По ту сторону колючей проволоки Спецконтингент советского тоталитарного общества

В документах сталинской эпохи довольно часто использовался термин “спецконтингент”. Его употребление вполне соответствовало реалиям того времени. Так на казенном языке именовали различные категории населения, “заботу” о жизни которых целиком и полностью вверили Наркомату внутренних дел. Несмотря на некоторую туманность понятия, всем было ясно, что речь идет о людях несвободных: о заключенных, ссыльных, спецпереселенцах, военнопленных, советских гражданах, побывавших в плену. Именно эти группы населения включает в себя термин “спецконтингент” в его широком толковании.
Условия труда и быта различных категорий спецконтингента могли отличаться иногда весьма существенно. Главным объединяющим их признаком можно считать принудительный труд под эгидой НКВД. Анализ отличительных особенностей социально-правового и материального положения спецконтингента представляется весьма полезным элементом в изучении истории советского тоталитаризма.
Следует сразу оговориться, что вряд ли возможно создать статичную и однозначную картину, демонстрирующую все интересующие нас категории зависимого населения. Положение их изменялось весьма существенно на протяжении двух с лишним десятков лет. Многое зависело и от динамики спецконтингента. Не углубляясь в детали, попробуем проследить ее в общих чертах.
В начале 30-х годов подавляющее число заключенных в Пермской области концентрировалось в Вишерских лагерях особого назначения, сформированных в конце 1929 года. Их 20-тысячный контингент использовался для заготовок леса, строительства Березниковского химического комбината и города Березники. Количество заключенных в других колониях и тюрьмах Прикамья в то время было невелико.
До образования Усольлага в 1938 году здесь действовало только 5 колоний, в которых содержалось около 5000 заключенных. В конце 30-х гг. количество заключенных в Пермском крае значительно увеличилось. В конце 1940 года в Соликамбумстрое уже было 6749 заключенных, в Усольлаге – 27562. Еще 9671 человек относились к ведению областного управления исправительно-трудовых лагерей и колоний.
После начала войны в связи с эвакуацией лагерей из западных районов количество заключенных в Прикамье продолжает возрастать. Именно тогда на пермской земле появляются новые лагеря: Кизеллаг, Ныроблаг, Березникилаг, Широковлаг, Понышлаг. Эти лагеря включали в себя многие лагерные подразделения, в которых томились многие тысячи людей. Например, в январе 1944 года в Усольлаге содержалось 36456 заключенных, в Соликамлаге – 7025, в Широковлаге – 10904. В других лагерях и колониях пребывало более 23 тысяч человек.
“Великий перелом” порождает такую категорию зависимого населения, как спецпереселенцы. В ходе первых волн спецпереселений 1930-1932 годов около 1800000 человек вывозятся с родных мест в неизвестность. Около 600000 из них оказались на Урале. Раскулаченные на территории Прикамья чаще всего переселялись в необжитые северные районы Пермского округа, а иногда и за его пределы. На их место, да и на север тоже, тем временем двигались эшелоны с раскулаченными из южных и центральных областей страны. В начале 1933 года массовые выселения кулаков прекращаются. К этому времени на спецпоселении находилось более 1300000 кулаков, из них более трети дислоцировались на Урале, что позволяет называть Уральский регион наряду с Сибирью основным районом кулацкой ссылки. В Пермском крае в общей сложности было размещено около 140000 спецпереселенцев.
Запрет на массовые выселения 1933 года не означал прекращения порочной практики как таковой. В 1933 – 1940 годах выселениям подверглось еще около 600000 человек. Значительная часть из них, как и ранее, прибыла на Урал.
В 40-е годы значительно пополняется контингент спецпоселенцев на Урале и в других восточных регионах страны. В годы войны к раскулаченным добавляется несколько категорий граждан, выселенных с мест постоянного проживания по политическим мотивам. В их число попали заподозренные в возможном пособничестве гитлеровцам кавказские народы, крымские татары и греки, калмыки и другие народности. Весной 1945 года в Пермской области числилось 47556 бывших кулаков, 19847 переселенцев из Крыма и 1043 “оуновца”.
