Площадь искусств

В поле бес нас водит…

или Мефистофель подстерегает?

Писать о спектакле Санкт-Петербургского ТЮЗа “Покойный бес” – значит участвовать в скандале. “Диагноз подтвердился: ТЮЗ имени А. Брянцева в опасности”. “23 психиатра в детском театре”. “На Пушкина напали бесы, но питерские учителя его отбили”. Это только три заголовка из доброго десятка острых публицистических статей, посвященных тюзовской премьере. Собственно, скандал начал разгораться вокруг нового руководителя театра, известного режиссера Анатолия Праудина, еще год назад, вскоре после вступления его в эту новую должность. И вызван был поначалу шокирующим заявлением, что брянцевский театр “детской радости” пора-де перестраивать в театр детской скорби или что-то в этом роде. Ибо двухцветный черно-белый мир добра и зла, где неизменно торжествовало добро, – обман и вредная игра. Подлинный мир суров и сложен, он разноцветен и многопланов. Таким и должен быть в спектаклях для детей. С идеей многоцветности спорить не приходится. Но Ленинградский ТЮЗ, всегда занимавший особое место в культурной жизни города, и раньше никогда не был черно-белым. Как раз этот театр своими средствами всегда отстаивал неоднозначность многих явлений жизни, противостоял догматизму и школярству, раздражая этим многих, прежде всего партийных руководителей. Правда, с тех пор, как оттуда ушел Зиновий Корогодский, театр переживал очень трудные времена. Тем важнее казалось теперь понять позицию нового главного. Но много ли узнаешь из деклараций и манифестов, когда речь идет об искусстве? А в творчестве своем для детей Праудин до сих пор мало походил на основателя театра детской скорби. Из его семнадцати детских спектаклей больше всего известна сценическая фантазия “Человек рассеянный”, поставленная по мотивам стихотворений С. Маршака в Екатеринбургском ТЮЗе. Мемориальный приз Яна Дормана за лучший спектакль для детей (1994 год, Варшава), “Гран-при” и специальный приз ЮНЕСКО за лучший детский спектакль (1992 год, Афины), Всероссийский приз прессы за лучшую постановку сезона 1992-1993 гг. (Москва) позволяют сказать, что фантазия эта действительно “облетела шар земной”. И, судя по рецензиям, завоевала всеобщее признание благодаря той щемящей лирической ноте, которая рождается как раз от столкновения воинственного зла с беззащитной доверчивостью человеческого добра. Спектакль о стране, где носят “вместо валенок перчатки”, где Поэту подкладывают в постель то игольницу, то дохлых крыс, а он, сталкиваясь с враждебными предметами, тут же включает их в свой добрый мир: “ель на ежика похожа”… Добро не может иметь такие же кулаки, какими потрясает зло.

Спектакль первый, программный, основополагающий, еще только готовился к выпуску, когда пошли разные слухи, появились интригующие интервью. Известный критик и редактор театрального журнала Марина Дмитревская озаглавила свою небольшую беседу с автором премьеры так: “Попытаться угадать себя – такова программная идея Санкт-Петербургского ТЮЗа”. “Мы ставим не канонические “Повести Белкина”, идущие одна за другой, а вариации”, – предупреждал зрителей Праудин. “… Пушкинские сюжеты пересекаются, перебивают друг друга, сливаются. Наверняка это очень спорно”. И дальше: “…мы погружаем спектакль в формы хаоса, который будет упорядочиваться в течение спектакля. И в конце истина должна снизойти на героя. И он со спокойной совестью должен опять уйти в глину, из которой вышел”. Романтический образ метели, в которой “бес нас водит”, для такого замысла оказывался, по словам режиссера, как нельзя кстати: “Распознать себя так же трудно, как проследить полет снежинки во время бурной метели”, – рассуждал Праудин. А творческий почерк Натальи Скороход, автора пьесы “А.С.Пушкин. Покойный бес”, такому замыслу вполне соответствует. И опять было понятно, что намерения художника – не самое главное. Что увидим на сцене?

