Последний путь. Наше бытие – это дороги, которые выбраны задолго до нас

…Примыкающая к плавневой «густянке» южная окраина села, где еще сохранилась дедова хата-батьковщина, известна среди местных жителей как Зеленая Могила. Чаще, правда, ее называют просто Могилой. Тут на травянистых пологих склонах одинокого холма расположено одно из сельских кладбищ.

С какой бы стороны автобус ни подкатывал к селу, дед, прежде чем отправиться по своим витиеватым гостевым маршрутам, сворачивал с шоссейки-«профилировки» и поднимался на курган. Сюда когда-то он привез из города стальную пирамидку и установил над камнем, которым была отмечена могила его отца. Спустя годы я иду по дедовым следам. Возле Могилы схожу с дороги, проскакиваю болотистую низинку, огибаю кучу сломанных, полусгнивших крестов и поднимаюсь на могильный холм. Все выше и выше ступаю между покосившимися деревянными и прямыми железными крестами, между голубыми пирамидками и аккуратными оградками, между низенькими скамейками и столиками-грибками, между каменными плитами и гладкими, почти незаметными в траве валунами. И вот я стою на рытой-перерытой, заросшей полынью и типчаком, опять истерзанной острыми лопатами и снова покрывшейся травами вершине кургана и смотрю на село, почти со всех сторон хуторками уходящее в горизонт. Их белые хатки в потоках медленно народившегося и сразу окрепшего летнего дня возносятся над степью и плывут вместе с облаками. А может, это облака тихо легли на степные гривки и замерли над разнотравьем полей?В кленовой рощице дернулась малая птаха. «Ты чей? Ты чей?» – продрался через плотную листву ее голос. Высоко, нерасчетливо косо подпрыгнул кузнечик и, ударившись о крест, свалился в траву. И затихло все вокруг. Белые хатки оставались на месте, белые облака скользили над землей. Неслышно неслись они на юг, где по обочинам степных дорог – другие курганы и другие могилы. Древний человек был убежден, что смерть, какой бы жестокой и внезапной она ни была, не могла перечеркнуть человеческую жизнь. Да, рано или поздно, но наступал конец (именно от этого слова и «кончина», и глагол «конать» – «умирать») земного пути. Однако человек продолжал жить в ином качестве. В каком? Древние люди строили различные догадки. Одна из них: смерть – это своего рода толчок к зарождению новой жизни. Вот почему праславяне хоронили покойников в скорченном виде. Связанный в могиле труп повторял позу зародыша в материнском чреве. Этим родичи как бы готовили умершего ко второму рождению…Cмерть – ни сном ни духом, ни тем более разумом неведомое состояние. Но это и притягивает к ней и дух, и сон, и тем более разум. Это как заглянуть в пропасть – страшно, но хочется. Как устремленность в космическую бездну. Попытка мысли постичь неведомое, найти ответ там, где его быть не может, а духа – проникнуть в запредельность, зазеркалье – извечная головная боль человечества, суть беспокойства разума и томления души человека. «Не знаем, что такое жизнь, как можем знать, что такое смерть?» – размышлял Конфуций. Тем не менее мы живем и тем не менее умираем. Происходит это у всех одинаково. И тем не менее по-разному. Тем более если это касается этических норм, обрядов и ритуалов, которыми проникнуто наше бытие. У разных народов свое «оформление» последнего отрезка земного пути человека, свои погребальные ритуалы, обряды поминовения. Во время путешествия по Индии, на берегу Ганга, возле лачуг, вокруг которых сновали худые темнокожие индийцы, я заметил горы дров. Их тут же распиливали, раскалывали, взвешивали на весах, грузили на подводы. Сначала я подумал, что это дровяной дар большой реки. И вдруг заметил большой костер у самой воды. Подошел ближе и увидел обложенное дровами тело. Как вияснилось, тут, на берегу Ганга, сжигали трупы. И дрова были предназначены именно для этой процедуры. «Это моя мать», – тихо сказал молодой индиец в белом (траурный цвет в Индии) одеянии, вороша длинной палкой сложенные шатром поленья. Рядом жарко горели другие костры. Когда над ними перестали виться дымки, угли и пепел смахнули в реку. Быстрое течение подхватило мусор и унесло в туманную даль. На лицах мужчин в белых одеяниях не было печали.