Полина БАРСКОВА: Блокадные истории – это один взаимосвязанный мир

Долгое время Полина Барскова была известна преимущественно как поэт, но уже многие годы она занимается исследованием текстов о блокаде. Ее книги «Седьмая щелочь» и «Живые картины», посвященные исследованию неизвестных страниц периода Великой Отечественной войны, вышли в Издательстве Ивана Лимбаха. Кроме того, в Издательстве Яромира Хладика выходила книга «Отдельные связи». В интервью «Учительской газете» Барскова рассказала о том, почему сегодня важен опыт поэзии осаждённого Ленинграда, о том, как анализ тяжелых страниц истории делает жизнь более сознательной, а также о том, почему в ее эссеистике почти нет места Ольге Берггольц.

– Полина, в своей «Седьмой щелочи» вы много рассказываете про дистрофичное тело как привычное для блокадника. Были ли в вашей жизни события, которые приближали вас к этому опыту? Что могло быть сопоставимо с ним?

– В общем-то, ничто в моей жизни не воспринималось и не оценивалось как сопоставимое с блокадным опытом. В этом важная часть моей работы и ее главное условие – что я говорю об опыте, который категорически не мой. Конечно, мы не можем представить себе завтрашний день, но то, что я переживала в прошлом, не может быть сопоставлено с гибелью и умиранием от голода в течение долгих месяцев, с холодом, тьмой, постоянным страхом. Такой взгляд для меня – взгляд извне, и мне всегда приходится помнить, что я говорю не за них, не от их лица, я говорю о них. С точки зрения блокадника я говорить не берусь. Это самое главное, что я всегда всем говорю, потому что и критики писали, что от моих текстов возникает какое-то ощущение чревовещания, что через меня блокадники могут обрести голос. Но для меня все-таки существенно, что есть перегородки.

Почему я вообще этим занимаюсь? Меня бесконечно огорчает, приводит в гнев то, что их голоса, их жизни как бы исчезли, ушли в блокадный снег. С другой стороны, можно обратиться к моей поэме о Зинаиде Ц., неизвестной, забытой сегодня женщине, переводчице и немножко поэте. Она была женой знаменитого библиофила Быкова, я узнала об этом, потому что когда-то занималась судьбами Блокадной книги. Я наткнулась на ее следы и выяснила, что она просто исчезла в блокаду, как очень-очень многие. Допустим, она упала на улице, не дошла до дома или попала под обстрел… Часто я занимаюсь теми, кто так или иначе смог описать свой опыт, кому это выпало, удалось. А есть те, кто не смог. И что же, значит, они совсем исчезли? Для меня это мука своего рода.

Но я не философ Николай Федоров, я не могу их возродить, стать ими. Я человек начала XXI века, который смотрит через огромные преграды. У них своя субъективность, свое слово.

– Чем перспективен подобный опыт для читателя? Что может получить человек, узнавший о блокаде больше?

– Сложный вопрос. С одной стороны, зачем человеку знать о страшном? Жизнь и так не самое приятное упражнение. И можно спросить, зачем ее еще затемнять, усложнять. Но если ты не знаешь свою историю и ее темные места, то велика вероятность, что все это повторится. История нам показывает циклом за циклом, что происходит именно так. Кроме того, эти люди, эти судьбы такие яркие, сложные! Они просто заслуживают того, чтобы мы о них знали, чтобы мы не вымарывали их из ткани жизни.

И потом я родом из Петербурга, и странно не отдавать себе отчета, что этот город, как Хиросима, как Берлин, как польский Освенцим, стал местом гибели запредельного, громадного количества людей. Применительно к Ленинграду мы говорим о миллионе человек. Ленинград – кладбище, весь, целиком. Это не значит, что он не является одним из самых ослепительных городов на земле. Но чтобы предаваться в нем жизни и радости, мне очень важно было отдавать себе отчет, что, живя в нем, я помню случившееся там. Это делает жизнь более сознательной, полной, ответственной. Есть психоаналитический термин «осознание». Важно осознавать, что до тебя здесь жили такие же люди, которые любили, разочаровывались, надеялись. И погибли.

– Мне кажется, что в этом смысле ваша книга «Седьмая щелочь» не демократична. Она не для любого читателя, поскольку не каждый может обернуться в сторону сложности этих судеб, страшного блокадного опыта.