И вот она закружилась, завыла обещанная загадочная метель. Открылась глазам зрителя картина завораживающая, волшебная… Пересказывать спектакль – занятие, как известно, неблагодарное, а уж этот – и подавно. Он весь – метафора и поэзия, фантазия и жестокое в своей откровенности дознание: как именно в мятущемся, бес-покойном сознании художника рождаются образы, которые могут стать потом бессмертными. Лучше, наверное, сразу начать цитировать рецензии, ибо именно невиданный разброс мнений лучше всего характеризует это зрелище. “…Белкин в пьесе “Покойный бес” творит подлинную метель из своих героев. Отставной гусар Сильвио встретится в этом вихре белкинского сознания с гробовщиком Адрияном (у Пушкина Адриан) Прохоровым; пригожий молодой человек обернется то ротмистром Минским, то графом (тем, что ел черешни во время дуэли), то Алексеем Берестовым, плененным Лизою Муромской, она же в крестьянстве Акулина, она же соблазненная, но не покинутая Дуня Вырина, она же обманутая под венцом Мария (у Пушкина – Марья) Гавриловна… Но главное, что царит на сцене, подавляет и наводит уныние, – это грязь. Жители села Горюхина зачем-то непрерывно высыпают из лукошек себе под ноги опилки, а потом выливают ведрами жидкость болотно-зеленого цвета и какую-то бурду вроде, мягко говоря, красноватого глинозема. Грязная яма в центре сцены, именуемая Бесовским болотом, рождает испарения – персонажей, которые вываливаются из этой преисподней, чтобы явить миру (и зрителю) свою похотливость, глупость и нечистоплотность. Из этой грязищи вся мокрая вылезает на свидание с Алексеем барышня Лиза-Акулина. В луже, ловко разбежавшись, растягивается на потеху заскучавшей аудитории то ли граф, то ли Бурмин, то ли еще кто – значения не имеет”. Это – из “Санкт-Петербургских ведомостей”, газеты правительственной. У автора “Вечернего Санкт-Петербурга” восприятие иное: “…В начале спектакля бродит понуро в холодной пустоте распахнутой темной сцены курчавый молодой человек со знакомыми бакенбардами, и нянькин липовый отвар ему не пьется (в роли Кирилловны – “Арина Родионовна” питерского ТЮЗа Ирина Соколова), поскольку опять “нашла на него такая дрянь” (так он называл вдохновение). Эта дрянь перемешалась с натуральной грязью горюхинского Бесовского болота, расположенного в центре сцены: из самых недр его, снизу, из-под земли, вырвался вдруг сноп яркого света, взвихрился недобрый снежок и “внезапно сделалась такая метель”. И ямщики-могильщики, рядовые “работники ада” (по выражению Пушкина), откопали из креативной красной глины хладный труп, окатили его горячей водой – и, оттаяв, предстал перед своим автором Белкин (Валерий Дьяченко) – порождение метели и создатель ее. Метель у Праудина – не внеположенная человеку высшая сила, …но – разбуженная томительным беспокойством в самой душе сочинителя демоническая субстанция, равно способная и разрушить его судьбу, и сделать его поэтом. Его маленький личный профессиональный ад”. Одних критиков возмущает неуважение будто бы к Пушкину. Другие предполагают, что поэт был бы доволен дерзостью,неординарностью замысла авторов. Многих шокирует обилие выстрелов, падающие штаны, банные сцены. И все-таки для кого-то – “грязная яма в центре сцены”, а для кого-то – “счастливая находка сценографа Марта Китаева – материал, непосредственно связанный с мифологическим актом первотворчества, позволяющий говорить о воплощенном в спектакле образе бессознательного – неисчерпаемого, но взрывоопасного творческого источника в человеческой природе”.

Группа учителей и школьных психологов, посетивших спектакль, обратилась в городские комитеты по культуре и по образованию с встревоженным письмом, после чего на премьеру были приглашены 23 психиатра, чтобы определить, какое воздействие на психику детей может оказать столь необычное зрелище. Из Москвы высадился десант столичных искусствоведов. Началась подготовка к общественному обсуждению. Все происходившее начинало походить на продолжение спектакля. Бесовское болото словно бы разрасталось, втягивая в свою топь массу людей. Созданная талантливыми художниками метель вырвалась из театрального зала и закружилась по комитетам, управлениям, редакциям.

Справедливости ради следует сказать, что в спектакле, кроме описанной “чертовщины”, немало остроумных сцен, а изобретательность режиссера и талантливые актерские находки то и дело награждаются зрительскими аплодисментами. Так что ни психиатры, ни столичные эксперты особого криминала в постановке не нашли, с чем и удалились. Известные пушкинисты от оценок в основном уклонились, а те, что пришли на общественное обсуждение, не протестовали. Обсуждение получилось скорее благожелательным, чем разгромным. В результате начальство из комитета по культуре от оргвыводов воздержалось. Спектакль не закрыт. Праудин на месте. Не грех, пожалуй, в наступившей тишине вернуться к главным темам дискуссий: о чем шумели? Лить или не лить на сцене настоящие грязные лужи? Хорошо ли столько стрелять и дымить? Нуждается ли в защите Пушкин? Все перечисленное, наверное, важно. И отношение к классике – проблема вечная, как и размышления о современной театральной культуре, этике, эстетике. Но это ли самое главное в любом спектакле! Вернемся мысленно к “Человеку рассеянному”. Почему его так дружно полюбили разноязыкие зрители, критики? Кого можно полюбить в спектакле “Покойный бес”? Кому тут сопереживать, сочувствовать? Бедолаге Белкину, который бьется головой о конторку, не в силах совладать с непокорными героями? Вряд ли режиссер на это мог рассчитывать. Может быть, для сложной проблематики постмодернизма мои рассуждения – детский лепет: настоящих художников занимают вещи более сложные, тайны подсознательного. А я – про зрителей школьного возраста. Если уж и театр не станет обращаться к их добрым чувствам, тревожить душу глубокими переживаниями, мир оскудеет еще больше. Он и так сейчас не слишком богат. Возможно, как раз эмоциональная глухота и жесткий прагматизм нынешних подростков, удручающие всех исследователей, требуют новых художественных средств, необходимых, чтобы достучаться до их сердец. Помогли ли режиссеру в этом его оригинальные приемы? Кто знает? Кого это интересует? Нельзя же принимать всерьез выступления ребят на публичном обсуждении, попавшие во все газеты: “…Я впервые вижу на сцене ямы и чтобы актеры в них купались”. “Зачем столько грязи, я не знаю, но когда я в детстве по лужам бегала, то получала такое удовольствие…”

