После разгрома

Сразу после поражения во Второй мировой войне Германия оказалась в состоянии, близком к смерти. Моральная катастрофа, национальное унижение, ненависть и презрение со стороны близких и дальних соседей, экономическая разруха и вызванные ею нищета, голод, эпидемии и разгул преступности – цена милитаристского угара и развязанной мировой бойни. Холодной осенью 1946 года Германию, точнее британскую и американскую оккупационные зоны, посетил шведский журналист и писатель Стиг Дагерман, подготовивший для газеты «Экспрессен» серию эссе, опубликованных зимой – весной 1946-1947 годов. Сборник этих эссе напоминает альбом с мастерски снятыми и очень выразительными фотографиями: смотришь и чувствуешь себя внутри эпохи.

В Германии шведский журналист застал картину тотального разорения: «Осень выдалась унылая, дождливая и холодная, в Руре – голод и продовольственный кризис, в остальных частях бывшего Третьего рейха – просто голод. Всю осень в западные зоны прибывали поезда с беженцами с востока. Голодные оборванцы, которых тут никто не ждал, толпились в темных вонючих бункерах вокзала… Еще одним внутриполитическим событием примерно той же значимости оказался дождь, затопивший Рурский регион до такой степени, что во всех обитаемых подвалах вода стояла выше колена».

Стиг Дагерман рассказывает о своих коллегах, которые приходили в ужас от ответов обнищавших немцев на вопрос о том, жилось ли им лучше при Гитлере или при союзниках. Те, кто задавал вопрос, ожидали услышать покаянную речь: Германия развязала войну, принесла другим народам много горя и теперь несет заслуженную кару. Но вместо этого отвечавшие, просто сопоставив «было» и «стало», коротко отвечали: при Гитлере. По мнению шведского журналиста, это не свидетельствовало о том, что все немцы того времени были неисправимыми нацистами, а лишь подтверждало, что крайняя нужда никого не располагает к рефлексии на темы нравственности и построения логических цепочек: «…голод к морали не имеет вообще никакого отношения».

Голод и чувство безнадежности – никудышный фон и для осознанной политической деятельности. Шведский писатель многократно повторяет, что союзники часто торопили события. Они ожидали от немцев слишком быстрого осмысления своих преступлений и раскаяния. Чересчур спешили с проведением демократических выборов, до которых бедствующему населению не было дела. Ни выборы, ни Нюрнбергский процесс, ни общественная жизнь как таковая не вызывали никакого отклика у впавших в полную апатию и охваченных отчаянием людей. Отчаяние несовместимо с созиданием, ему может быть свойственно лишь патологическое, извращенное вдохновение, черпаемое в разрушении: «В немецких городах приезжий часто сталкивается с просьбой жителей подтвердить, что во всей Германии именно их город больше всего пострадал от огня, бомбежек и разрушений. Они не пытаются найти утешение в несчастье, утешением для них стало само несчастье».

Еще одна грань национального апокалипсиса – то положение, в котором оказалось молодое поколение немцев, призванных на войну в восемнадцатилетнем, то есть еще полудетском, возрасте. Вчерашние подростки стали участниками, как они думали, героического сражения за великую Германию, а через несколько лет превратились в презираемых растерянных изгоев, лишенных перспектив. А те, кто был десятью годами младше и кого собственные родители посылали воровать продукты в лавках, росли в разлагающей обстановке борьбы за физическое выживание и место под солнцем.

Шведский писатель одним из первых заговорил о несправедливости коллективных наказаний, основанных на признании за целым народом общей вины: «О зверствах, которые творили немцы в Германии и за ее пределами, разумеется, мнение может быть только одно… Другой вопрос – не совершаем ли и мы схожее зверство, считая страдания немецкого народа… справедливым возмездием за неудавшуюся попытку немецкой завоевательной войны. Даже с юридической точки зрения такой взгляд в высшей степени ложен, поскольку горе немецкого народа коллективно, в то время как жестокость коллективной не была».

Вообще справедливость, вернее ее отсутствие, – одна из главных тем книги. Стиг Дагерман смотрит на те процессы и явления, которые издалека выглядят закономерными и справедливыми, с очень близкого расстояния. А вблизи они уже не кажутся ни закономерными, ни справедливыми. В первую очередь это касается донельзя формализованного процесса денацификации, в ходе которого многие реальные преступники освобождались от ответственности, а мелкие стрелочники подвергались демонстративному наказанию.

Наиболее уязвимыми в ситуации катастрофы становятся не реальные ее виновники, а самые совестливые люди, с готовностью принимающие на себя весь груз чужой вины и ответственности. В этом смысле показательно самоощущение немецких антифашистов: «…сегодня именно они, а не пособники нацизма, самые разочарованные, побежденные и бездомные: разочарованные – потому что освобождение стало не таким радикальным, как они себе это представляли, бездомные – потому что не хотят присоединяться ни к немецкому недовольному ропоту, в котором им слышится слишком много скрытого нацизма, ни к политике союзников, снисходительность которых по отношению к бывшим нацистам вызывает у них отторжение, и наконец побежденные – потому что они сомневаются, что… внесли хоть какой-то вклад в окончательную победу союзников».

Книга в целом крайне неутешительна. Утешителен тот факт, что в ней описана нижняя точка падения Германии, после которой началось движение вверх.

Стиг Дагерман. Немецкая осень. / Пер. со шведского Натальи Пресс. – СПб. : Издательство Ивана Лимбаха, 2023. – 256 с.