Предавали покойников огню и наши далекие предки. Вместе с дымом погребального костра они отправляли душу на небо, которое даровало земледельцам все жизненные благодати. Поселившись в заоблачных высотах, души предков могли по-своему влиять на небесные дары. На небо поглядывали часто, но чаще все же жили будничными земными заботами. На Бога надейся, а сам не плошай. Между тем в отблесках погребальных костров искажались рыданиями лица плакальщиц, а земля все более сиротела, истощалась, оказавшись без присмотра всесильных и, возможно, уже утвердивших себя во второй жизни предков. Тогда стали поступать так. Труп сжигали, определяя душе место под солнцем (а возможно, и рядом с ним), однако прах не развеивали по ветру, а закапывали в землю. Иногда его ссыпали в горшок, который помещали в погребальное сооружение в виде человеческого жилища – домовину. На греческий полуостров Афон – знаменитую монашескую землю-страну – мы с моим спутником попали после завершения путешествия вокруг Черного моря. Нас приняли в Свято-Пантейлемоновом монастыре. Обычно паломников монахи просят выполнить какую-нибудь работу. Это называется у них послушанием. Вроде бы не приказ, но не увильнешь, не ослушаешься. Ведь ни за ночлег (в скромно обставленных кельях, однако на белых простынях), ни за хлеб монахи денег не требуют. В первый день пребывания нас попросили выщипать сорную траву на газоне перед архондариком – монастырскими гостевыми покоями. Потом, дав в подмогу итальянца, озадачили сортировкой старых ржавых гвоздей. На третий день мы приводили в порядок монашеские… черепа. Я сразу увидел их, поднявшись на верхнюю площадку, где в окружении стройных кипарисов находилась братская усыпальница, именуемая среди монахов костницей. Черепа, будто перед инвентаризацией накануне Страшного суда, ровными многоэтажными рядами были разложены на полиэтиленовой пленке, беспорядочной кучей вперемешку с костями громоздились возле стены. На многих можно было разобрать надписи. Этому афонскому обычаю уже не одна сотня лет. С монахом, земной путь которого внезапно прерывался, долго не прощались. Тем более не оплакивали и не созывали родных и друзей. Перекрестив и произнеся молитву, почти сразу же зарывали в землю. Правда, как положено по православному обычаю, ставили крест и зажигали свечу. Все. Душа обрела свой уже не гостевой, а вечный покой в потусторонней келье.На Афоне есть каменный барельеф Х века (примерно в это время здесь зародилось монашество) с изображением на нем павлина и надписью: «Память о смерти полезна для жизни». Над монахом не довлеет извечный страх человека перед смертью. Ступив на трудную, но спасительную иноческую стезю, он зрит и чувствует ее ежедневно, ставя в ряд обычных жизненных явлений. Более того, радуется ей, как восходу солнца, пению птиц, плеску волны, глотку воды, колокольному звону. «Слава Богу, что я живу, слава Богу, что умру», – молятся афонские монахи. Радости при жизни лишь ничтожная частичка, малая толика той благодати, которая ждет их в потустороннем мире под райскими кущами. И пустые глазницы черепов наполнены для них этой сладкой небесной благостью, и от мощей святых исходит дивный обнадеживающий свет, который указывает единственно верную тропу. Переступая порог усыпальницы, монах как будто примеряется к существованию в другой ипостаси, заносит ногу над священной чертой, за которой нет ни жизни, ни смерти, ни греха, ни спасения. А есть лишь вечный благовест, вечное ангельское парение…Мы живем в двух мирах (возможно, даже в трех). Реальном и вымышленном. Мы смертны и бессмертны одновременно. Смертны в реальности, бессмертны в мифах и легендах, сотворенных, правда, по образу и подобию нашей реальной