Эшелоны со спецпоселенцами прибывали в Прикамье и в послевоенные годы. После войны на спецпоселение отправляются семьи участников антисталинского сопротивления на Украине и в Прибалтике.
Большой прилив спецпереселенцев вынуждает принимать меры по ограничению этого контингента. Через год после окончания войны большую часть “кулаков” освободили. Таким образом государство избавлялось от расходов по управлению “кулацкими” поселками, не теряя при этом рабочую силу: аналитические материалы НКВД свидетельствовали, что большая часть спецпоселенцев останется на месте. В 1946 году в Пермской области из 46000 спецпоселенцев-раскулаченных освобождается немногим менее 42000. Появлялись все новые и новые категории спецпоселенцев. В конце 40-х – начале 50-х годов на Западном Урале размещалось около 20 разнообразных категорий. Среди них были и бывшие кулаки, и “власовцы”, и “литовцы”, и народности Крыма, и немецкие репатрианты, и многие другие. Нарастающий дефицит рабочей силы во время Великой Отечественной войны подтолкнул советское политическое руководство к использованию такого источника пополнения трудовых ресурсов, как мобилизация на принудительные работы по национальному признаку. Есть все основания считать призыв в так называемую трудармию особой формой репрессий по национальному признаку, поскольку туда, как правило, попадали советские граждане тех национальностей, которые официально были признаны враждебными советскому народу. Нет ничего удивительного, что львиную долю трудармейцев составили советские немцы.
Пик трудмобилизаций падает на начало 1942 – первую половину 1943 года. В Пермскую область с ноября 1942 по август 1943 года прибыли 16467 немцев, мобилизованных на предприятия Наркомнефти, Наркомугля и других хозяйственных наркоматов согласно постановлению Государственного комитета обороны от 7 октября 1942 года. Кроме того, значительная часть мобилизованных отправлялась на работы в исправительно-трудовые лагеря. Всего на предприятия Пермской области было завезено не менее 28000 мобилизованных немцев.
В годы Великой Отечественной войны в СССР появилась особая группа лагерей – проверочно-фильтрационные. В них направлялись побывавшие во вражеском плену бойцы Красной Армии, а также служившие в гитлеровских военизированных формированиях и оказавшиеся на оккупированной территории лица призывного возраста. Десятки проверочно-фильтрационных лагерей были разбросаны по территории страны. Появился фильтрационный лагерь и на пермской земле.
В марте 1943 года на Западном Урале появился лагерь N 241 “Березниковский”, отделения которого располагались в основном в Верхнекамском районе. В нем содержались военнопленные и проходящие фильтрацию. На 1 июня 1943 года в нем содержались 3422 человека. В июне 1943 года в лагере остаются только военнопленные.
В сентябре 1944 года в Прикамье формируется лагерь для военнопленных N 207 с управлением в г. Краснокамске. Его отделения были разбросаны по территории края, но в основном военнопленные сосредоточивались в районе г. Молотова, в Верхне-Камском и Горнозаводском районах. Наибольшее количество военнопленных содержалось в 1947 году, на декабрь 1947 года числились 11632 человека. Всего с сентября 1944 года до ликвидации лагеря в июле 1950 года было принято 26195 человек, из них 24700 военнопленных, 895 осужденных военнопленных, 895 интернированных.
В 1948 году на территории Молотовской области создаются 3 особых рабочих батальона для интернированных. ОРБ N 1751 работал на предприятиях нефтяной промышленности в Кунгуре. ОРБ N 1752 работал в объединении “Молотовнефть” в Краснокамске.
Социально-правовой статус различных категорий спецконтингента разнился иногда весьма существенно. Казалось бы, эти различия должны прямо определять условия жизни и материальное положение различных групп подневольных людей. Однако в реальной жизни все было намного сложнее. Мы можем условно расположить изучаемые группы в соответствии со степенью зависимости: заключенные – проходящие фильтрацию – военнопленные – спецпереселенцы – трудармейцы. Но такая схема будет настолько условна, что любая попытка ее применения будет связана с внесением коррективов.
