занавеса на авансцене стояли актеры и актрисы в джинсах, похожие друг на друга. Автор и представить не мог, чем обернется столь дорогая его Норе идея эмансипации и обретения себя как личности.

Т. – А для меня этот финал совсем не так прозвучал. Что касается эмансипации и поисков себя, то я согласна: и Америка, и Европа с этой феминизацией совсем с ума сошли. Пальто даме нельзя подать: не так поймут. В кино идут и расписку дают, что ни на что не претендуют. Но здесь я увидела нечто типа “Играем Стринберга” – то есть мы признаем Ибсена своим, мы увлеченно и с радостью, без надрыва и “перевоплощений в другую эпоху” берем его в свой мир. Как стиль всего этого действа. И такой же непарадный режиссер.

Е. – И все-таки я продолжу свою мысль: Нора на поклонах почти не отличается от Норы в спектакле.

ДАМА

Т. – Согласна, Нора здесь необычная. Традиционно она женственна, мягка, очаровательна, мила, трогательна и т.д. и т.п. Героиня Евгении Симоновой по пластике, голосу, сценическому рисунку скорее напоминает подростка – с резкими угловатыми движениями, быстротой и бестактностью интонаций, взрывными эмоциональными перепадами. Не кукла – скорее царапающийся котенок. И это тоже решение, причем, наверное, режиссерское, а вернее, выбор этой актрисы на роль. Такая Нора нужна режиссеру.

Е. – Для разрушения стереотипа – или?..

Т. – Может, это связано и с тем, что в этом кукольном доме нет детей, кроме упоминаний о них. Нора – сама ребенок, она растет. В спектакле как-то вообще нет кукольного дома, скорее – карточный, и он рухнет, стоит подуть ветру.

Е. – И лучшая, на мой взгляд, сцена “внутри тамбурина” – в финале первого акта, когда героиня должна оправдать труднейшую мизансцену: сидя, сыграть тарантеллу – с тамбурином на шее.

Т. – Да, она великолепна. Кульминация именно здесь, как ни странно.

Е. – Рано, вам кажется?

Т. – По уму-то, конечно, рано. Взрыв Торвальда в следующем акте – вот самый напряженный кусок, именно он ведет к финалу. И все же как хорошо, что в этом спектакле две дамы и две развязки. Я имею в виду Фру Линне. Кто помнит этот персонаж в пьесе Ибсена?! Когда в первом акте появляется подруга Норы, которую та не узнает, никто из зрителей не узнает в этой грустной даме Аллу Балтер. Чего здесь больше – переживания или перевоплощения – не знаю. Мягкая, женственная, самоотверженная, нежная – это она.

Е. – Действительно, совсем новая Балтер – не Клеопатра и не синьора Капулетти. Не роковая и не победительная, не героиня и не злодейка, но ее роль в этой пьесе очень значительна.

Т. – Конечно. Причем и актриса, и режиссер не дают (как у Ибсена) точного ответа, зачем вообще Фру Линне приехала сюда. Алла Балтер играет сцену с Крогстадом так, что схема, повод, причина – все смещается, остается истинное – любовь, вина, прощение, любовь. Вот вам и эпизодическая роль. Вот вам и новая идея в классической пьесе.

Е. – И ведь что невероятно, играют вместе столько времени – имею в виду эту пару Балтер – Виторган, а работают как с чистого листа. А ведь от маститых зритель ждет как раз повторений: он привык к такому Виторгану, такому Костолевскому.

ВАЛЕТ

Т. – Да, Костолевский делает очень смелую вещь: отменяет самого себя – как актер и персонаж. Финал и расставание с Норой играются как прозрение, как драма.

Е. – Это после его фразы: “Нора, ты меня…не любишь больше?”

Т. – Именно отсюда. И тогда переворачивается, переосмысливается весь предыдущий путь Торвальда, всей пьесы – да, он любящий, заботливый, но не только самоуверенный, самовлюбленный, барственно снисходительный и бестактный, прагматичный и скучноватый – он какой-то ненастоящий, при всей органике Костолевского – неестественный. Тут и возникает догадка: дом этот рухнет, есть в нем что-то обреченно ненастоящее. Вот и Фру Линне (с ее истинной драмой и одиночеством), чувствуя эту – нет, не фальшь, не обман, а ненастоящесть, ненадежность дома и счастья, настаивает: пусть объяснятся, пусть тайное станет явным.

Е. – И заслуга подобного прочтения – Игорь Костолевский. Возможно, он и преподносит зрителю главный сюрприз. Мы знали, что он блестяще играет самоуверенных нахалов – и “новых”, и “старых” русских…

Т. – Но зритель помнит и лиричнейшего декабриста Анненкова в “Звезде пленительного счастья”, и совсем по-другому лиричного учителя в “Безымянной звезде”. Есть из чего выбирать, успех обеспечен. А тут он чуть ли не пародирует самого себя.

Е. – Да! Чтобы выйти на драматический финал. Он не жалок, не терпит фиаско, не раздавлен – все не то. Он человечен, почти трагичен.

Т. – А уж сколько было стереотипов по поводу Торвальда! “Муж служит препятствием для полного определения своей индивидуальности”. “Разоблачив ложь современной общественной жизни, Ибсен обращает свой скальпель на анатомирование супружеской жизни”. “Выяснение личности мужа убило в Норе любовь к нему”…

Е. – Забавно получается: о ком ни заговори – новое лицо. Доктор Ранк – Кашинцева. Прочтешь имя в афише – все ясно: будет сыграно точно, добротно, хорошо. Крепкий профессионал.

Т. – И здесь то же. Кроме последнего выхода. В современном театре редко бывают минуты, когда зритель немеет, у него перехватывает дух. Эту сцену Игорь Кашинцев играет так. И даже не скажешь – как…

Е. – Безо всякой сентиментальной дидактики, накрученной вокруг этой пьесы. “Ибсен доказывает, что стихийная бессознательная любовь, которую Дарвин называет следствием полового подбора, не в силах устоять против высших побуждений человеческой природы”. “Чувство любви бессильно и ничтожно, когда в душе просыпается чувство свободы и самостоятельности. Нора видит, что муж только любит ее, и она уходит”. “Раз встав на сторону эмансипации женщины, Ибсен смело поднял знамя женского движения”.

Т. – Все это писалось при жизни автора, до 1906 года. Может быть, поэтому Толстому и полюбилась чеховская Душечка – в противовес “ибсенизму” – придумали же такое гнусное слово!

Е. – Это скрытый протест. А были и явные, например, – против холодности финала. Одна немецкая актриса даже убедила Ибсена переделать его: вбегают дети – и Нора остается.

Т. – Переделок и продолжений была тьма-тьмущая. Американка Ченей написала пьесу – “Возвращение Норы”, в ней Нора становится “сестрой милосердия, в холерную эпидемию она ухаживает за Торвальдом в его собственном доме и во второй раз спасает ему жизнь. Во время выздоровления он узнает Нору, несмотря на ее одежду, выражает ей в письме свою благодарность и умоляет вернуться к нему и детям. Она соглашается”. Уф, утомительно даже цитировать.

Е. – Не то что все Горинские варианты и продолжения классики. Неправильные и абсурдные. Как в жизни.

Т. – Но чтобы продолжать классику, совсем необязательно ее дописывать. Достаточно собраться вместе и – сделать спектакль.

Татьяна МАТВЕЕВА,

Елена КОМАРОВА