Портрет

Уроки испанского

Звоню в дверь квартиры на втором этаже и точно знаю, что происходит сейчас с той стороны. Вот Фома Родионович отложил в сторону книгу, наверное, Данте или Гете, снял очки, встал и, проходя через уютную маленькую прихожую с зеркалами, непременно, ну непременно придирчиво оглядел себя – нет ли морщинок на костюме, как причесан. Открывается дверь, и тебя встречает высокий, подтянутый, умеющий прекрасно держать спину мужчина – в костюме без единой морщинки, в сорочке с умопомрачительной полоской, в контраст с костюмом и в галстуке под цвет сорочки. Франт!

Смотрю на Фому Родионовича и в который раз поражаюсь, до чего же он похож на легендарного Игоря Моисеева – и статью, и манерами, и ростом! Просто два брата, но при том Игорь Моисеев – младший: Фоме Родионовичу уже исполнилось девяносто шесть, он 1901 года рождения.

От всего его облика веет той элегантной старинностью, которой всегда отличалась наша отечественная интеллигенция (написала “наша” и “отечественная”, и вдруг пришли на память пронзительные строки: “Мы в той Отчизне родились, которой больше нет…”). Глядя на Фому Родионовича, совсем нетрудно представить, каким он был учителем, а потом и директором мужской гимназии. Конечно, строгим, и уж точно панибратства не позволял – панибратства не было в правилах учительства того времени, но тот факт, что до сих пор, и я тому свидетель, его бывшие ученики, уже сами пенсионеры со стажем, разыскивают его и стараются помочь, чем могут, о многом говорит и дорогого стоит.

Я имела честь побывать на его юбилее – девяностолетии. Вот он читает наизусть своих любимых поэтов – Пушкина, Гете, Шекспира, и на его лице, и во всем его облике отчетливо проступают черты того юноши-романтика, который, уверена, не умрет в нем до конца его дней. Слушая его, думаю о том, какой же великий талант бывает заложен в человеческих душах – забывать плохое и страшное. Не обладал бы этим талантом мой добрый друг – наверное, не смог бы жить, наверное, сердце его разорвалось бы от непосильного груза и боли, от воспоминаний о десяти годах ГУЛАГа – от звонка до звонка. Спрашиваю об этом у него, а он: “Но вы забываете о другой памяти – умеющей хранить все доброе, что подарила жизнь. Если бы не она…”. Я знаю: прошлое всегда с ним, и он его помнит в таких деталях и красках, как будто и не было такой долгой жизни.

…Давным-давно, почти сто лет назад, в одном из сел Измаильского уезда жил-был мальчик, которого односельчане всем миром послали учиться в Измаил, в гимназию, – уж очень башковитый и трудолюбивый был он. Гимназию Фома Иваненко закончил блестяще и поступил сразу на два факультета Бухарестского университета. После окончания вуза он возвращается в Измаил и вскоре становится самым молодым директором гимназии в Измаильском уезде.

Умен, блестяще образован (знает пять иностранных языков), трудолюбив – казалось, впереди дорога без края и конца. Но пришел сороковой год, и в течение одной ночи Фома Родионович стал во всем бывшим и оказался в товарняке, увозившем в неизвестность его и тысячи таких же, как и он, невинных людей.

Я хочу рассказать о том, что же дало ему силы выжить и не быть перемолотым в той страшной мясорубке, ножами которой были уничтожены миллионы и миллионы сильных, умных и талантливых людей.

Во время нашей последней встречи Фома Родионович пожаловался, что вот, к сожалению, стал он забывать некоторые строчки из любимых произведений, а этого допускать никак нельзя, и поэтому надо непременно возобновить посещение Национальной библиотеки. Одним словом, пора вернуться и к немецкому, и к испанскому, в которых он давно не упражнялся.