Заключенный в Советском Союзе обладал некоторыми правами. Однако эти права в основном сводились к регламентации их жизнеобеспечения в местах лишения свободы. При этом официальные документы, отражающие статус заключенного, зачастую противоречили ведомственным инструкциям. Двойственность государственной политики наглядно демонстрирует факт существования исправительно-трудовых лагерей ОГПУ, заключенные которых не подпадали под действие Исправительно-трудового кодекса 1933 года, а жили по секретным инструкциям своего ведомства. После передачи всех исправительно-трудовых учреждений в ведение ГУЛАГа НКВД статус всех заключенных определялся в большинстве случаев энкавэдэшным секретным правотворчеством и лишь иногда – официальными общедоступными законодательными актами.
Заключенный имел право на регламентированные инструкциями жилплощадь, питание, одежду, передачи, медпомощь и т.п. Имел он также право жаловаться, если инструкции эти нарушались. А нарушались они постоянно и повсеместно. Поэтому узники ГУЛАГа не случайно говорят о полном бесправии заключенных.
Власть предержащие в первую очередь обращали внимание не на права заключенных, а на их обязанности. Главными из них были труд и соблюдение режима. Все нарушения жестоко карались. То или иное право заключенных можно было в любое время отнять. Сделать это могли и местные начальники, и высшие государственные органы. В этом ракурсе показательны колебания правительства в отношении права заключенных на вознаграждение за их труд: заработную плату заключенным то начисляют, то не начисляют. В те годы, когда зарплата заключенным полагалась, часть ее, естественно, вычиталась на “обслуживание” находящихся за колючей проволокой. На руки же выдавалась только строго регламентированная сумма. Остальные деньги концентрировались на личных счетах заключенных, т.е. фактически оставались в распоряжении государства.
Правовой статус военнопленных определялся Положением о военнопленных, утвержденным постановлением СНК СССР от 1 июля 1941 года. Им гарантировались жизнь и безопасность, нормальное питание, раненым и больным – медицинская помощь. Запрещалось жестокое обращение с ними, применение принуждения для получения от них каких-либо сведений. Военнопленным разрешалось носить военную форму, иметь знаки различия, ордена, личные вещи, ценности. Хранение и ношение оружия запрещалось.
Военнопленные рядового и младшего начальствующего состава были обязаны трудиться. Длительность рабочего дня устанавливалась для них, как и для вольнонаемных рабочих. В этом отношении положение военнопленных отличалось от положения заключенных и приближалось к положению спецпоселенцев и трудармейцев. Плохая работа могла повлечь выговор, лишение права пользоваться деньгами и помещение в штрафное подразделение с тяжелым режимом работ на срок до 3 месяцев. Отказчиков от работы ждал военный трибунал. На военнопленных распространялось советское трудовое законодательство, правда, ставки оплаты труда устанавливало Управление НКВД по делам военнопленных и интернированных.
Спецпереселенцы формально обладали всеми правами граждан СССР, кроме свободы передвижения. При этом в 30-е годы спецпоселенцы не имели избирательных прав. Только с 1933 года в этих правах стали восстанавливаться их дети, достигшие совершеннолетия.
В положении “Об обслуживании и управлении спецпереселенцами в Уральской области” от 11 апреля 1931 года отмечалось, что они лишаются “права передвигаться и селиться по собственному усмотрению”, а также “права собраний без разрешения поселковых комендантов”. Последнее весьма любопытно. Дело в том, что к началу 30-х годов в Советском Союзе давно уже реально не существовало ни свободы слова, ни свободы собраний, ни ряда других демократических свобод. Однако ликвидировать их де-юре большевики не хотели. В данном случае, по всей видимости, уральская партократия настолько боялась возможности крестьянского бунта, что зафиксировала то, что обычно замалчивала в своих инструкциях, хотя и секретных.
