Предназначение театра – воспитание человеческих чувств. Олег БАСИЛАШВИЛИ

Олег Басилашвили регулярно выходит на московскую сцену. Здесь идут его спектакли «Калифорнийская сюита», «Ужин с дураком». В один из таких гастрольных дней он нашел время для беседы. Беседа с этого и началась – с вопроса, почему ведущий артист Петербургского БДТ зачастил в Москву.

– Это потому, что ваш театр, где вы уже почти полвека, ныне переживает не лучшие времена?

– Я бы так не сказал. Художественным руководителем БДТ сейчас является Темур Чхеидзе. Это опытный, высококлассный мастер. Некоторыми его спектаклями, идущими на сцене БДТ, я могу гордиться. Вслед за ушедшими от нас Георгием Александровичем Товстоноговым и Кириллом Лавровым он провозгласил курс на классику, готов обращаться и к лучшим образцам современной драматургии. На фоне творческого и морального распада, затронувшего многие театральные коллективы страны, БДТ выглядит, наверное, белой вороной. Сказать, что наш театр находится в кризисе, я не могу.

– А почему в антрепризу охотно идете?

– Это может показаться странным, но я стал заниматься антрепризой не ради денег. Во всяком случае не только ради этого. Когда рухнул Советский Союз, отечественный театр оказался в сложном положении. Функции проводника советской идеологии он исчерпал, а ни к чему иному не был приспособлен. Я же чуть ранее, еще на излете советской эпохи, начал искать новые возможности для творческой реализации. И пришел к антрепризе. Из актеров БДТ я первым ступил на этот путь. По проторенной мною дороге потом пошли многие. Своим примером я, как мне представляется, призвал коллег не плакаться, не жаловаться на актерскую судьбу. Недоволен своим положением в театре – пойди и сделай сам! Хотя есть актеры, в принципе не приемлющие работу на стороне. Да и зрители иногда с неким подвохом спрашивают, как я отношусь к антрепризе.

– И что вы отвечаете?

– Я отвечаю: если это настоящее искусство, то это хорошо, а если это лишь способ заколачивания бабок, то это безобразие. Мне доводилось видеть великие антрепризные спектакли. Кстати, и Георгий Александрович Товстоногов предвидел, что мы придем к антрепризе. Он однажды сказал мне: «Советский репертуарный театр изжил себя. Он настолько окостенел, что не способен двигаться ни вправо, ни влево, ни назад, ни вперед. Этот театр неизбежно будет разрушен временем. И возникнет громадное количество антреприз». «И что же в этом хорошего?» – спросил я его. «Ничего хорошего в этом нет, – ответил он, – но нет и ничего плохого. Там наряду с безобразием будет масса замечательного. Там будут самостоятельность, поиск, свобода, отсутствие актерского и режиссерского зажима. И в результате когда-то, надеюсь, что в скором времени, как протест против безобразия этой антрепризы возникнет некий новый Станиславский, который противопоставит раздрызганности высокое искусство». Вот так ему виделась перспектива.

– Андрей Бузыкин, сыгранный вами в «Осеннем марафоне», – хорошо узнаваемый социальный типаж советской эпохи. Лично вас с Бузыкиным что-нибудь роднит?

– Бузыкин – типичный сколок советского человека, которому и хочется, и колется, и мама не велит. Я думаю, каждый из нас находился, а кто-то и до сих пор находится в этом состоянии. Бузыкин теряет себя, потому что то и дело идет на компромисс. Все, говорит он себе, больше не подам руки подонку! Но тот подходит, тянет руку: «Здорово, Бузыкин!» Ну как не подать руки, это же неприлично. И он подает. И такие мелкие-мелкие шажки приводят человека к полной нивелировке. Мы все такими стали. Значит, надо в стране создавать условия, которые бы позволяли человеку быть самим собой. Когда-то на НТВ выходила программа «Про это». Ее вела Елена Ханга. Там шли откровенные разговоры на сексуальные темы. С одной стороны, это ужасно, я сам никогда бы не смог в таких разговорах участвовать. А с другой стороны, мне это нравилось. Потому что я видел раскованных людей.

– Может, «бузыкинщина» – это еще и социальная закомплексованность нашей интеллигенции, по сути, мало изменившейся за прошедшие пятнадцать лет?