жизни. Мы живем в домах под надежными крышами, такие же дома часто строим и для мертвых, очень надеясь, что в усыпальницах, гробницах, мавзолеях, недрах пирамид усопшим будет уютно и надежно. Возможно, даже лучше, чем в земных обителях. В связи с этим вспоминается мне путешествие по Мангышлаку. Едва я выехал из портового городка и направился в сторону форта Шевченко, где собирался посетить музей моего именитого земляка, как солнце стремительно поднялось над пустыней, и по ее пыльным просторам разлился зной. Спасения от него не было нигде – на горизонте ни облачка, на обочине ни кустика. Я уже потерял надежду найти спасительный тенистый закуток, как километров через пять, которые дались мне с величайшим трудом, заметил неподалеку от дороги какие-то строения. Подъехал ближе и увидел что-то вроде сказочного поселения. Пологий склон невысокого холма заполняли сложенные из песчаника мавзолеи, беседки, пирамиды. Поражала архитектурная вычурность многих надгробий. В том, что это были именно они, я не сомневался. Передо мной раскинулся пустынный «город мертвых». Рядом с каким-то помпезным склепом углядел спасительный темный пятачок. Там я и расположился.В памирских долинах мне нередко попадались кладбища-мазары. Каждое мгновение среди горных исполинов ожидаешь чуда, настолько тут величава и загадочно-изменчива природа. Поражает игра света, который может невзрачный серый холм вдруг взгромоздить до высоты заоблачной вершины, облить золотом дальний ледник, покрыть склоны причудливо переплетенными тенями, превратить глинистые надолбы и обрывчики в сказочный кишлак. На древние заброшенные поселения, кстати, и были похожи памирские захоронения. Земные пути людей завершались, но не прерывались тропы к их потусторонним обителям. Над могилами, окруженными каменными (часто довольно внушительными) оградами, высились шесты с пучками ячьих хвостов, рядом валялись домашняя утварь, разбитая посуда, десткие игрушки. На одном из таких мазаров по преданию был похоронен Искандер Зорконай (Двурогий). Так здесь называют Александра Македонского. Старики утверждают, что светловолосые памирцы (встречаются и такие) «пошли от Искандера».В северных суровых краях похожие обычаи. Правда, обители для покойников поскромнее. В ямальской тундре, где я одно студенческое лето проработал в топографической партии, нам часто попадались халмеры. Это большие деревянные ящики, в которых ненцы укладывают покойников. Как правило, в малицах (меховая одежда тундровиков) и пимах. Рядом кладут бытовые предметы, которыми при жизни пользовался умерший. Из-за вечной мерзлоты спрятать покойника под землей невозможно. Деревянная хатка-ящик, которая стоит на мху неподалеку от стойбища, – это и есть его могила. Мир мертвых соседствует с миром живых. Рядом с хальмерами валяются перевернутые нарты. На шестах подвешены колокольчики. Они, случается, служат мишенями для залетных (добраться в эти места можно только по воде или по воздуху) охотников. Несколько раз нам приходилось останавливаться на ночевку возле старых хальмеров. Я долго не мог заснуть, слушая жалобное тренькающее позванивание простреленных колокольчиков. Будто печальный голос с того света. Напоминающий о себе? Зовущий? Кого? Зачем?…Похоронные и поминальные ритуалы очень сходны у многих народов. Пожалуй, вряд ли найдутся другие бытовые обряды, которые, переходя из века в век, в неизменном виде дошли до наших дней. Заупокойные тризны древних славян, как и поминовение предков (проводы, гробки), у их потомков – русских, украинцев, белорусов – совершались обычно весной, после Пасхи. Грустно было среди надгробных памятников и крестов. Казалось, даже птицы умолкали, когда люди вели тихий разговор с покинувшими этот солнечный мир земляками. Наше бытие – это дороги, которые выбраны задолго до нас. Наше небытие – продолжение этих дорог. Вечный дорожный круговорот земной жизни. Память о ней полезна для людей. Живых и мертвых…