Так или иначе можно говорить о фактическом лишении свободы этой категории населения. Жить и работать они могли только там, где укажут. Отказ от “общественно полезного труда” карался в уголовном порядке. Выход за пределы спецпоселков не дозволялся.
Любопытно, что несвободные люди должны были еще и содержать своих охранников: четверть зарплаты изымалась в первое время у спецпереселенцев на содержание спецкомендатуры и прочие расходы по “обслуживанию” ссылки.
Нехватка бойцов в Красной Армии приводит к тому, что части спецпереселенцев было предоставлено право (оно же – обязанность) защищать Родину. 11 апреля ГКО разрешил призывать на военную службу бывших кулаков. Однако с учета трудпоселения призванные не снимались, что вызывало их недовольство.
Окончательно правовой статус спецпоселенцев был оформлен постановлением СНК СССР от 8 января 1945 года. Формально за ними признавались все права граждан СССР. Однако предусмотренные этим постановлением ограничения означали фактическое бесправие спецпоселенцев перед НКВД. Они не могли отлучаться за пределы района расселения без разрешения коменданта спецкомендатуры, соблюдение установленного режима и всех распоряжений спецкомендатуры было их обязанностью.
Спецпоселенцы, так же как и заключенные, находились на волюнтаристски изменяемом правовом поле, где ведомственные инструкции карательных органов были весомее актов высших органов государственной власти. Да и нетрудно было в случае необходимости запросить у высших органов изменить правовые нормы исходя из ведомственной целесообразности. Вот характерный пример. В 1950 году, когда пришло время начинать возвращение выселенных на 5 лет спецпоселенцев из Прибалтики, руководство МВД, не мудрствуя лукаво, сочло целесообразным “отменить сроки выселения членам семей украинских националистов, бандитов и бандпособников и установить, что они переселены в отдаленные районы СССР навечно и возвращению в места прежнего жительства не подлежат”. Ослушники наказывались 20-летней каторгой.
Трудармейцы формально не считались репрессированными. Во всех официальных распоряжениях подчеркивалось, что на них распространяется действие всего комплекса советского трудового, гражданского, уголовного и прочих законодательств. На основании введенных в годы войны правил и инструкций трудармейцы лишались свободы передвижения. Им запрещалось хранить паспорта и военные билеты. Самовольные отлучки из трудпоселков приравнивались к дезертирству с поля боя с вытекающими правовыми последствиями. Сама жизнь в бараках, ничем не отличающихся от зэковских, ограждение поселков, вывод на работу строем через вахты, многочисленные проверки и другие ограничения позволяют сказать, что трудовая мобилизация обеспечивала человеку совсем иной статус, нежели мобилизация на фронт. Ничего общего со свободой такая жизнь не имела.
В то же время степень свободы трудармейца, конечно, была выше, чем у заключенного. Он мог уходить в увольнение, охрана состояла из тех же трудармейцев и не была вооружена, одежда и обувь приобретались за наличный расчет, продовольствие и промтовары распределялись по тем же нормам, что и для вольнонаемных.
Репрессивный характер трудмобилизации немецкого населения подтверждается после окончания войны. На основании совместных приказов НКВД и Наркомугля, Наркомата целлюлозно-бумажной промышленности, Наркомстроя, Наркомнефти и Наркомчермета мобилизованные немцы брались на учет отделами спецпоселений по месту работы после ликвидации зон, где они содержались в 1942-1945 годах. Фактически речь шла об уравнивании мобилизованных в правах с остальными спецпоселенцами. При этом часть мобилизованных немцев продолжала учитываться как “немцы, выселенные по решению правительства”, часть – как “местные немцы”.
Самые тяжелые испытания выпали на переселенцев 1930 – первой половины 1931 года, поскольку местные советские и хозяйственные органы, в чье ведение они поступали, не имели возможности обеспечить даже минимальные условия их существования.