– Мне кажется, нужно говорить шире – о русской интеллигенции. Когда я репетировал Андрея Прозорова в «Трех сестрах», Товстоногов предлагал мне парадоксальные ходы. Например, у Чехова написано, что выходит Соленый и говорит, что он сейчас убьет Тузенбаха. Затем Соленый удаляется. Появляется Андрей Прозоров и разражается своим монологом. А Георгий Александрович свел нас вместе. И Соленый мне прямо в лицо говорил, что он сейчас убьет Тузенбаха. Предложенное режиссером решение мне показалось нелогичным. Я попытался возразить: «В таком случае Андрей должен немедленно отправиться к полковнику Вершинину, рассказать ему о намерении Соленого и предотвратить убийство». Георгий Александрович ответил: «Как раз в этом вся суть трагедии русской интеллигенции. Вместо действия она уходит в философистику. Вот вы смотрите на человека, который сейчас идет убивать вашего ближайшего друга Тузенбаха. И думаете: «Сейчас умрет Тузенбах… Вот так поубивают всех нас. Боже мой, как же дико живет Россия!» Вместо того чтобы совершить конкретное действие, вы занимаетесь тем, что сидите и философствуете о бедах России». Действительно, мы чаще всего только говорим, а действовать не способны. Может быть, именно в этом трагедия русской интеллигенции.

– А что, на ваш взгляд, представляет собой постсоветская интеллигенция?

– Не знаю.

– Почему же не знаете? Как минимум либеральная часть этой общественной прослойки именно вами олицетворяется.

– Мне трудно себя оценивать в этом качестве. Я был народным депутатом Российской Федерации. Входил в группу людей, имеющих общую цель – убрать власть, которая довела страну до полного экономического, политического, морального краха. Требовался лидер, который бы повел за собой не только нас, но и весь народ. Таким лидером оказался Борис Николаевич Ельцин.

– А многие актеры БДТ поддерживали Ельцина?

– Большинство. Я расскажу вам такую историю. В мае 1990 года на первом Съезде народных депутатов РСФСР решался вопрос, станет ли Борис Николаевич председателем Верховного Совета. В его поддержку поступали сотни телеграмм со всех концов страны. Я решил, что свое слово должны сказать и артисты БДТ. И вывесил в театре большой лист бумаги со словами: «Мы, артисты Большого драматического театра, выражаем свою поддержку Борису Николаевичу Ельцину». И призвал желающих поставить свои подписи. На другой день я вернулся в Москву, на съезд, и в фойе Большого Кремлевского дворца прикрепил к стене эту бумагу. В перерыве выхожу – и что же вижу? Поперек нашего воззвания красуется огромная фига. Это коммунисты нарисовали. Дескать, вот вам! Сейчас этот своеобразный документ эпохи хранится в Петербургском музее современной истории.

– Вас связывали с Ельциным личные отношения?

– Да, в какой-то мере.

– Какое он оставил о себе воспоминание?

– Самое лучшее. При всех его человеческих недостатках.

– Вы близко с ним были знакомы?

– Не могу сказать, что близко. Поначалу знакомство носило чисто визуальный характер, а потом мы познакомились чуть-чуть поближе. Когда он перестал быть президентом, стало легче общаться. Наверное, потому, что он понимал: мое общение с ним не диктуется желанием что-то получить, продвинуться куда-то.

– После его ухода в отставку вы часто общались?

– Нечасто, но случалось. Однажды, приехав в Питер, он пригласил меня в кафе.

– Он сам позвонил вам?

– Позвонили его помощники.

– Он с Наиной Иосифовной пришел?

– Да, он пришел с Наиной Иосифовной, а я со своей женой. Конечно, на политические темы разговаривать в кафе с Борисом Николаевичем было совершенно бессмысленно, просто глупо. Мы говорили о театре, о музыке, о природе, о рыбе. Он играл на ложках… Ну что я еще могу сказать о Ельцине? Он был типичный выходец из советской номенклатурной среды. Среднеобразованный. Но желающий и умеющий учиться. Почему он взял себе в команду молодых либеральных экономистов? Потому что ему были нужны помощники значительно моложе и умнее, чем он сам. Он сам это сказал. Вслух. Никто из российских правителей, начиная от князя Владимира Красное Солнышко и кончая Горбачевым, ничего подобного не говорил. И мы пошли за ним. Потому что интуитивно чувствовали: этот человек хочет блага для страны. Недаром, когда он умер, вся Москва сутки стояла в очереди в храм Христа Спасителя. О чем это говорит? О большом уважении к этому человеку. Я, например, ни разу не услышал от него ни одного нецензурного слова. Хотя, казалось бы, человек советской начальственной закваски должен постоянно прибегать к ненормативной лексике. Ан нет. Никогда. И в его присутствии выругаться тоже было невозможно. Потому что это выглядело бы нелепо. Я никогда не слышал, чтобы он кого-нибудь назвал на «ты». Только на «вы» и по имени-отчеству. Ко мне он, наверное, относился с симпатией. Дважды мне предлагал стать министром культуры, и я дважды отказывался.