Не знай я, что значили и значат по сей день в его жизни постоянные “лингвистические упражнения”, я бы наверняка посчитала жалобы Фомы Родионовича этакой старческой блажью. Но прежде всего никакой он не старик, этот Фома Родионович, с ним понятие это никак не сочетается, а главное же в том, что “лингвистические упражнения”, которыми он ежедневно занимался все десять лагерных лет, и спасли, по сути, ему жизнь. Признаться, на первых порах, когда я обо всем узнала, воображение упрямо отказывалось создавать образ этакого сильного духом интеллектуала в арестантской робе, склонявшегося в свободное время над книгой. Уж очень не вписывался такой образ в нынешнее знание о тех лишениях и испытаниях, которым подвергались узники сталинских лагерей. Но тем не менее все оказалось почти так. Над книгой, естественно, склоняться не пришлось, а вот зек, находивший в себе силы в том аду ежедневно зубрить склонения и спряжения на испанском, немецком и других языках, был.

Говорят, нет более целительного лекарства для укрепления собственной ослабевающей воли, чем милосердие и участие к еще более слабому, чем ты. Так получилось, что в лагере Фома Родионович познакомился и близко сошелся с… испанским грандом.

Настоящим. Испанские гранды в тех местах в те времена тоже были не редкостью. Вот уж кому было хуже некуда, так это иностранцам, не знавшим русского языка и не привыкшим к жестоким морозам. Таким и был испанец Федерико Гонсалес-и-Гонсалес – и по-русски не понимал, и 50-градусных морозов не переносил. А Гонсалесом в квадрате он назывался потому, что фамилия его отца и матери была одинаковой – Гонсалес. Может, он и не был у себя в Испании настоящим грандом, но богатейшим человеком – три тысячи гектаров плодороднейшей земли с апельсиновыми и мандариновыми плантациями – точно был, о чем и рассказывал Фоме Родионовичу под свист русской метели.

Несмотря на наличие плантаций, во время гражданской войны в Испании он сражался в рядах республиканцев, был летчиком, командиром эскадрильи. После поражения его эскадрилья перелетела во Францию, а из Франции их пригласили в Советский Союз, куда они с большими надеждами на светлое будущее прибыли незадолго до начала войны… Первые три месяца банкеты следовали за банкетами, испанцы отдыхали на лучших курортах Кавказа, им предоставили интересную работу… Их подняли в первую же ночь войны. Так бывший студент Мадридского университета, бывший гранд и поэт оказался рядом с бывшим директором Измаильской гимназии в Ивдельских лагерях, что у 62-й параллели. Худого и изможденного, одетого в бог знает что и бессловесного испанца клевали все, особенно блатные. Подметив однажды его загнанный взгляд, в котором застыли нечеловеческая боль и отчаяние, Фома Родионович уже не мог пройти мимо этого человека. Сначала пробовал объясниться с ним на французском, итальянском, немецком. Благо, рядом были и итальянцы, и немцы (тоже бежавшие в Советский Союз от фашизма), так что в консультантах недостатка не было. Но замученный и несчастный гранд с черными печальными глазами, доведенный до последней степени отчаяния, плохо понимал его. Тогда Фома Родионович стал запоминать некоторые испанские слова и повторять их утром и перед сном. Вначале получалось плохо, потому что силы его не кончались, а кончились давно, постоянно мучил голод, а ослабевшая память отказывалась служить. Но он все задавал и задавал себе задания на дом и ежедневно бубнил и бубнил выученное, а при первой возможности старался увидеться с Федерико, который прямо-таки оживал после каждой встречи и разговора на родном языке. Намолчавшись долгие месяцы, Федерико никак не мог выговориться и все рассказывал и рассказывал другу по несчастью о своей жизни и о своей родине. А в душе русского друга, напряженно вслушивавшегося в не совсем еще понятную ему речь, уже проснулся педагог, а откуда-то из бесконечно далекого прошлого пришел и профессиональный азарт. Хотя слово это наверняка никак не вязалось с обликом зека в драном ватнике. Но зеку очень хотелось разобраться все-таки в невероятно большом количестве неправильных глаголов, очень захотелось послушать стихи на испанском. А для этого, он понимал, нужно заниматься языком куда более серьезно и целенаправленно. Но как? На помощь пришло изобретение предков – береста. Для нужд лагерной конторы березовую кору заготавливали в соседнем лесу. Сушили, разбирали на листочки, большие и хорошие листы шли в контору, “некондиционные” выбрасывались. Их-то и приспособил для занятий Фома Родионович. Чернила успешно заменила сажа. Чтобы получились ровные строчки, он вначале отчеркивал на бересте иглой ровные линии, а потом записывал в образовавшуюся строчку очередную особо коварную грамматическую форму. И так каждый день, без выходных и перерывов, без каникул.