Первые отряды перемещенных из родных мест не по своей воле (зима 1930 г.) по существу были поставлены на грань выживания. Выселение первой партии кулаков пришлось на время лютых морозов, а большую часть одежды у переселяемых отобрали. Каждая семья могла взять в дорогу трехмесячный запас продовольствия. Вопрос в том, все ли могли найти продукты. Прибыв к месту назначения почти без ничего, спецпереселенцы должны были сами строить для себя жилье. При этом материалы и инструменты могли отсутствовать, а защиты от мороза или дождей искать было негде. Питание скудное, медицинское обслуживание никуда не годное. Немудрено, что многие несчастные умерли или серьезно заболели. Чуть полегче было тем, кого выселяли весной – осенью 1930 года.
Нормы снабжения уральских спецпоселенцев устанавливались на низком уровне. Осенью 1930 года одному человеку полагалось в сутки 200 г муки, 100 г капусты, 195 г картофеля при отпускных ценах на 15 процентов выше кооперативных. Но даже эти нормы в реальности не обеспечивались.
С передачей спецпоселений такому мощному ведомству, как ОГПУ, условия труда и быта спецпоселенцев постепенно нормализуются. Летом 1931 года Совнарком устанавливает для них такие же нормативы оплаты труда и снабжения, как и вольнонаемным рабочим, на них распространяется законодательство по охране труда и социальному страхованию, им разрешают иметь огороды, на первое время выделяются необходимый инвентарь, семена и скот.
Довольно часто случались перебои в снабжении, что обрекало на голод людей, не имевших возможности свободно передвигаться. Например, в Добрянском районе Пермской области большинству спецпереселенцев не выдавался 5-килограммовый паек за июнь и июль 1932 года. “На поселках наблюдается полнейшая голодовка, – сообщалось в донесении оттуда. – Люди едят траву и пухнут”.
Так или иначе к этому времени большей части спецпереселенцев удается худо-бедно обустроиться и несколько поправить плачевное первоначальное положение, хотя о достатке или сытости речи не шло.
В то же время резко меняется отношение к контингенту лагерей, об образцовых лагерях уже нет и речи, они превращаются в жернова, перемалывающие огромное количество людей, в том числе множество осужденных во внесудебном порядке. Рабочий день увеличивается до девяти, а потом до десяти часов; бывало, что он длился и дольше. “Пайка” постепенно урезалась, к концу 30-х годов она с трудом дотягивала до физиологического минимума.
Большая часть заключенных традиционно содержалась в негодных для эксплуатации, неотремонтированных бараках, недостаточно снабжалась бельем, постельными принадлежностями и бытовым инвентарем. Вот типичный документ 1939 года: “Помещения заключенных состоят из ветхих, частью не пригодных для жилья бараков, расположенных на низком, болотном месте. Постельным и нательным бельем заключенные снабжены недостаточно. Сушилок в бараках не имеется”.
Спать в чем работаешь, укрываться своей рабочей одеждой, принимать пищу как придется – все это стало нормой гулаговского быта конца 30-х – начала 50-х годов.
Военные тяготы до предела обострили положение заключенных, поставив их на грань выживания. Недостатки централизованного снабжения дополнялись нерадивостью местных начальников. В актах проверок зимы 1941/42 года зафиксирован ряд безобразий, творившихся в колониях. Отмечалось, что в ряде колоний заключенных выводят на работу без завтрака, доставляя пищу на работу в холодном виде. По возвращении с работы уставшие заключенные долгое время простаивают у окна выдачи, раздача пищи затягивается до 11 часов вечера. Часто не отапливались бараки, заключенные спали в непросушенной одежде и обуви.
Забота о размещении и снабжении трудармейцев ложилась на предприятия, использовавшие их труд. Существующие инструкции предписывались директорам предприятий в обязательном порядке заботиться о жилищно-бытовых условиях мобилизованных немцев. На каждого из них должно было приходиться не менее 2,4 кв. м жилой площади, т.е. на 0,4 кв. м больше, чем полагалось заключенным; размещение в непригодных для жилья помещениях запрещалось. Помещения следовало непременно оборудовать нарами (каждый должен был иметь отдельное спальное место), бачками для питьевой и технической воды, умывальниками, кубовыми, сушилками, камерами хранения и т.п. Снабжать мобилизованных всем необходимым полагалось наравне с вольнонаемными. Однако действительность оказывалась намного суровее.