– Никогда и не думала, что я демократичный автор. Я петербургский поэт, и меня с детства воспитывали в идеалах литературной недемократии. Но я очень много думала об иерар­хии, свойственной, в частности, петербургским литературе и поэзии, и пришла к выводу, что поэтов и способов их ценить должно быть много. Я преподаю Серебряный век своим студентам в Университете Беркли в Калифорнии и показываю картинки, связанные, например, с «Приютом комедиантов» или «Бродячей собакой». Студенты видят, что за столиками сидят десятки поэтов. Рядом сидят Жоржик Иванов, Анна Андреевна, Николай Степанович, Осип Эмильевич, Кузмин на пианино играет… Каждый из них огромная фигура. Сейчас в моем поколении сорока-пятидесятилетних тоже много поэтов, которые вызывают у меня сильное чувство радости, или раздражения, или зависти, или восхищения.

– А ваше представление о себе как о писателе менялось?

– Да, я воспринимала себя как сложного, странного поэта из Петербурга, а потом я стала писать прозу, и число читателей значительно увеличилось. Но то, что произошло за последние недели, с момента моего интервью в передаче «Скажи Гордеевой» (Катерина Гордеева внесена властями РФ в реестр иностранных агентов. – Прим. ред.), дополнительно заставило меня пересмотреть суждения о своем читателе. Я получаю сотни и сотни писем от людей, которых я не представляла себе как своих реципиентов, своих зрителей, понимателей. Пишут учителя из Сибири, пишут люди из Киева и Харькова, из Австралии и Новой Зеландии… Может быть, мы не всегда понимаем все о своей аудитории. Нужно больше доверять людям, так как наши нарративы нас ограничивают.

– Я рад, что к вам пришло такое широкое внимание. Чувствуется, что вы удивлены.

– Я и удивлена, и обрадована. То, что произошло, – предмет моего внимания и осмысления. Так что речь явно не о категории успеха, а о категории понимания. Мне еще предстоит это осмыслить.

Но важно и говорить себе «я не понимаю» в попытках осмыслить историю, ее закавыки, какие-то темные места. И часто мне кажется, что некоторые моменты я действительно не понимаю. Мне нужно о них думать, а не реагировать немедленно. Профессия интерпретатора очень трудная.

– В ваших стихах и прозе много об истории Петербурга. Какие места в нем для вас наиболее значимы? Где вы провели свои ранние годы?

– Свои ранние годы я провела неподалеку от станции метро «Московская», от памятника блокадникам на площади Победы и парка Победы, что сейчас кажется мне важным. Но, когда я там жила, я не знала, что там, где сейчас памятник, располагалось место захоронения. Когда ты растешь буквально над рвами, возле мест, которые были крематориями, это придает твоему пониманию себя и твоей идентичности сложность и многослойность.

Юность я провела на Литейном и Пестеля. Часть города, которая проходит от Невского до улицы Пестеля, для меня, наверное, самое вожделенное место в Петербурге. Где-то поблизости находится дом, где жил Самуил Маршак и куда к нему ходил Евгений Шварц, но я не отдавала себе в этом отчета. В юности меня гораздо больше занимало, что рядом располагается дом Бродского. И еще, приехав в город, я всегда устремлялась в Дом-музей Ахматовой. Музейный комплекс, который там возник, – с лекторием, театром, кинопоказами в саду – был для меня местом радости. Я влюблена в книжный магазин «Подписные издания» и всегда рвалась туда как сладкоежка. Там такое количество радости для читающего по-русски и такие дивные люди работают! Так что, конечно, центр города мной весь исхожен. Столько там прошло встреч и расставаний…

– А Университетская набережная? Спрашиваю об этом, потому что мы с вами учились в одном вузе.

– Да, конечно, Университетская набережная и вид на нее из окна. Вспоминается, как ты сидишь на паре и смотришь на нее, а тебе восемнадцать лет…

– Какой из Петербургов вам наиболее близок? Достоевский, пушкинский, неподцензурный? И вообще, надо ли между ними выбирать?

– Смысл города как существа, что все его уровни, все слои неотделимы друг от друга. И в этом его огромная сила.