Береста к бересте, листочек к листочку – вскоре получился целый учебник-самоучитель по испанскому. Кстати, и письма жене в Казахстан Фома Родионович тоже писал на бересте, и даже конверт был из бересты.

…Как повторяемы спустя столетия людские судьбы, события: “Я послал тебе бересту…” Помните? Сколько столетий назад вывел эти строки наш юный предок, не подозревая, кем и когда из его потомков будут они повторены…

Голод, холод, изнурительный труд, безвестность – все вроде было по-прежнему, но жить стало не то чтобы легче, а вроде веселее. Вроде человечнее. Появились огонек, цель. Зимой надо было непременно дождаться весны, а весной – лета, потому что весной и летом, когда на севере царят белые ночи, можно было, встав за час до подъема, переписать при дневном свете свои записи, сделать новые. При дневном свете как-то легче запоминались стихи и поэмы на испанском – он их выучил более тридцати.

Спустя год испанский был освоен, и Федерико Гонсалес и еще раз Гонсалес, не уставая восхищаться целеустремленностью и настойчивостью своего друга, получил в его лице равного себе по знанию языка собеседника. Поражаясь его произношению и тонкому знанию грамматических премудростей, Федерико уверял Фому, что тот мог бы вполне заткнуть за пояс любого студента филфака Мадридского университета.

Потом, уже вернувшись в родные места, Фома Родионович разыщет в библиотеке учебник испанского языка и с удовлетворением отметит, что его самоучитель был ничуть не хуже. По крайней мере для него.

Они пробыли вместе с Федерико пять лет, потом, в сорок шестом, испанца освободили, а как сложилась дальше его судьба, Фоме Родионовичу неизвестно.

* * *

Кому-то из бывших лагерников принадлежит горькая шутка о том, что в лагере только первые десять лет страшно, а потом привыкаешь. В этом юморе висельника, по словам Фомы Родионовича, есть и доля здравого смысла. Кто находил в себе силы выжить в первые два-три года, имел шанс дожить и до конца срока. Только шанс – и не больше. И каждый из заключенных, как мог, удлинял или, наоборот, сводил его на нет.

Одни зарабатывали кусок побольше доносительством или бригадирством, и не было лютее тюремщика, чем свой, бывший зек. Другие, несмотря на все лишения, находили в себе силы оставаться людьми.

Немало таких встретил на своем горестном пути и Фома Родионович. Прошли годы, стерлись в памяти имена и образы тех людей, но всегда живет в сердце огромная благодарность к ним. Бывшие ученые, бывшие профессора физики, химии, истории и изящной словесности из Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова и других городов, превратившиеся по злой воле в оборванные и исхудавшие скелеты, они все равно сумели сохранить в своих душах верность тому миру идей и тому времени, что породило их. Наверное, потому их нельзя было оскорбить и унизить, лагерная грязь не приставала к их душам. И сколько раз добрым словом или просто участливым взглядом помогали они Фоме Родионовичу преодолеть отчаяние, не терять веру в завтрашний день.

Минуты отчаяния… Кто и на каком счетчике смог бы точно подсчитать, сколько их было за долгие десять лет, сколько раз казалось, что жизнь уже кончена и не осталось ни одного, даже самого ничтожного шанса.