Приведем несколько примеров, наглядно характеризующих быт трудармейцев в Пермской области в августе-сентябре 1943 года. На Югокамском заводе Наркомнефти из 550 немок половина не имела сменной одежды, 27 человек выходили на работу босые, накалывали ноги, что при отсутствии медицинской помощи вело к постоянным нарывам; мыла мобилизованные не получали пять месяцев, карточки отоваривались на 60 процентов, неумолимым следствием чего становилось истощение. Мобилизованных на Кунгурский машзавод разместили в неотстроенном бараке, где через щели в стенах задувал ветер, постельных принадлежностей и одеял не выдали, поэтому люди вынуждены были укрываться платками, пальто и телогрейками, многие ходили без обуви. 463 немки, мобилизованные на секретный завод N 260 Наркомата боеприпасов, разместились в необорудованных землянках с протекавшими крышами, многие из них спали на голых нарах или подстилали под себя рабочую одежду.
Отношение лагерного начальства и охраны к спецконтингенту можно охарактеризовать одним словом: произвол. Наиболее подверженными произволу оказались заключенные. Издевательства начальства, охранников и надзирателей стали повседневным и повсеместным явлением. Хотя встречались и проявления гуманного отношения к арестантам.
Лагерные начальники чувствовали себя полновластными хозяевами всего, что находилось на лагерной территории, в том числе и заключенных. Служебное положение позволяло им в любой момент воспользоваться бесплатной рабочей силой для решения отнюдь не государственных, а личных проблем.
Советская тоталитарная система не знала лагерей смерти, подобно Освенциму и аналогичным фашистским учреждениям. Для советской системы, равно как и для кремлевской элиты, заключенные были прежде всего дешевой рабочей силой. Задачи поголовного их истребления не ставилось. До нас не дошло ни одной инструкции или приказа, нацеливавшего местное руководство на уничтожение заключенных. Напротив, гулаговские начальники, допустившие расточительное использование государственных людских ресурсов, к коим заключенные, без сомнения, причислялись, наказывались. Гибель тысяч несчастных до определенного предела рассматривалась “верхами” как неизбежная плата за дешевизну рабочей силы. Если же смертность заключенных становилась массовой, в глазах высших инстанций это виделось уже как небрежение государственными интересами.
Спецпереселенцам также приходилось наряду с отвратительным снабжением терпеть притеснения и издевательства комендантов и прочих мелких начальников. Они могли самовольно поднять нормы или снизить расценки, отказать в пайке за невыполнение двойной нормы, снять со снабжения беременных женщин, объявить симулянтами действительно нетрудоспособных, просто избить зависимых от них людей.
Таким образом, изучение конкретного исторического материала подводит к выводам, что социально-правовое и материальное положение различных категорий спецконтингента не было чем-то застывшим и устоявшимся. Оно постоянно изменялось, по одним измерениям сближая исследуемые группы, по другим – зачастую отдаляя их друг от друга.
Тем не менее сопоставление социально-экономического и правового положения спецконтингентов позволяет выделить среди них по крайней мере одну относительно привилегированную группу – военнопленных. По сравнению с другими несвободными контингентами, уровень их питания и бытового обустройства оказался немного выше, а лагерный режим – либеральнее. Правовой статус военнопленных, в сравнении с другими изучаемыми группами, в большей степени определялся законодательными актами и международными правовыми нормами и в меньшей степени – ведомственными инструкциями.
Но так или иначе и политическая элита, и руководство НКВД, и местные начальники рассматривали все спецконтингенты как объект эксплуатации и произвола.
Андрей СУСЛОВ,
кандидат исторических наук
Пермь