Во все времена существовал в ТЮЗе детский парламент – делегатское собрание. С ним много и увлеченно работали все – и актеры, и режиссеры, художники и специалисты педагогического отдела. Они постоянно, вдумчиво, неспешно старались изучать реакцию детей на разные спектакли. Не только первые впечатления или дискуссионные мнения, но “последействие”, используя для этого часто собственные оригинальные методики. Пока такой работы театр нынешний не ведет, и можно говорить лишь о случайных наблюдениях типа: одна учительница тонко заметила, что “Покойный бес” сделан в логике подростковой психологии, мятущегося, разорванного клипового сознания. Все может быть. Но пока мы видим только, как зал взрывается аплодисментами, когда, в ответ на сочную оплеуху, полученную от молодого Берестова за обман с переодеваниями, барышня-крестьянка осыпает его градом пощечин, после чего они пылко обнимаются: “Вот это – любовь, это – по-нашему!” – ликует зал. А сколько восторга удается вызвать натуральным купанием героя: надо же ему в самом деле смыть грязь со всего тела перед решающим свиданием!

Можно, наверное, оправдать многие режиссерские приемы, любую его фантазию, если она помогает вызвать глубокие переживания, ведет зрителя к Откровению, ради которого тратят актеры столько сил. Но даже Марина Дмитревская, критик, как уже здесь говорилось, очень профессиональный, доброжелательный, хорошо знающий творчество Праудина, пишет: “Не скажу, что “Покойный бес” – понятный и близкий мне спектакль. Он мастерски проработан, но дробен, брызги впечатлений не хотят соединяться в единый поток, спектакль на ходу меняет законы, морочит тебя, превращается и прикидывается, как его Герой – то Минский, то Берестов… Он по-настоящему полифоничен, но в этой “российской полифонии-какофонии” хочется расслышать лейтмотив. Он эпичен и очень красив (художник М. Китаев, художник по костюмам М. Воробейчик), но в нем недостает мне той лирической боли, которая была в “Рассеянном”. И того единства. Я путаюсь, я тоже барахтаюсь в глиняном болоте вместе с героями Белкина (может, на то и расчет?)”. Расчет на то, сказали мне в педагогическом отделе театра, что зрителю захочется заново перечитать Пушкина, самостоятельно разобраться.

Перечитают ли? Да и кому, впрочем, это интересно!

Нина ПИЖУРИНА

Санкт-Петербург

В гости к Чехову

Мелихово, лето-98

Здесь, в Мелихове, спустя сто лет ощущаешь, как переживал А.П.Чехов провал “Чайки”. Весной – летом 1898 г. он, преодолев творческую депрессию, усиленно работал над постановкой пьесы в Художественном театре.

Памятник А.П.Чехову в Мелихове

Взрослые все время твердят, что нынешнее подрастающее поколение во многом уступает в плане культурного развития. Также родители клеймят молодежь в том, что на уме у нас только клубы да дискотеки.

В самом начале летних каникул Е.Б.Кожевникова, учительница по литературе, робко предложила нам экскурсию в Мелихово. Полные энтузиазма, в дождь, мы покидали Москву.

Примерно в 90 км от столицы находится Государственный литературно-мемориальный музей-заповедник А.П.Чехова.

Цензовое имение площадью 213 десятин Антон Павлович приобрел за 120 тыс. в рассрочку. Дворянская усадьба после реконструкции снаружи выглядит очень живописно, внутри – скромно. Мы влезли в музейные тапочки и еще больше прониклись атмосферой заповедника. Восемь маленьких комнат с мебелью, иногда покрытой чехлами, фотографии, развешанные по стенам, живые цветы – везде ощущается присутствие бывшего хозяина.

Напротив усадьбы – флигель, который А.П.Чехов построил для гостей, порой довольно многочисленных. Но позже сам в нем поселился, принимал пациентов, работал, написал “Чайку”. Вход во флигель строго ограничен, поэтому нам пришлось довольствоваться созерцанием таблички, стен, замка и поднятого красного флажка, предупреждающего о наличии пациента внутри.

А.П.Чехов не мог без работы. В Мелихове он построил школу, пожарный сарай, с удовольствием занимался огородом. При усадьбе есть садовник, который высаживает не только цветы по клумбам, но и укроп, петрушку и другие культуры – все как при Чехове, и работники музея раз в год собирают урожай, особенно, говорят, хороши яблоки.

А.П.Чехов жил в Мелихове семь лет, и мы уезжали, гордые от сопричастности к великому, вечному. Мы видели, где была написана “Чайка”, мы прикоснулись к таинству творчества.

Ольга ЗЕНЬКОВИЧ,

ученица московской школы # 1232

Фото автора

“Мой дом, где была написана “Чайка”