…Как-то он был послан одним лагерным начальником на сенозаготовку на реку Лозьва. Две недели в деревянных лаптях, по колено в воде, покрытой ледяной коркой. А сушиться – под навесом, насквозь продуваемым ветром со снегом. Выжил.

Уже будучи по закону свободным человеком, выдержал и испытание “комплектом”. Десять лет прошло, но предстояло еще выбраться из тех мест, что было совсем непросто. Из Воркуты ходил “на свободу” поезд, в котором был один тюремный вагон. Вагон один, а тюремного народу – тысячи. И вот их начинали регулярно возить на станцию, к тому поезду. Привезут, поезд подойдет, откроется дверь заветного вагона, а оттуда кричат: “Комплект!” Значит, битком набито, мест нет. Значит, предстоит обратная дорога в лагерь. Можно было лишиться рассудка от тех бесконечных “комплектов”. Но он все-таки дождался своего “некомплекта”.

…Нет, не все картины прошлого можно безболезненно вызывать в памяти. Перед некоторыми требуется сделать глубокий вздох. Фома Родионович о сенокосе и о “комплекте”, и о многих других физических лишениях вспоминал как будто даже немного отстраненно – столько лет прошло. А вот когда наплыли иные воспоминания о потерях иных ценностей, не мог сдержать волнения.

…Не понравились кому-то его занятия испанским. И листочки из бересты показались подозрительными. И вообще какой нормальный заключенный будет сам добровольно подниматься за час до подъема, чтобы что-то там себе под нос бубнить, заглядывая в какие-то записи? Донесли свои же соседи по бараку, сказали, что заключенный Иваненко по утрам тайком молитвы переписывает, а потом их вслух читает. Он те листочки как зеницу ока берег и попрятал по разным укромным местам, но какие такие, неизвестные надзирательскому оку места могут быть у лагерного человека? Нашли. А на одном листе действительно – “отче наш” на испанском. Что было!

Вот тогда, как вспоминает Фома Родионович, появилась мысль разом покончить все счеты с жизнью. Пару листочков бересты все же удалось сохранить, и они путешествовали с ним по всей стране, как самая дорогая реликвия. И в Кишинев с Фомой Родионовичем прибыли, и я держала в руках те бесценные символы стойкости человеческого духа.

Две вещи ему удалось сохранить из того мира, из прошлой еще жизни: небьющийся стеклянный стакан и ручку с золотым пером. Стакан был любимый – он из него пил дома чай, а ручкой пользовался все годы работы в гимназии. Во время “шмонов”, когда всех с вещами выставляли за лагерные ворота, а потом впускали по одному, ощупывая с головы до ног, он ухитрялся прятать ручку в манжете штанины, а стакан перед выходом за ворота бросать в кадку с водой, чтобы потом благополучно выловить. Но и тут постарался кто-то, донес. Отобрали и ручку, и стакан.

“Отчаянию моему не было предела, – вспоминает Фома Родионович. – Показалось, что вместе с дорогими вещами я потерял последнюю надежду на возвращение”.

С тех пор прошел не один десяток лет, и история дальнейшей жизни моего доброго друга заслуживает того, чтобы быть рассказанной отдельно. Но это уже другая песня.

Есть люди, знакомство с которыми становится для тебя событием. Таким событием стала для меня встреча с Фомой Родионовичем Иваненко. Пусть же еще много-много лет ему ярко светит солнце и радуют новые книги, и помнятся любимые поэтические строки, и звучит любимая музыка. Он этого заслужил.

* * *

…Только вернулась из краткосрочного отпуска и тут же позвонила Фоме Родионовичу. Ответил чужой голос: “Он умер неделю назад”. Почему-то вспомнилось, как однажды, во время наших очередных неспешных “бесед при ясной луне”, он вдруг сказал: “Вы знаете, я не люблю прошедшего времени: был, жил, любил – нет, не приемлю”.

И я подумала: пусть в том, что я написала о Фоме Родионовиче до его смерти, не будет прошедшего времени.

Майя ИОНКО

Молдова