Конечно, литературоцентричность Петербурга необычайна. Рядом в разные эпохи и в одну эпоху ходили столь важные для нас писатели. Но я бы сказала, что город, которым я занимаюсь и по сей день, – город конца двадцатых годов XX века. В нем появляются молодые Хармс и Шварц, еще жив Вагинов, наш любимый Егунов, Шостакович… Это момент какой-то невероятной насыщенности. И если бы вы меня спросили, в какой из этих Петербургов я бы очень хотела попасть, я бы ответила, что очень хотела посидеть в качестве призрака в «Бродячей собаке», посмотреть, как они курят, движутся, какие у них тела…

А еще хотелось бы побыть немного в Ленинграде 1927 года, посмотреть, например, на угрюмое лицо Заболоцкого или стеснительного, неловкого и надменного красавца Олейникова. Я бы многое за это отдала.

– Вы прочитали огромное количество блокадных текстов. Есть ли у них какая-то объединяющая рамка?

– Сами блокадные дневники – объединяющая рамка. Их объединяет, наверное, смесь отчаяния и надежды, которые человек может испытывать в одно и то же время. И, мне кажется, для нас сегодня это важный урок. Как говорил Николай Пунин Ахматовой, «никогда не теряй отчаяния…».

– А были герои, которые не во­шли в «Седьмую щелочь»? И сложно ли было отказывать этим голосам?

– Это чудесный вопрос, мне его еще не задавали. Изначально передо мной стояла задача создать полилог людей, писавших в стол и понимавших, что публиковать такие тексты в сороковые годы немыслимо, и людей, которые хотели и могли создавать официальный блокадный нарратив. Мне важно показать, что это один взаимосвязанный мир.

На ваш вопрос можно ответить по-разному. Например, в любую книгу, которую я пишу, мне важно поместить Евгения Шварца. Его поздняя проза кажется мне одним из определяющих явлений советской прозы и литературы в принципе. Но, поскольку «Седьмая щелочь» – книга о поэзии, я написала о нем в следующем своем издании «Отделение связи». Еще какое-то количество прозаиков туда не вошло. А поэты-блокадники, которые мне кажутся мощными, туда почти все попали.

Но вот, например, хотела я туда поместить Веру Инбер. Поразительная судьба советского писателя! Воспоминание о ней посетило меня в маленьком Музее Троцкого в Мехико в момент, когда я курила во дворе и наблюдала за огромной ящерицей, которая пришла туда нагло греться. В этот момент я рассматривала генеалогическое древо Троцкого на двери и вспомнила, что Инбер его родственница. Разглядывая это генеалогическое древо, я поняла, что не только прямые родственники Троцкого были уничтожены Сталиным, но и седьмая вода на киселе. Сталин помешался на том, чтобы уничтожить семью Троцкого. И мысль о том, что Инбер жила в абсолютном ужасе, зная, что за ней идет охота, не оставляла меня. Притом она прожила жизнь в статусе довольно успешного, «видимого» блокадного советского поэта. Все это мне хотелось бы описать. Но в период создания «Седьмой щелочи» меня больше занимал Николай Тихонов, его судьба, его любовь к городу.

– А что касается Ольги Берггольц?

– Эссе о ней есть в моей книге. Можно было бы написать о ней больше, но я подумала, что о ней довольно много пишут, ей занимаются и Наталия Соколовская, и Наталья Громова, и Григорий Беневич. А мне хотелось написать о тех, кто менее известен, и как бы «вызвать» их для нашего внимания и перечитывания.

Досье «УГ»

Полина Барскова родилась в 1976 году в Ленинграде. Автор одиннадцати поэтических, в том числе переводных книг. Окончила филфак Санкт-Петербургского университета по кафедре классической филологии и аспирантуру Калифорнийского университета. Ее научная работа касается русской прозы тридцатых – сороковых годов. Преподает русскую литературу в Университете Беркли (штат Калифорния). За последние 15 лет опубликовала многочисленные статьи по культуре и литературе блокадного Ленинграда в журналах «Новое литературное обозрение», «Неприкосновенный запас», «Сеанс» и пр. Лауреат ряда литературных премий, в том числе премии Андрея Белого (2015 год, за первую книгу прозы «Живые картины»). Книга «Седьмая щелочь» получила премию «НОС» в номинации «Приз критического сообщества».