– Если бы сегодня пришлось что-то выбирать заново, каких ошибок вы бы не совершили?

– О, многих! Прежде всего я не уехал бы из Москвы. Хотя, с другой стороны, я тогда бы не встретился с Товстоноговым. Все же Георгий Александрович сыграл в моей судьбе – и не только в актерской – колоссальную роль. А когда Георгия Александровича не стало, я стал отказываться от предложений московских театров. Мне было неудобно перед моими товарищами.

– Сейчас нет предложений?

– Сейчас нет. Ну нельзя же каждый день приглашать в труппу артиста, о котором заранее известно, что он откажется.

– А на какую-то одну роль пошли бы? В МХТ, например?

– А какая разница – в МХТ сыграть или в БДТ? Режиссеры те же. И потом… Лучше провалиться в Петербурге, чем в Москве.

– В Петербурге есть как минимум один режиссер, с которым вы, как мне кажется, застрахованы от провала. Я Додина имею в виду. Кстати, почему вы прохладно относитесь к его спектаклям?

– Чтобы прохладно относиться к творчеству режиссера, надо видеть все его спектакли. А я у Додина далеко не все видел.

– Но его «Короля Лира», один из последних спектаклей, вы видели?

– Нет. Я не люблю Шекспира. Как бы и кем бы он ни был поставлен. Его комедиям еще можно с натяжкой поставить «три с плюсом», все остальное, по-моему, совершенно архаично. Наверное, я недостаточно глубок. Наверное, чего-то не понимаю. Но Шекспир меня как-то мало волнует. Возможно, это не мой драматург. Вот Чехова я очень люблю. Хотя посмотрел у Додина «Пьесу без названия», и меня это сильно разочаровало.

– Вы и как зритель остаетесь приверженцем товстоноговской традиции? Вообще не приемлете театральный авангард?

– Смотря что считать театральным авангардом. Когда мне предлагают разгадывать режиссерский ребус, который выдается за некий талантливый поиск, у меня начинает двоиться в глазах и мне хочется спать. Потому что скучно. Но вот есть в Питере режиссер Андрей Могучий, представитель так называемого формального театра. Я посмотрел один из его спектаклей – «Школу для дураков» по прозе Саши Соколова. И я ревел в три ручья. Это так замечательно! Хотя по внешним признакам чистейший формализм. Так что мне все равно, ходят люди по сцене вниз или вверх головами, голые или одетые… Лишь бы меня это трогало. Лишь бы все это работало на мое сердце. Должен сказать, российский театр переживает сейчас очень трудный период. Театр потерял то значение, которое имел при советской власти. Тогда это была единственная трибуна, с которой можно было не столько даже услышать, сколько почувствовать нечто созвучное твоему пониманию происходящего. Я не говорю о Театре на Таганке, это особая статья. Но вот, к примеру, шло в БДТ «Горе от ума». И всем было ясно, о чем этот спектакль. О том, что даже во времена хрущевской оттепели невозможно быть умным человеком. Надо быть таким, как все. А ныне театр как общественная кафедра перестал существовать. Потому что сейчас в принципе можно говорить на любую тему. В газетах, по телевидению, на митингах – где угодно.

– Ну не на любую. И не где угодно.

– Да, пространство для открытого высказывания сокращается, но некая свобода, пусть даже убывающая, еще есть. Спрашивается, для чего тогда театр?

– Для того же, для чего он испокон веку существует во всем мире – приносить эстетическое удовольствие, развлекать.

– В традициях русского театра никогда этого не было. Возьмите Щепкина, возьмите гоголевского «Ревизора». Это не развлекуха. Хотя в функцию театра входит и развлечение, конечно. Но в нашем обществе главное предназначение театра – воспитание человеческих чувств. Это трудно – приобщать зрителя к подлинным общечеловеческим ценностям. Но более важной театральной задачи, мне кажется, нет.